Александр Солженицын ушел с тревогой за Россию

– Боялся дать на себя след! И на рукописи «Ивана Денисовича», которую он передал в редакцию, вообще фамилии автора не было. Но она была в таком виде – напечатана через один интервал, с двух сторон страницы, без полей: все это для того, чтобы минимизировать объем рукописи, которую приходилось прятать, – что перед тем, как дать Твардовскому, в редакции ее перепечатали набело. И вот тогда поставили кем-то придуманный псевдоним: А. Рязанский…

– То есть все-таки что-то про автора в редакции знали, во всяком случае, откуда он…

– Да, пожалуй, только это и знали. На Твардовского рассказ произвел огромное впечатление. Виктор Платонович Некрасов, который с ним дружил, был свидетелем того, что Твардовский буквально жил тогда этой целью – напечатать «Ивана Денисовича». Ходил по кабинету и приговаривал: ничего больше не надо, только напечатать эту вещь, стену пробью, до Хрущева дойду… И дошел.

– Это сегодня даже трудно себе представить, мне кажется: человек в таком положении, как Твардовский, корифей, небожитель, всего достиг, – и такая увлеченность, такой темперамент, направленный на достижение не личной, а какой-то общей, высокой цели…

– Да, Твардовский был человек высоких достоинств. Он чувствовал, что «Один день Ивана Денисовича» – та правда, которая необходима стране, как дождь в засуху. Как писал Солженицын потом, если бы не было Твардовского, «Иван Денисович» не был бы напечатан. И если бы не было Хрущева, публикации бы не было. Сам Солженицын считал, что появление «Ивана Денисовича» в «Новом мире» в 1962 году было своего рода чудом, подобным нарушению всех физических законов, как если бы, например, предметы стали сами подниматься от земли кверху или холодные камни стали бы сами нагреваться, как он выразился в одном интервью. Но произошло стечение невероятных обстоятельств и исключительных личностей, позволившее этому чуду свершиться…

– Хрущева ведь тоже, наверное, эта вещь пробила, попала в сердце, не только, видимо, конъюнктурные политические соображения в его мозгу сработали…

– Конечно. Александр Исаевич называл его – «верховой мужик». Возможно, какие-то мужицкие его корни были затронуты этим произведением. А еще потом рассказывали, что его очень тронул тот эпизод, где Иван Денисович кладет кирпичи: ему это показалось образцом того, как должен работать человек в социалистическом обществе… Мы-то понимаем, что к социалистическому труду эта сцена не имеет никакого отношения, но Хрущев воспринял ее именно так…

– И нельзя не вспомнить письмо Твардовского Хрущеву, в котором он очень искусно находит аргументы, убедительные именно для адресата…

– К тому же они и встречались по этому поводу. Твардовский Хрущева убедил, но единоличную ответственность за публикацию тот на себя брать не захотел, а распорядился разослать рассказ всем секретарям ЦК и членам Политбюро. Однажды вечером «Новый мир» получил распоряжение к утру обеспечить 25 экземпляров «Ивана Денисовича». Компьютеров тогда не было, текст разбили на части, и всю ночь наборщики «Известий» его набирали, корректоры тут же вычитывали, поражаясь необычному содержанию и непривычному синтаксису, а утром 25 экземпляров были разосланы адресатам. Те прочитали и не возразили против публикации, поняв, что такова воля «верхового мужика»…

Все это, как мы помним, продолжалось недолго, всего лишь через несколько лет номера «Нового мира» с «Одним днем Ивана Денисовича» и еще четырьмя солженицынскими рассказами, которые журнал сумел в те годы напечатать, изъяли из всех советских библиотек. Но это было через несколько лет. А тогда, когда «Один день Ивана Денисовича» вышел… Людям, которые не жили в то время, даже трудно себе представить впечатление, которое произвело на наше общество появление «Ивана Денисовича». На Солженицына обрушилась лавина писем, в том числе от бывших заключенных. И в этом смысле «Иван Денисович» стал крестным отцом «Архипелага ГУЛАГ»: эти письма и встречи дали Солженицыну колоссальный фактический материал…

– Если я не ошибаюсь, сам он называл «Ивана Денисовича» пьедесталом к «Архипелагу»…

– Так оно и есть. Сергей Сергеевич Аверинцев вспоминал, как он шел в те ноябрьские дни 1962 года по Москве и у каждого газетного киоска видел одну и ту же картину: люди спрашивают книжку «Нового мира» с «Иваном Денисовичем». Один человек даже выговорить не мог названия журнала и только просил у киоскерши: «Ну это, это, где вся правда-то написана!» Тут уже, добавлял Аверинцев, не история словесности – история России…

– А сам Александр Исаевич ожидал такого фурора?

– Интересный вопрос. Думаю, что большого впечатления он ожидал, но такого – вряд ли. Вообще, этот успех в первую очередь заставил его обеспокоиться тем, что он, как я уже говорила, дал на себя след. И что теперь у него могут изъять другие рукописи – ведь к тому времени уже были написаны и «В круге первом», и политически очень острые пьесы… И первое, что он сделал, – стал объезжать своих надежных лагерных друзей, живших в разных концах Союза, с тем, чтобы у них спрятать микрофильмы с текстами

– А ваши собственные ощущения и впечатления, когда вы прочитали «Ивана Денисовича», вы помните?

– Еще бы! Это из очень ярких впечатлений моей жизни. Я была тогда студенткой, заканчивала мехмат Московского университета. У меня уже был маленький сын. Моя семья выписывала «Новый мир», рассылка ноябрьского номера началась 18 ноября, и не позднее 20-го мы его уже получили: тогда почта работала не так, как сейчас. И вот, уложив ребенка спать, я расположилась с журналом на кухне. Кухонька была крохотная, пятиметровая, в ней стоял стол, но стульям места уже не было: были табуретки, которые в необеденное время задвигались под стол. У меня была привычка читать, положив книгу на стол и став коленками на табуретку. Об «Иване Денисовиче» я уже что-то слышала краем уха, но не более того. Тут я начала читать и как будто провалилась в это чтение: опомнилась только, когда прочитала последнюю фразу.

Но, вы знаете, это не было для меня политической сенсацией, мой дед погиб в лагере, и я знала о существовании лагерей. Когда я была совсем маленькой девочкой, еще дошкольницей, то ездила с бабушкой за 101-й километр отправлять деду посылки в лагерь. На самом деле деда уже не было в живых, он погиб в лагере в 1943 году, но нам никто этого не сообщил, и мы продолжали собирать и отправлять эти посылки, беречь каждую кроху, экономить на всем… Мой отец погиб на фронте, мама осталась вдовой в 22 года, жили очень трудно, но посылку подолгу собирали, а потом мы с бабушкой ехали за 101-й километр, чтобы ее отправить…

– Почему надо было ехать для этого так далеко?

– Не знаю. Может быть, не хотела бабушка ставить московский обратный адрес…

Одним словом, я знала о лагерях. И вообще, хотя я не была диссидентом, но была, я бы сказала, солдатом самиздата. Я очень много уже в школе и потом прочитала и перепечатала всякой «подпольной» литературы, у меня дома была целая библиотека из перепечатанных мною вещей. В 1957 году я печатала на машинке полученного на несколько дней «Доктора Живаго»…

– Ого! Это уже не солдат, а гвардеец самиздата!

– Ну вот, так что о том, что такое сталинский террор я знала. Для меня потрясением стал не факт существования лагерей, а художественная мощь этой книги.

– Вы меня извините, но, заполучив вас в собеседницы, я не могу не расспросить вас о личных отношениях. Все равно как если бы ко мне пришла в программу Софья Андреевна Толстая, а я бы ее спрашивал только о «Войне и мире» или об «Анне Карениной»… Ваше знакомство с Александром Исаевичем как-то связано с «Одним днем Ивана Денисовича»?

– Очень опосредованно. «Иван Денисович» познакомил Александра Исаевича с большим числом людей, меня среди них не было, зато была моя добрая знакомая, секретарь Эренбурга Наталья Ивановна Столярова. Вот она меня и познакомила с Александром Исаевичем…

– И это, что, была любовь с первого взгляда?

– Да.

– Как, во всяком случае в первое время, вы смотрели на него? Снизу вверх? Ведь, кроме всего прочего, и разница в возрасте была приличная…

– Разница разницей, но я уже была взрослой женщиной. Так что не знаю насчет снизу вверх, но я была готова ради него, ради того, чтобы ему помочь, многим жертвовать и рисковать. Но когда любишь, это легко. Жертвовать, собственно, не пришлось, мы прожили счастливую жизнь, в которой я была его помощницей, первым читателем и редактором, к мнению которого он прислушивался. Я писала свои замечания на полях его рукописей, которые сама же и набирала, и на каждое из этих замечаний он реагировал: либо принимал, ставя рядом плюсик, либо не соглашался, ставя минус и при этом всегда поясняя, почему он не согласен. Одним словом, наш союз оказался гораздо счастливее, чем у Льва Николаевича с Софьей Андреевной, раз уж вы ее упомянули…

– Но из всей его творческой и общественной биографии складывается образ человека бескомпромиссного, вроде ибсеновского Бранда, живущего по принципу «все или ничего». В личной жизни с таким человеком, наверное, было непросто?

– В быту это был самый легкий человек из всех, кого я в жизни встречала. Абсолютно неприхотливый и нетребовательный во всем, что касалось быта. Только две вещи были важны ему, когда он работал, – тишина и много света. Дети знали – это уже относится к периоду жизни в Вермонте: до двух часов дня стучать мячом нельзя, отец работает. А после двух, когда он читал, делал выписки, – пожалуйста

Комфорт, еда, одежда, деньги – ко всему этому он относился просто, даже аскетично. Обновки вообще не любил, очень привыкал к старой одежде. Был морозоустойчив – мог работать и в неотапливаемом помещении. Все гонорары от «Архипелага ГУЛАГ», он сразу по выходе книги отписал, с того момента и навсегда, на помощь бывшим политзаключенным. Никогда не взял из этих гонораров ни копейки. А «Архипелаг ГУЛАГ» это самая «гонорарная» из его книг, она переведена на сорок языков. Собственно, этими средствами и оперирует сегодня солженицынский Фонд, которым я руковожу, помогая бывшим политзекам сталинской и послесталинской эпохи.

– Вспоминая его возвращение в Россию: он чего-то большего от этого ждал? Не в смысле фанфар – их было достаточно. Но, наверное, он ждал, что в новой, послесоветской России к нему больше будут прислушиваться, он сумеет оказать влияние на общественную, политическую жизнь страны…

– Вы знаете, и да, и нет. Никакой политической роли он для себя не видел и, еще готовясь к возвращению, говорил, что не присоединится ни к одной из партий. Но, конечно, он надеялся, что его опыт и знания, его понимание России и представление о путях ее развития окажутся в большей степени востребованными, чем это оказалось на самом деле. Надеялся, но вместе с тем был готов к тому, что в реальности случилось. А что случилось, вы наверняка помните. В частности, его телепрограмму – 15 минут раз в две недели – закрыли через год и два месяца после его возвращения. Даже не предупредив и не извинившись.

– Но он ведь и после возвращения остался бунтарем, таких российская власть не любит. Помню, как он отказался от высшей награды, ордена Андрея Первозванного, если я не ошибаюсь…

– А как он мог принять награду от власти, которая довела страну до такого гибельного состояния? Объявить в России единственной идеологией рынок –  это значит гарантировать ее нравственный коллапс, который и произошел.

– А вот это возрождение сталинского культа он ведь застал? И как он реагировал на него? По-моему, даже Солженицын не смог бы ответить на вопрос, как это стало возможно в стране, которая через ГУЛАГ прошла, а потом прочитала изданные миллионными тиражами «Один день Ивана Денисовича» и «Архипелаг»? Весь мир прочитал, весь мир, выражаясь пастернаковскими словами, плакал над судьбой России, весь мир все понял, а для самой России – все, похоже, в одно ухо влетело, в другое вылетело…

– Расцвета этих неосталинских настроений он уже не увидел, но начало застал. Он, однако, считал, что этот откат вызван прежде всего разочарованием людей в сегодняшнем дне, неприятием того положения вещей, которое делает прожитую ими жизнь бессмысленной, а многих обрекает на нищету. Люди стали противопоставлять настоящему прошлое, идеализировать это прошлое. Ведь далеко не всем, даже среди элит, присущ аналитический склад ума, далеко не все хорошо знают историю своей собственной страны… А власть, в свою очередь, из истории всегда хочет сделать служанку, у нас история всегда – политика, опрокинутая в прошлое. А история должна бы быть дорожной картой, должна уберечь нас от тупиков и ям, от того, чтобы снова идти по неверному пути…

– Возвращаясь в финале нашего разговора к образу Толстого: вам не кажется, что Александр Исаевич тоже ушел, как Толстой? Не преданный, конечно, анафеме, в этом смысле все было ровно наоборот, ему были возданы все прижизненные и посмертные почести, но тоже – разочаровавшийся и непонятый?

– Мне очень трудно ответить на этот вопрос. Было бы легко, если бы он был задан года за два до его ухода. Александр Исаевич по природе своей был оптимистом и оставался им в самых тяжелых жизненных обстоятельствах. Но последние года полтора он стал терять этот оптимизм. И он ушел в огромной тревоге за Россию.


Полностью интервью с Натальей Солженициной было показано на телеканале «Совершенно секретно».

ВСЕ ЛУЧШИЕ ИНТЕРВЬЮ «СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО» В 2013 ГОДУ:

 Писатель, сценарист Юрий Арабов; Музыкант Андрей Макаревич; Музыкант Юрий Шевчук; Переводчик Виктор Голышев; Экономист Евгений Ясин; Музыкант Юрий Лоза; Драматург Александр Гельман; Артист Ефим Шифрин; Писатель Людмила Улицкая;  Режиссёр Владимир Мирзоев;  Экономист Андрей Илларионов; Режиссер Олег Дорман;  Хирург-трансплантолог Сергей Готье; Бывший руководитель дирекции внешнего долга ЮКОСа Владимир Переверзин; Писатель Юлий Дубов; Сценарист и режиссер Александр Миндадзе; Адвокат Борис Кузнецов; Народный артист России Александр Бурдонский; Писатель Рубен Гальего; Режиссер Юрий Мамин; Наталья Солженицына.

* * *

Присоединятесь к сообществам газеты в социальных сетях:  «Совершенно секретно» в Facebook, ВКонтакте, Twitter