Миры профессора Людвига

Проект посольства Афганистана в Анкаре, Турция. Чертежи профессора Людвига
Генрих Людвиг – в 20-х и 70-х годах

Выдающийся архитектор и инженер, теоретик русского авангарда 20-х годов, исследователь древних языков. Современники сравнивали его с Леонардо да Винчи. НКВД приговорило его как агента ватиканской контрразведки

Он был абсолютно инородным телом на фоне остальных наших профессоров. Иным и непонятным. Как и тот курс, который он стал читать нам с легким немецким акцентом.
О нём никто из нас прежде не слышал. Появился он в институте внезапно и словно ниоткуда. Позже мы узнали: из лагерей.
Грузный, лысый, с огромным лбом и скандинавской бородкой, он был похож на постаревшего Мефистофеля. Или сатира. Под густыми седыми бровями – голубые, навыкате глаза. Очень пристальные.
Первые же его лекции привели всех сначала в изумление, потом – в замешательство. То был невероятно странный курс – смесь лингвистики, древней и средневековой истории и архитектуры, мифология разных народов, начала Каббалы и астрологии, язык орнаментов, фаллические культы, символика растений, типы лабиринтов, феномены из истории науки… – всего уж не вспомнить! Но как же гармонично всё это сплеталось в единую, стройную и удивительную систему!
Для нас, выросших на уличном фольклоре, фрондировавших своей дремучестью, только-только открывших для себя Хемингуэя, но ни разу не открывавших Библию, а уж тем более – Платона, Геродота или Вазари, курс этот стал потрясением. Жаль, что продлилось это недолго – всего пару семестров…
Спустя годы я часто вспоминал его слова, звучавшие тогда, в 60-х, особенно странно: «Все живое и неживое навсегда оставляет в мире свой след. Миф, легенда, слово, архитектура, любое творение человеческого разума… Информация неуничтожима. Она – единственное, что неподвластно Времени» …
Мне неизвестно, какую роль сыграл наш Учитель – профессор Генрих Людвиг в дальнейшем мироощущении моих однокурсников. В моей жизни встреча с ним изменила многое, заставив смотреть на мир поиному. Но я до сих пор не знаю, кем был в действительности этот удивительный человек. Феноменальным энциклопедистом? Мистиком? Посвященным?
В последние годы я все чаще вспоминал о нём, сталкиваясь с очередной загадкой или, напротив, открывая внезапную связь между словом и явлением…
Мог ли такой человек сам бесследно затеряться во времени?
В мировой паутине нашелся лишь один его след – «крупный специалист по герменевтике символов». И все!
Если не считать, что герменевтика – толкование древних текстов, исследование с их помощью устройства нашего мира!
И вдруг – подтверждение проверенной истины: когда события ждут – оно случается. Стоит настроиться на идею, как информация начинает неведомо откуда идти к тебе сама…
Листая мемуары Владимира Трубецкого «Пути неисповедимы. (Воспоминания 1939-1955гг.)», я вздрогнул от неожиданности…
«В лагере находился довольно известный архитектор Генрих Маврикиевич Людвиг, уже пожилой, седой крепыш с густыми бровями (на воле такие люди обычно курят трубки). Я был с ним хорошо знаком. Людвиг рассказывал, что участвовал в конкурсе проектов Дворца Советов, и его проект выставлялся и публиковался. В лагере Людвигу оперировали грыжу, вырезав при этом пупок. Оперированный потом шутил, что только у Адама, как не рожденного женщиной, не было пупка. Срок его сидения подошёл к концу, и зимним вечером мы, несколько человек, проводили Людвига к вахте. На следующий день он вновь оказался в зоне –конвой вагонзака по какой-то причине не принял эту группу освобождаемых. Второе «освобождение» состоялось чуть ли не через неделю. Таковы порядки. А что при этом переживал освобождаемый – начальству дела нет… В конце пятидесятых я встречал Людвига в Москве»…
Дальше – будто прорвало шлюз. После моей просьбы откликнуться тех, кто что-нибудь знает о судьбе Г.М. Людвига (я разместил ее в Интернете), – утренний звонок из Рыбинска…
Рыбинский журналист и писатель Владимир Рябой, автор книги «Имена на обелиске «Мемориала», сообщил невероятное: у него огромный массив информации о Людвиге. Даже лагерные дневники. И, что еще более невероятно, – он готов этим поделиться!
Сначала пришло от него письмо. И в нем фраза: «…В Вашем небольшом фрагменте воспоминаний есть главное о Людвиге – его неисчерпаемость и нездешность. Он – то ли из эпохи Возрождения, то ли из будущего».
Рябой приехал в Москву, и мы встретились. Владимир оказался не просто великолепным профессионалом, одержимым историей своего края и связанных с ней людей, но человеком с обострённым чувством долга перед героями своих изысканий. Он был убежден: Людвиг – трагическая, непростительно забытая фигура советской науки: «Ты сам все поймешь, когда увидишь его дневники».
Они потрясли меня. Будничностью пережитой жесткости и, казалось бы, невозможного в этих условиях, свободного, почти космического полета мысли…
Невероятно – я был с ним рядом, часто беседовал, бывал в его доме на Парковой, но даже представить не мог, с кем в действительности свела меня судьба. Ведь довольствовался я лишь тем, что Людвиг рассказывал сам. Всегда доброжелательный, тактичный, с тонким чувством юмора, он был всё же достаточно закрыт. Этому научил прежний опыт. В его рассказах не было ни лагерей, ни пыток, лишь мелькавшая иногда мысль, что человек способен выдержать невозможное, если обладает должным знанием и контролирует свою психику. Он приводил удивительные примеры стоицизма, но они всегда были связаны с другими людьми. О себе же – лишь странные, загадочные феномены, случавшиеся с ним в его путешествиях по странам Азии и Средиземноморья.
Он старался объяснить их в своих лекциях, как и прочие загадки человеческого бытия, ссылаясь на библейские тексты и апокрифы, сплетал воедино миф и реальность, раскрывая связующую их нить. Через образ, орнамент, пиктограмму, через сходство и сакральный смысл пирамид на разных континентах, родство слов в различных языках, восходящих, по его убеждению, к единому праязыку.
Он пытался разбудить нас, бездумно дремавших в невежестве исторического материализма!
Выдающийся архитектор и теоретик  русского авангарда 20-х годов, член-корреспондент Академии строительства и архитектуры СССР, редактор академических изданий «Архитектура в СССР» и «Архитектура за рубежом», доктор технических наук, талантливый изобретатель, исследователь языков (с диалектами он знал их около 20, даже самый древний – хеттский), истории и символики Древнего мира, почетный член Института археологии в Иллинойсе (США), поэт и переводчик… – человек столь многогранно одаренный, что его универсальность невольно напоминает о Леонардо да Винчи… Таким предстал он в документах, которые дал мне Володя Рябой.
И резидентом нескольких разведок. В том числе – ватиканской…

* * *
«Кто вы, доктор Людвиг?» В газетной статье с таким заголовком Рябой рассказал о том, как попали к нему документы. В конце 1989 года старший научный сотрудник Рыбинского государственного историко-архитектурного и художественного музея-заповедника Н.Н. Бикташева сообщила ему, что у ее знакомой, Тураевой, хранятся какие-то бумаги одного из заключенных Рыбинского ГУЛАГа, то ли писателя, то ли ученого…
Несмотря на преклонный возраст, Софья Алексеевна Тураева обладала прекрасной памятью и не просто сберегла попавшие к ней когда-то бумаги, но и подробно рассказала об их авторе, профессоре Людвиге и о тех, кто был рядом с ним в Рыбинском ГУЛАГе. Знала она многих по Волгострою, где работала зубным техником.
«…Когда его отправляли с участка, мальчик принес пакет и сказал: «Меня прислал Генрих Маврикиевич. Очень просил сохранить бумаги. За ними должна приехать жена из Ярославля… Вот этот сверток, за которым так никто и не приехал…»
Спустя годы Рябой передал его мне.
…Полуистлевшие клочки оберточной бумаги, бланки актов, отчетов, нарядов, обложки школьных тетрадей, почтовые конверты и даже «мухомор» – ядовитые клейкие листки с надписью «Смерть мухам!» – испещренные мелким, готически острым почерком… Черновики писем, таблицы, чертежи фортификационных сооружений и военной техники, стихотворные и переводческие опыты, миниатюрные рисунки – странные, очень странные… На таких же случайных обрывках создавался и главный труд его жизни – трехтомный «Морфогенезис архитектуры» – анализ первобытного мышления, происхождение архитектурных символов и стилей, языков, религий, обрядов, мистерий…
Вот что прочел я на одном из этих листков с выцветшими фиолетовыми чернилами, датированном 7 декабря 1942 года: «История есть саморазоблачение человечества. История человеческого общества является, по существу, историей болезни этого общества, болезни тяжелой, длительностью в сотни тысяч лет».

На другом обрывке – «Личное замечание»:
«В 1912 году, будучи студентом 1-го курса Варшавского политехнического института, поставил вопрос о логосе… Пастор Штиллер ответил наивнейшим образом (царство ему небесное!)… Грустно!
Через тридцать лет, в 1942 году, я разрешил загадку логоса.
Сколько же мне нужно жить, чтобы постигнуть Вселенную и жизнь?! Откровение действительно требует воздержания (старая истина). Тюрьма мне дала это воздержание. Из тюрьмы, как со дна древней обсерватории, я увидел – звезды!…»

…Адепт и исследователь древних мистерий, Людвиг ясно сознавал: испытание послано ему не случайно. То, что определяет судьбу, заключено в нас самих. Оно – наша подлинная суть, результат наших мыслей… Недаром у Экклезиаста: «Стремление познать сущность вещей дано человеку, как бич наказующий».

* * *
Январским утром 1938 года ректор Московского архитектурного института Г.М. Людвиг подписал приказ о своём увольнении. Накануне знакомый предупредил его: на него написан донос, ему следует скрыться. Но бежать от Судьбы он не захотел.
За ним пришли в феврале.
Вдова профессора Софья Кирилловна сохранила рукопись воспоминаний доктора Людвига о том, что довелось испытать с тех пор, как его арестовали. Рукопись датирована 1956 годом.
Вот как он описывает в своих записках то, что было дальше во внутренней тюрьме МГБ.
«Грубый палач, невежда и садист – следователь МГБ пытал меня. Чтобы сломить мою волю и стойкость в первые дни заключения во внутренней тюрьме МГБ, мне не давали спать. Целыми ночами я просиживал в кабинете следователя на табуретке. Охранники, приставленные ко мне, сменялись каждые два-три часа и все время кричали: «Людвиг, не спать!» Потом меня бросили в холодную камеру Таганской тюрьмы. Дверь камеры выходила в тюремный двор, но плотно не закрывалась. Там продержали больше суток. Потом перевели в узкую башенную камеру, где мы – восемь подследственных – вынуждены были, плотно прижавшись друг к другу, простоять всю ночь.
Через день меня перевели в Лефортовскую тюрьму. Десять минут держали нагишом в промороженной камере с разбитыми окнами, затем подвергли душу с температурой кипятка, ошпарив моё тело.
На допросах меня жестоко избивали, требуя признания фантастических нелепиц: «Будучи членом ВКП(б), одновременно 15 лет являлся резидентом американской, германской, польской, турецкой и ватиканской контрразведок, торговал кровью рабочих и крестьян СССР. Готовил взрыв Николаевского элеватора (я в Николаеве никогда не был). Организовал крупнейшее покушение в виде взрыва всех хлебных магистралей СССР. Являлся председателем фашистской организации в Советском Союзе…»
Об одном изощрённом приёме в методике ведения следствия обязан сказать особо. После очередного моего отказа давать показания следователь открыл дверь в коридор следственных кабинетов Лефортовской тюрьмы, кому-то кивнул.
Рядом зверски избивали женщину.
–Узнаешь? – злорадствовал следователь.
Я насторожился, теряясь в мучительных догадках.
– Ах ты, подлец, гадина, фашист! Родную жену не жалеешь! А ведь мы ее только из-за тебя избиваем…
Я никогда раньше не слышал таких криков моей жены! Когда женщина умолкла, потеряв сознание, затем /снова / издала стон, я закричал:
– Прекратите! Я все подпишу, только не бейте мою жену.
Под диктовку следователя я подписал против себя клеветнические показания…»
Потом он узнал: пытали вовсе не жену. Его супруга, партработник, по-прежнему благополучно жила в их уютной, просторной квартире на Тверской.
Написав на мужа донос.
* * *
В 1937 г. было арестовано все руководство Академии архитектуры. Заместитель учёного секретаря Академии архитектуры Николай Александрович Троицкий (Нордман) встретил в кабинете следователя Бородулина своего непосредственного начальника, ученого секретаря Академии, профессора Генриха Маврикиевича Людвига. К тому времени Троицкий перенес многомесячные допросы с пытками, но не подписал признание в шпионаже.
«В кабинете Бородулина сидел сгорбившийся человек. Я с трудом узнал Генриха Маврикиевича. Бородулин спросил, признаю ли я себя виновным. Я ответил отрицательно. Тогда он, подлетев ко мне и собравшись ударить, повернулся к Людвигу:
– Скажи ему, что с тобой было.
И тот тихо, не меняя позы:
– Меня били по животу. Шомполами».
Троицкий был благодаря фантастическому стечению обстоятельств оправдан в 1939 г., а Людвиг вышел на свободу только в 50-е годы».
Проведя в лагере 14 лет.
…За воротами стояла толпа женщин. Вдовы не вернувшихся с войны, жены расстрелянных, одинокие, незамужние… Пришли в надежде выбрать себе мужчину.
Они увидели друг друга сразу. Молча пошли навстречу…
И это снова была Судьба, подарившая ему любовь до конца жизни.

* * *
Однажды на лекции он процитировал Шекспира: «Случайностей ведь нет. Что кажется порой лишь случаем слепым, то рождено источником глубоким». Эйнштейн повторил Шекспира, сказав: «Бог не играет в кости…».
Вспоминая некоторые другие оброненные Людвигом фразы, могу почти утверждать: он верил в предопределение.
Столь же «случайно» нашлась в моем архиве и тетрадь с конспектами его лекций. Записи торопливы и фрагментарны, и сейчас многое в них остается непонятным. Но одна показалась мне важной для понимания его мировосприятия убежденного фаталиста. И отсылала к вопросу, поставленному маркизом Пьером Симоном Лапласом: все ли в мире предопределено предыдущим состоянием мира или же причина может вызывать несколько следствий. И к его ответу, положившему начало философии детерминизма: «Современные события имеют с событиями предшествующими связь, основанную на очевидном принципе, что никакой предмет не может начать быть без причины, которая его произвела…», и что «каждое последующее состояние является следствием предыдущего».
Пытаясь открыть причинно-следственные связи между предметами объективной реальности, Лаплас поклялся, что сможет зашифровать в одной математической формуле весь окружающий нас в эту секунду мир, чтобы затем вывести из этой формулы все, что было и будет…
Людвиг не ставил перед собой столь неосуществимой цели. Но идея, которой он был одержим, представлялась ему не менее грандиозной. Она охватывала тысячелетия человеческой истории…
Началось все в 20-е годы, когда Людвиг приехал в Турцию по личному приглашению президента Ататюрка, решившего изменить облик Анкары, сделать столицу более современным городом. Ататюрк не раз встречался с ним, советовался, высоко ценя его как градостроителя, одного из лидеров нарождавшегося архитектурного авангарда.
( В 1983 году в Дрездене вышла книга на немецком языке знаменитого исследователя русского авангарда, академика, С. Хан-Магомедова «Пионеры советской архитектуры». Есть там глава, посвящённая Людвигу.
«Что касается символических тенденций этих лет, можно выделить работы архитекторов, которые пытались своеобразным синтезом символических и экспрессионистских композиций со строго научным инженерно-техническим подходом решить функциональные, конструктивные и технологические задачи. Как своеобразного представителя, в чьих работах воплощаются эти тенденции, можно привести Г.Людвига. Блестящий инженер и архитектор, он соединил в одном лице рационального ученого-конструктора и художника, вдохновленного символикой динамических форм. Он шел от «классики»…через символику форм и основательное изучение техники строительства и прикладной науки – к новой архитектуре (вид символического функционализма, обогащенный усвоением научно-технических достижений)»).
Но оказавшись в стране, где ему была предоставлена полная свобода передвижения, он не мог не разглядеть своего шанса. Судьба сама вела его к идее «Морфогенезиса». Миграция народов, легенд, идей, символов, языков… Он был в шаге от этой «точки отсчета» истории, древнейшего очага цивилизации – Двуречья (Месопотамии), где шесть тысяч лет назад возникло загадочное государство шумеров. Все начиналось здесь. И чтобы самому прикоснуться к истокам культуры, Генрих Людвиг решил… пройти путем Геродота…
И прошел его. Хеттское поселение в Северной Турции, Иран, Ирак, Иордания, Египет, Италия, Греция. Раскопки, фотографии руин первой архитектуры, сохранившихся рельефов, пиктограмм – сотни фотографий!
(Однажды, когда он уже жил в Москве на Парковой, случилось непредвиденное: в его отсутствие Софья Кирилловна впустила рабочих-ремонтников на балкон, где хранилась, в частности, и коллекция стеклянных фотопластин – бесценный иллюстративный клад, собранный в путешествиях. Их ненароком раздавили. Уцелели немногие…)
Как-то он спросил, знаем ли мы, что грузинское «генацвале» («душа моя») намного старше самой Грузии? И тут же утешил: не знают и сами грузины.
Нарисовав мелом на доске химеру – существо с головой и торсом женщины, телом льва и хвостом в виде раскрывшей пасть змеи, он пояснил: за тысячи лет до появления Грузии эта пиктограмма означала у древних хеттов «судьбу». Как и у этрусков. «Ген» – означало женщину, «ац» – змею, «вале» – льва … Хетты говорили на языке, родственном этрусскому, а те произносили это – «кинасефале»…
В этой же связи рассказал забавную историю.
Его, занимавшегося этрусками и расшифровкой их языка, чрезвычайно интересовали документы, хранящиеся в библиотеке Ватикана. В его «пути Геродота» Рим был одним из ключевых пунктов. В Ватикане он обратился за разрешением к кардиналу – хранителю библиотеки. В качестве одного из аргументов он привёл страшное итальянское ругательство, кощунственно поминавшее Богоматерь… Кардинал, придя в ярость, хотел его выгнать, но, когда Людвиг стал торопливо раскрывать ему этимологию и эзотерический смысл этих слов (а он у этрусков совсем иной, чуть ли не сакральный), святой отец был настолько поражен его знаниями, что не только пустил его в хранилище, но и позволил фотографировать нужные документы.
(Не отсюда ли – «агент ватиканской контрразведки»?)
В Ватикане Генрих Маврикиевич изучал и удивительные старинные манускрипты, где говорилось о посещавших Землю пришельцах (занимаясь культурой майя, он уже тогда одним из первых увидел в их символах и скафандры и звездные корабли), и рукописи, похожие на алхимические, и какие-то очень ранние кодексы ….
Он показывал фотокопии этих документов с рисунками, раскрывал нам содержание отдельных мифов, и их смысл оказывался вдруг совершенно иным, чем тот, что мы знали по школьной мифологии. Скажем, в греческом мифе о Тесее и Ариадне Минотавра, обитавшего в центре знаменитого Кносского лабиринта, традиционно принято считать олицетворением зла, постоянно требующего человеческих жертв.
Минотавр у Людвига – образ Мудрости, сокрытой в лабиринте нашего мира. Лабиринт же – сама жизнь. Идя по ней, подчиняясь, подобно Тесею, демонической энергии разрушительных земных страстей («нить Ариадны»), убив в себе Минотавра, мы понятия не имеем, где окажемся завтра…
Он знал эту цену. И учил – в грохоте и диссонансе внешнего мира, среди воплей и стонов обуревающих нас страстей – внимательней вслушиваться в себя. В тихий, но внятный голос разума, в шепот подсознания, интуиции. Словом, вернуть себе ту целостность сознания, что была присуща человеку, пока технический прогресс не прошелся по всей его духовности тупым, бездушным катком.
От него мы услышали, что русское слово «недуг», означавшее прежде исключительно болезнь разума, одержимость, восходит к древнескандинавскому мифу о Нидхёгге – драконе, что сидит в корнях Мирового дерева (Древа познания) и подрывает его. Чем глубже роет Нидхёгг (чем одержимее человек жаждой познания), тем больше опасность, что Дерево рухнет.
…Рассказывая нам об Огненном столпе, о какой-то катастрофе, уничтожившей древнюю цивилизацию, Генрих Маврикиевич показывал сделанные им снимки крепостных стен Вавилона, оплавленных чудовищной температурой до высоты полутора метров. Он полагал, что это был ядерный взрыв. Но откуда ему было взяться, кроме невероятной Атлантиды?
А откуда взялись сами шумеры?!
Этот вопрос, едва ли не самый главный, чрезвычайно интересовал его…
История этого народа подобна книге, в которой вырваны все первые страницы. Речь шумеров не была похожа на говор окружающих племен. Неизвестно, когда и откуда они пришли в Междуречье. Но уже в середине IV тысячелетия до н. э. с ними произошло внезапное и невероятное превращение. Они вдруг научились строить города и обносить их крепкими стенами, прокладывать оросительные каналы и создавать первые в мире сложные ирригационные системы. Изобрели колесо и, установив его горизонтально, превратили в гончарный круг. Но одним из самых удивительных достижений было изобретение еще на рубеже IV — III тысячелетий до н. э. письменности. Сначала шумерское письмо было пиктографическим, т. е. отдельные предметы изображались в виде рисунков… Древнейшие тексты, начертанные таким письмом, относятся приблизительно к 3200 г. до н. э.
Археологи откопали целые библиотеки – десятки тысяч глиняных страниц, их заново научились читать лишь в XIX в. Религия породила в Шумере первую поэзию – замечательные произведения о подвигах богов, гимны и рассказы о героях. Ученые сделали переводы этих древних текстов.
Письменность помогла в разработке сложных ритуалов и превратила верование людей в систему учений.
На смену Шумерскому царству пришло Ассиро-Вавилонское. Потом это большое государство покорили персы…
И каждый раз после очередного завоевания религия в Междуречье как-то изменялась. Задолго до прихода Александра Македонского Вавилон пал окончательно, похоронив с собой и древние верования. Но и тогда не все исчезло из памяти! Иудаизм и более поздние христианство и ислам позаимствовали у шумеров и вавилонян легенды о Всемирном потопе, о Вавилонском столпотворении… Собрано немало доказательств того, что истоки этих религий – в верованиях, зародившихся на равнине между Тигром и Евфратом…
Людвиг, в частности, полагал, что от этрусской культуры идут и изображения ангелов в христианстве. Много позже появились научные данные о том, что некоторые праславянские племена действительно были связаны с этрусками. Наверное, идеи носятся в воздухе. Ведь свою гипотезу он впервые высказал нам задолго до появления этих новых данных…
Рассказывая о пирамидах, он говорил, что люди сегодня не понимают их эзотерического смысла. Он видел в них своего рода энергетические «машины», которые при определенных ритуальных манипуляциях генерируют энергоинформационный обмен с космическим разумом…
…Обо всем этом мы вспоминали с Сергеем Потаповым, встреча с которым была в цепи тех же «случайностей», что заново открывали мне Людвига.
Талантливый художник пост-символист, Потапов учился в Строгановке позже меня, но знал Людвига гораздо ближе. Дружил с ним. И все его творчество (а это сотни поразительных холстов, одни из которых выставлялись в крупнейших музеях мира, другие ждут своего часа в его мастерской) – глубокое философское переосмысление тех космологических идей, которые звучали в лекциях Людвига. У Потапова они трансформировались в тему любви, в потоки космических энергий, в сюжеты об астральных странствиях души, ее нисхождения в человека, восхождения в Высший мир, к Богу…
И Людвиг, и чтимый Сергеем Павел Филонов в его Манифесте говорили об одном и том же: необходимости «просвечивать» человека в различных планах – от атомарного до космического…
Именно от Сергея мне стало известно, что Людвиг входил в круг той научной элиты, что была тесно связана общими идеями: Вернадский, Чижевский, священник Павел Флоренский… Люди, намного опередившие свое время, пытавшиеся видеть, изучать и осмысливать то, что не видели другие – скрытую и непонятную суть вещей и явлений. Единство мира.
И не случайно одним из первых рецензентов книги А.Л.Чижевского «На берегу Вселенной» стал профессор Людвиг, высоко оценивший достоинства рукописи.
Они были близкими друзьями еще до лагеря. И потом, освободившись, Генрих Маврикиевич до самого конца поддерживал Чижевского. Мобилизуя все свои, почерпнутые на Востоке, медицинские знания, как мог старался облегчить его мучительные раковые боли.
 Показывая на лекциях фотографии азиатских ковров XV-XVI вв, он говорил о шифрах, которые скрыты в их рисунках и орнаментах. По сути это – пиктограммы, включавшие в себя и космологию, и массу знаний о целительных свойствах трав и растений, и многое другое. Ключ к ним давно потерян.
Он умел читать этот тайный язык.
– Его навыки врачевания, основанные на эзотерических рецептах, помогли ему выжить в условиях лагеря. Спастись самому и спасать других, – говорит Потапов. – Однажды «доброжелатели» донесли начальству, что он – доктор. Людвига вызвали. У жены коменданта лагеря был рак груди. Тщетно заключенный пытался объяснить, что он – доктор технических наук. Комендант положил на стол наган:
– Не вылечишь – пристрелю!
Он стал лечить ее травами, настоями, обливаниями, чем-то еще… Вылечил.
После этого ему позволили вести записи, делать эскизы …
Он был не простым заключенным. В Волголаге, под Рыбинском, где Людвиг находился с 1939 по 1946 год, как и другие «откомандированные» в ГУЛАГ крупные специалисты, он занимался ответственным делом – трудился в шарашке. И как архитектор, и как инженер-конструктор, и как изобретатель. Только в период с 1941 по 1943 год на его счету 17 изобретений военного характера. Среди них: конструкция верхнего строения аэродрома для болотистых и песчаных местностей; многоярусный бомбомет с дисковой гранатой для близкого боя при танковых атаках; новый тип слоистой брони малого веса и большой прочности для легких танков; глушители для пулеметов, автоматов; пуленепробиваемый складной портативный щит для солдат весом в три-четыре кило, что легче американского полицейского щита; бесшумная подземная аэромотороиспытательная станция…

* * *
Раздеть голого невозможно. А вот осудить осужденного – вполне. 13 мая 1942 года, находясь в лагере в Переборах, близ Рыбинска, Людвиг был вторично приговорен Ярославским военным трибуналом к 10 годам с аннулированием уже отсиженного срока. По обвинению в высказывании пораженческих настроений…
(В связи с ходившими по лагерю слухами о расстрела в Орле при отступлении Красной Армии заключенных, осужденных по ст. 58, и расстреле этапированных заключенных из Смоленской области он действительно говорил заключенным, что Ленин ошибся, заявив: «социализм вполне может прийти из отсталой страны, какой является Россия, и в ней успешно развиваться». Социализм придет только из высококультурных стран… Что массовые аресты совершенно невиновных людей – отражение практики крайней суровости, проводимой правительством… Что отступление Красной Армии в первой фазе войны – последствие массовых арестов в 1937–1938 годах и что если она отступит до Урала, то придется заключить с Германией постыдный для Советского Союза мир… Рассказывал, что ещё в преддверии назревавшей войны в Политбюро было принято решение арестовать всех известных врагов народа, всех политически неустойчивых или колеблющихся ответработников, а также тех, кто потенциально во время войны мог бы навредить Советскому народу. Возможная цифра т.н. «пятой колонны» была определена около двух или трех миллионов. Предполагалось, что после победоносной войны с Германией все политически честное или относительно честное из тюрем и лагерей должно быть освобождено. Где нужно – с извинениями и далеко идущими поощрениями. И разъяснениями, что политика Советского правительства была искажена уцепившимися за него врагами народа, в лице ежовых и заковских, старавшихся вызвать недовольство у народа и ослабить мощь Советского Союза…»
Неудивительно, что заключенный Людвиг вполне заработал свои новые 10 лет!
Этот катастрофичный для него год стал едва ли не самым плодотворным в творчестве.
«Я сейчас вчерне заканчиваю свой капитальный труд, над которым работал почти десять лет, – писал 13 декабря 1942 года Г. М. Людвиг академику архитектуры Ивану Владиславовичу Жолтовскому. – Труд этот является выражением моего credo в науке и в жизни…»
В тезисах к «Предисловию» профессор поясняет суть сделанного: «Существует искусствоведческая история архитектуры. Она знает даты, авторов… Но не знает постоянных, вечных измерителей качества художественного произведения, причин возникновения искусства, путей его развития, цели его… «Морфогенезис архитектуры» есть первая попытка дать историю архитектуры, обоснованную научно данными всеобщей истории, строительной техники, материальной культуры, истории языка»…
Полуистлевшие листки записей. Я пытался представить, как он писал их. Не смог… Добрейший, деликатный, отзывчивый Генрих Маврикиевич – утонченный знаток классической музыки, человек, боготворивший Красоту и Любовь, и …окружавшую его реальность! Абсурдно жестокая, граничащая с нереальностью, где время и пространство смерзлись в один темный враждебный ком!
Но он писал их!
И «Глоттогоническую таблицу», где вывел «закономерную взаимозаменяемость согласных, справедливую для языков высокоцивилизованных народов, для детского языка, для языков народного и первобытных племен и для патологии речи». И инженерные расчеты аэродрома.
Его творческая одержимость требовала выхода. И Людвиг передал лагерному начальству очередное «прошение».
«Начальнику 3-го отдела НКВД СССР в Переборах гр. Александрову:
Глубокоуважаемый гражданин начальник!
Мне очень не хотелось Вас беспокоить мелкими вопросами, однако обстоятельства вынуждают меня к этому. У меня срывается исследовательская работа. В течение трех недель я с 4-х часов дня сижу в абсолютной темноте, лишенный не только электрической лампы, но даже каких-либо суррогатов освещения. Комната, в которой я живу и работаю, из-за систематического недогрева, отсутствия дров отсырела до противопоказанной для здоровья степени, стены промерзли – все в водянистых разводах. В комнате отсутствует зимняя оконная рама. Мне не выдают теплой зимней одежды, без которой мерзну во время работы. У меня нет ни клочка бумаги ни для научных опытов, ни для расчетов и пояснительных записок к моим инженерным работам. Я недополучил 2 чертежные доски, относительно которых хлопочу третий месяц.
Однако все мои законные хлопоты относительно обеспечения мне тех минимальных условий, без которых никакая работа, тем более умственная, невозможна, которые со всей внимательностью и чуткостью мне гарантированы руководством оперативно-чекистского отдела, встречают в лице администрации лагерного участка бездушное отношение, граничащее с невежеством, а то и с издевательством.
Я убедительно прошу дать указания восстановить у меня электроосвещение. Разрешить соорудить опытную печку из кирпичного лома: маленькую, шириной 51 см, высотой и длиной 90 см – моей конструкции. Печка эта потребует в 5 раз меньше тепла, чем любая другая, действующая в лагере. Мое предложение по этому поводу лагерной администрацией оставлено без внимания. А от лагерной администрации я в этом году еще не получил ни одного грамма дров. Прошу выдать два одеяла казенного образца. Из них я сошью альпийский спальный мешок, что даст мне возможность спать в комнате даже при температуре ниже нуля. Выдать теплую зимнюю одежду. Снабдить меня необходимой писчей бумагой, чертежной, карандашами, досками.
Одновременно обращаюсь с дополнительной и самой горячей просьбой возвратить мне отобранные на время следствия книги и готовальню.
Мой бывший следователь гражданин Дианов давно обещал мне их возвратить, но в связи с отъездом, очевидно, забыл об этом. Я имею в виду четыре книги английского этнографа Фрезера «Золотая ветвь», «Первобытная религия» Штернберга, «Основы истории языка» советского академика Марра…
Мне очень досадно, что обращаюсь к вам, гражданин начальник, с такими мелочами. Со всей преданностью и искренностью профессор Людвиг».
Как точно отметил Владимир Рябой, стиль прошения свидетельствует не столько о смиренности духа и лояльности заключенного Людвига к властям, сколько о существовании некоего «гулаговского» этикета.
В том же ключе написано и одно из последних заявлений из Волголага на имя того же начальника 3-го отдела НКВД СССР капитана госбезопасности Александрова.
«На днях, согласно моему ходатайству, я буду из Переборского лагеря этапирован на место новой работы в Воркутлаг по моей специальности. Я везу с собой авторский проект нового вида вооружения для РККА (почти законченный). Научно-исследовательскую работу (черновая рукопись и тетради) на тему «К истории развития человеческой речи: праэлементы языка и первобытного мышления». Книги технического и научного содержания, чертежные принадлежности, минимум лекарств для обеспечения работы сердца, я склеротик.
Убедительно прошу вас, гражданин начальник, обеспечить мне возможность беспрепятственного перевоза этих вещей до нового места работы. Я очень не хотел бы повторно терять результаты моих скромных, хотя и кропотливых трудов.
С глубоким к Вам уважением, профессор Людвиг».
Он не потерял их. Работу над трехтомным «Морфогенезисом архитектуры», немалая часть которого исчезла еще во время ареста, Генрих Маврикиевич продолжил на воле. Но ему не довелось увидеть труд своей жизни изданным.
Жесткая цензура? Да. Но не Главлита, а собственная – его перфекционизм, высочайшая требовательность к себе, скрупулезный анализ сделанного, постоян