Последний министр иностранных дел

Николай Покровский: «Государь, при хороших его способностях, трудолюбии и живом уме, страдал полною бесхарактерностью. Это был человек домашних добродетелей, но уж вовсе не государственный ум»

О последнем министре иностранных дел Российской империи Николае Николаевиче Покровском (1865–1930) современники отзывались исключительно положительно – не только Столыпин, но и царь понимал масштабы его личности. Покровский даже стал членом Государственного совета не будучи сенатором – случай редкий в ту пору. Юрист по образованию и финансист по призванию, работавший в Министерстве финансов и Государственном контроле, он смотрел на всё взглядом скептика, готового в интересах дела на компромиссы. Но даже их не хватало, когда приходилось сталкиваться с такими персонажами, как министр внутренних дел Александр Протопопов, поражавший современников своим поведением (после революции врачи выявили у Протопопова психическое расстройство, но это не помешало большевикам вынести тому смертельный приговор). Последний министр иностранных дел Николай Покровский пробовал сотрудничать с новой властью как эксперт, хотя совершенно не разделял воцарившихся взглядов. После ареста и скорого освобождения он уехал в Эстонию, а затем в Каунас, где преподавал в университете и завершал работу над воспоминаниями. В результате исторических катаклизмов мемуары оказались разделены в пространстве – большая их часть хранится в РГАЛИ, пятая же глава, с откровенными характеристиками Николая II и других Романовых, высших чиновников – премьеров, членов Совета министров, а также оппозиционных политиков – в Бахметьевском архиве русской и восточноевропейской культуры Колумбийского университета. В 1923 году из-за несвоевременности оценок её отказался печатать парижский эмигрантский альманах «Русская летопись», что досадно вдвойне: глава сохранилась в копии и в неполном виде. Именно из неё «Совершенно секретно» печатает сегодня отрывки с любезного разрешения издательства «Новое литературное обозрение», только что выпустившего эти воспоминания (Покровский Н.Н. Последний в Мариинском дворце: Воспоминания министра иностранных дел / Сост., вступ. статья Куликова С.В., подг. текста, коммент. Куликова С.В. . М.: «Новое литературное обозрение», 2015. – 488 с.: ил.).  Книга министра вышла в рамках серии «Россия в мемуарах», сфокусированной в основном на истории XIX–XX веков. Здесь опубликованы, в частности, сборник «Епархиалки: воспоминания воспитанниц женских епархиальных училищ» и мемуары участника дягилевских проектов М.Н. Семёнова, записки крестьянина-активиста движения «истинно-православных христиан» А. Перепеченых и интереснейшие дневники Любови Шапориной, а также мемуары Людмилы Чёрной, посвящённые советской жизни.

Была ещё и третья мысль у Протопопова, которая, по-моему, послужила причиною того, что никаких серьёзных мер для борьбы с надвигавшеюся революцией им своевременно принято не было, несмотря на все его восклицания о революционном движении, которое он видел не там, где оно действительно происходило. Это было убеждение в безбрежности правительственных сил.

Прогрессивный паралич власти

Секретарь его В.В. Граве рассказывал мне, что, едучи однажды в Ставку, Протопопов говорил ему: «Друг мой (он всегда был очень нежен), Вы не поверите, какими громадными силами располагает правительство, ничто с ним не справится!» Но если это так, то тем удивительнее, что он, Протопопов, этих сил вовсе не сумел использовать. В общем, тут была какая-то мания величия и всемогущества, которых в действительности совершенно не было. Я даже допускаю, что А.И. Шингарёв был прав, когда говорил мне про Протопопова: «Верьте мне, для нас, медиков, это совершенно несомненно, Протопопов страдает прогрессивным параличом мозга». И вот какому человеку вверено было управление всею внутренней политикой России.

Но этим «чехарда» не окончилась. Министр юстиции, почтенный А.А. Макаров, был также внезапно заменен сенатором Н.А. Добровольским. Последний был в своё время гродненским губернатором и понравился, видимо, Государю во время охот в Беловежской пуще. Его назначили затем обер-прокурором Первого департамента Сената, где он проявил очень ленивую деятельность. Но вместе с тем ходили слухи, что в другой области – мздоимства – он оказался далеко не ленив. Назначенный после того сенатором, он вошёл в доверие к великому князю Михаилу Александровичу и сделался его правой рукой в деле образования ещё одного комитета, Георгиевского, для попечения о георгиевских кавалерах, которому старался придать значение высшего, чуть не законодательного учреждения. Назначение Добровольского на место честного и безупречного Макарова вызвало прямой ропот в обществе.

Наконец, было одно уже совершенно невозможное назначение – Раева на должность обер-прокурора Св. Синода. Сын митрополита Палладия Раев в силу этого был близок к высшей церковной иерархии. С другой стороны, как основатель Раевских курсов, женатый на курсистке, он как будто примыкал к учёным кругам. Но что это была за фигура! Красный, старый, в парике, отстававшем от головы, с крашеными волосами и бородой, с голосом заштатного протоиерея, он производил высоко комическое впечатление. Даже А.С. Стишинский, и тот не мог удержаться от смеха при его виде. «Такого ещё не было», – говорил он. И это был докладчик у Государя по делам православной церкви. Естественно, что даже в Совете министров его заявления вызывали отрицательное отношение. Я помню предположенную им апологию митрополита Питирима. Это было нечто совершенно несуразное

Итак, к осени 1916 года состав Совета министров оказался во много раз слабее, чем в начале этого года. Стоит сопоставить имена министров: Сазонов – Штюрмер, Поливанов – Шуваев, Хвостов – Протопопов, Макаров – Добровольский, Наумов – граф Бобринский, Волжин – Раев. На местах остались пока только граф Игнатьев, князь Шаховской, Григорович, Барк, Трепов и я.

Общественное мнение пришло в совершенную безнадежность, а тут ещё рядом шла и росла распутинская легенда.

Александр Протопопов с сотрудниками в кабинете министра внутренних дел. Сентябрь, 1916

Фото: ИД «Новое литературное обозрение»

Петербургские сплетни

Я с этой историей совершенно не знаком и лично Распутина совершенно не видел. Жена моя видела его, кажется, два раза у своей тётки Софьи Васильевны Рыковой ещё в те времена, когда Распутин явился впервые в Петербурге в виде простого странника и не имел никакого доступа ко Двору. Тогда жена вынесла из этих встреч – раз на улице, а другой раз в квартире тётки – очень неприятное впечатление. По многим отзывам, по характеру дела, возбуждённого против Распутина в Тобольской духовной консистории, которое дал мне прочесть С.А. Панчулидзев, по характеристике, данной Гофштетером в ненапечатанной им статье о хлыстовщине, можно думать, что у Распутина было много общего с хлыстовской сектой. Как проник он в высшие придворные сферы, я этого не знаю. Но к тому времени, о котором я теперь пишу, и даже значительно раньше его значение было, по-видимому, очень велико.

По фотографиям это был простой, довольно противного вида мужик, но с замечательно проницательным, резким взором, которым он гипнотизировал своих почитательниц. Последние были своего рода кликуши: они его сопровождали, распоряжались его приёмами, вели при нём секретарскую часть. Говорят, будто бы в приёмной его была всегда масса посетителей. Их он посылал со своими безграмотными письмами к разным министрам и другим влиятельным лицам.

Я знаю три таких случая, и все три неудачных. Раз он направил к А.А. Хвостову, тогда ещё министру юстиции, какого-то нотариуса. Хвостов пристыдил последнего, что он пользуется подобной протекцией. Другой раз сам Распутин пробовал лично обратиться с просьбой к А.Н. Наумову (министр земледелия. – Ред.). Наумов, несмотря на настояние своего секретаря, велел ему сказать, что у него есть приёмные часы, в которые Распутин и может явиться, если желает. Распутин, действительно, явился, и Наумов принял его не отдельно, а в общем зале, вместе с прочими, стоя и очень сухо. Уходя, Распутин будто бы в передней показывал кулаки и говорил, что Наумов его попомнит.

Я также удостоился получения письма от Распутина, где он каракулями и крайне безграмотно, начиная словами «Милой, дорогой», извиняясь за беспокойство и в довольно пристойной форме (на «Вы», а не на «ты») просил разобрать дело подателя, чиновника какой-то контрольной палаты, будто бы преследуемого своим начальством. Я пристыдил этого чиновника, что он позволил себе обратиться к такой протекции, потому что каждый служащий имеет право без всякой рекомендации просить о справедливости. Выслушав затем его просьбу, помимо письма Распутина, я велел её расследовать; расследование показало, что этот господин был пьяница и бездельник; и тогда я распорядился о совершенном его увольнении от службы.

Но, говорят, будто бы в других случаях протекция Распутина имела успех. Утверждают, что даже некоторые министры к нему ездили и искали его расположения. Не берусь сказать, правда это или нет. Особенно велико было, будто бы, его влияние в духовном ведомстве: перемещение петроградского митрополита Владимира в Киев и назначение на его место Питирима приписывали Распутину. Ему приписывали даже влияние в таких общих вопросах, как отмена винной монополии и др. Опять-таки, повторяю, фактов, подтверждающих все эти рассказы, у меня нет.

Сам Распутин, как грубый мужик, под пьяную руку – а пьянствовал он немало – цинически хвастал своим значением. В.Н. Коковцов, со слов зятя своего В. Н. Мамонтова, который издавна знал Распутина, рассказал мне, что последний, напившись в каком-то кабаке и хвастаясь своей властью, принял самую неприличную позу и кричал: «Кто супротив этого документа что может!

Распространяли рассказы, будто Распутин допускается в комнаты великих княжон, даже когда они раздеты, что горничные и даже фрейлины принуждаются уступать его грязным поползновениям, что сама императрица чуть ли не молится на него и так далее. Рассказы о нём ходили в то время по городу самые невероятные. Вспомним исторические аналогии, всю ту массу лживых историй, скандалов, которые взводились на французскую королеву Марию Антуанетту перед самой революцией. У нас, по-видимому, для рассказов было известное основание, если не всецело, то хотя бы отчасти.

Вскоре петербургские сплетни распространились по всей России, сея в народе смуту и раздражая его против царской власти: сведения, что какой-то грязный, безграмотный мужик, во много раз хуже, чем они сами, сидит при царском дворе и вертит государственными делами, раздражали народ до последней степени.

Слабая умом интеллигенция

Как объяснить отношение Государя ко всему этому? Я опять-таки не берусь об этом судить, не зная никаких фактов, и здесь мне приходится ограничиться передачей рассказов того времени, и лишь некоторых, доходивших до меня и оставшихся у меня в памяти. Говорили, что Государь без памяти влюблен в императрицу, которая, в свою очередь, относится к нему пренебрежительно и стала допускать его к себе только с разрешения Распутина. На всякий навет против Распутина императрица отвечала, будто бы, такими истерическими припадками, что, в конце концов, Государь, как человек, видимо, слабохарактерный, перестал выносить даже простые разговоры о Распутине от своих приближённых. Это было больное место, зияющая рана. И это, конечно, было подхвачено и разнесено по всей России: русский царь изображался как слабая игрушка в руках царицы-немки, которая сама в руках бесстыжего пьяного мужика. Рассказывали про мужика, который, застав свою жену в прелюбодеянии, стал стегать её ремнём, приговаривая: «Ты мне не Александра Фёдоровна, а я тебе не Николай II». Было это или нет, сказать, разумеется, очень трудно, но рассказ этот сам по себе очень симптоматичен.

Все это в корне расшатывало царскую власть, а правительство было такое, что никакого доверия не внушало. Естественно, что при таких условиях наша слабая умом и характером интеллигенция не могла не увлечься по пути революционных стремлений, забыв совершенно про войну и про страшную опасность для отечества, которая грозила в случае революции во время войны. Напротив того, слухи о том, что правительство Штюрмера под влиянием императрицы-немки готово заключить сепаратный мир, придавали революционному движению патриотический характер. (…)

По словам одного из камердинеров, Государь работал каждую свободную минуту, как только не был занят обязанностями представительства. Мысли докладчика он схватывал всегда верно. (…) При таком характере, впечатлительном и вместе мягком и неустойчивом, Государь должен был находиться под влиянием последнего докладчика и соглашаться с ним. Но, разумеется, гораздо сильнее должно было быть влияние тех сфер, которые непосредственно его окружали, и прежде всего влияние императрицы, женщины, по-видимому, властного характера и притом истеричной.

После докладов министров начиналось, вероятно, их пережевывание в тесном кругу. На это указывают вынесенные оттуда смешные характеристики не привившихся министров: «наш добрый нотариус» – для А.А. Макарова, «румын» – для А.А. Поливанова. Пробовавшие бороться с этими домашними влияниями всегда проигрывали игру, будь то даже такие авторитетные люди как П.А. Столыпин или граф В.Н. Коковцов. Чтобы устранить влияние подобных людей, по-видимому, начинали играть на струне самолюбия: что такой-то министр затмевает Государя в народном мнении. Этот приём, кажется, всегда действовал с успехом: таким именно способом были лишены доверия и Витте, и Столыпин, и Кривошеин.

Затем была, как рассказывали, та область, где средством воздействия была истерия: это область Распутина. Тут, по-видимому, довели Государя до степени крайнего раздражения, так что он не выносил даже разговоров о Распутине. Когда же его убили, то, вероятно, произошли такие домашние сцены, которые побудили Государя принять прямо жестокие меры, совершенно несвойственные его характеру: сослать в Персию вел[икого] князя Дмитрия Павловича, своего любимца, и резко ответить всем членам Императорской фамилии, которые просили за последнего. Это была истинная твердость слабости.

Между тем, по существу, Государь был, по-видимому, совершенно иных взглядов и вовсе не симпатизировал ни Распутину, ни Протопопову: граф Игнатьев прямо говорил мне это, а он его близко знал. Доказательство – его разговор с Игнатьевым, его отношение к моему докладу о Протопопове. Он чувствовал, что правда на нашей стороне, но не мог избавиться от кошмара. И вот этот давящий кошмар начинал действовать: в результате граф Игнатьев, этот любимец Государя, был уволен. Был бы, конечно, уволен и я по прошествии некоторого времени, если бы не случилась революция. Тщетно Государь старался найти какой-нибудь исход. В этом порядке мышления он приближал иногда к себе людей совершенно особого рода и не только слушал их, но даже следовал их советам

Советы статистика Клопова

Одного из таких людей знал и я: это был Анатолий Алексеевич Клопов. Старый земский, кажется, статистик, человек с окраскою шестидесятых годов, он как-то сблизился с вел[иким] князем Александром Михайловичем, а тот представил его Государю. И вот, вдруг, во время продовольственной неурядицы, когда министром внутренних дел был И.Л. Горемыкин, совершенно для всех неожиданно титулярному советнику Клопову было поручено вне всяких ведомств обследовать продовольственное дело, дан для этого особый штат чиновников и экстренный поезд. Разумеется, из этого обследования ничего не вышло, но Государь и после того охотно беседовал с Клоповым. Обыкновенно Клопов писал ему письмо с просьбою об аудиенции, и Государь назначал таковую. Беседа продолжалась другой раз час и более. Государь и Клопов курили, и Клопов, со свойственной ему беспорядочностью мысли и горячностью, говорил ему вещи, совершенно не похожие на то, что он привык слышать от окружающих. Иногда Клопов вместо аудиенции писал Государю длинные письма. Результаты практически были ничтожны, однако посещение Государем Думы во время войны, разрешение учительского съезда были как будто результатом разговоров с Клоповым. Кстати сказать, Клопов, никогда не служивший, получал даже пенсию в три тысячи рублей по особому высочайшему повелению.

Сферы терпели его как нечто очень безобидное. Не знаю, были ли ещё подобного рода люди, но существование Клопова доказывает, по-моему, что у Государя было в душе стремление вырваться из круга обычных докладов и разговоров и вздохнуть другим воздухом. Конечно, Клопов был личность слишком ничтожная, чтобы иметь серьёзное влияние, но он очень симптоматичен.

Какой же вывод можно сделать из всего вышеизложенного? Да тот, мне кажется, что Государь, при хороших его способностях, трудолюбии и живом уме, страдал слабостью характера, полною бесхарактерностью, благодаря которой подпал влияниям, от которых никак не мог освободиться. Это был человек домашних добродетелей, по-видимому, верный и покорный муж, но уж вовсе не государственный ум. В этом – громадное несчастье России, что в самую трагическую минуту её истории во главе власти оказался такой слабый руководитель, который совершенно был не способен освободиться от взявших над ним верх влияний, которые против собственной его воли все более и более упраздняли его авторитет и вместе с ним авторитет царской власти.

Глубоко был прав поэтому граф В.Н. Коковцов, который ещё в 1913 году говорил мне: «Это последний император». Слова его оказались пророческими, а между тем, именно Николаю II приписывали фразу, что он желает передать сыну власть в том объёме, как получил её от отца. И вот в его слабых руках эта власть все ограничивалась, пока не дошла до полного упразднения.