Рецензия Хрущёва

Выставка в Манеже «30-летие МОСХ», 1 декабря 1962 года. На фото: П. Сатюков («Правда»), С. Герасимов (в очках), В. Лебедев (помощник Хрущёва), охранник Хрущёва, Б. Жутовский, Н. Хрущёв, М. Суслов, Д. Полянский (виден из-за спины Суслова), В. Серов (президент Академии художеств СССР)
Студенты Полиграфического института готовятся к первомайской демонстрации, 1952 год. Слева стоит профессор И. И. Чекмазов. Однокашники: Л. Гольдберг, Ю. Борисенко, А. Кузнецов, Ю. Молоканов. Слева на корточках — Б. Жутовский, справа – Дан Думитреску, румын. У каждой московской организации были свои портреты руководителей партии и советского правительства. За ними ухаживали, чистили
В мастерской Э.Неизвестного на улице Гиляровского. Проводы Эрнста в эмиграцию, 1976 год.Слева направо: Борис Жутовский, его дочь Ирина, Эрнст Неизвестный, Даниил Данин, Пётр Вегин
Жутовский в гостях у Хрущёва на его последнем дне рождения, 15 апреля 1971 года. Плащ на Хрущёве такой же, как у французских полицейских – подарок де Голля
Э. Неизвестный, Б. Жутовский, С. Хрущёв в мастерской Неизвестного, 1973 год. Общая сумма расходов на изготовление памятника Хрущёву на Новодевичьем кладбище составила 12 тысяч рублей, 3 из которых выделил ЦК, а 9 — семья. Сумма гонорара не обсуждалась, так как авторы понимали, как престижен такой заказ. За голову отвечал Неизвестный. Жутовский — за постамент и буквы. Отливали на монументальной фабрике в Мытищах. Разрешения на установку памятника не давали до тех пор, пока вдова не позвонила Косыгину, который задал ей всего один вопрос: «Вам нравится?» Она сказала: «Да». И тут же разрешение дали. Фотографировал Жутовский, поставив камеру на автоспуск

Борис Жутовский: «Сейчас такой период истории, что можно оглядываться без страха. Пока»

Немного есть на свете художников, чьё творчество рецензируют лично главы великих держав. Борис Жутовский эту рецензию получил. Причём публичную и такую, которую помнят и сегодня, через полвека, и будут помнить во многих поколениях.
– Вы – абстракционист?
– Нет, я художник. Абстракционизм – это всего лишь одно из направлений искусства двадцатого века.
– А доводилось ли слышать и противопо-
ложное, что Жутовский – реалист?
– Да, конечно же, реалист. Все художники – реалисты. Если я пытаюсь в так называемой нефигуративной форме изобразить своё состояние или какое-то чувство, то я же реалист. Я ведь адресуюсь к реальному состоянию.
Я думаю, эта терминология: «реалист», «абстракционист» – себя уже исчерпала. Она идеологизирована. Хотя, конечно, если хотите, я отвечу так. Я художник. Портретист. Абстракционист. Пейзажист, иллюстратор, дизайнер…

Кабакова вынул
– Тридцать лет вы работали над картиной, которую назвали «Как один день». Она состоит из семидесяти пяти квадратов, картинок маленького размера. Все они сгруппированы в шесть тем. Некоторые картинки делали не вы, а по вашей просьбе друзья-художники. В итоге получилось одно составное полотно. А как вы работали? Делали одну картинку, откладывали на полку? Потом следующую? На полку...
– Сначала я на помойке нашёл какую-то фанеру. Сзади у неё были какие-то ячейки. Очень привлекательная фанера. И я решил сделать нечто подобное, ячеистое. По большому счёту, я увидел, как могут выстроиться все эти циклы – «Память», «Природа», «Искусство», «Друзья», «Гении», «Годы». Я их делал не по очереди, а одновременно. Например, первая картинка была про природу.
Делал тридцать лет. Можно продумать было всё. Темы самые важные, по десять картин на каждую. Самой непростой оказалась тема «Друзья». Надо было выбрать. Друзей-то, сами понимаете, было больше. Или «Гении». Задумка была в том, что десять художников – на то время близкие мне по убеждениям, умениям – сделают картинки сами. Я каждому художнику дал квадратик, и они мне сделали эти картинки. Все здесь: Юло Соостер, Володя Янкилевский, Илья Кабаков, Витька Волович, Эрнст Неизвестный, Лёшка Казанцев, Миша Брусиловский, Тынис Винт, Рауль Меэль, Малле Лейс... Десять. Их столько и должно было быть. И вдруг один из них, Кабаков, совершает такие поступки, которые совершает... Я вынул его из категории друзей-гениев и вместо него вставил Эдика Штейнберга. Но, поскольку Кабаков картинку сделал и гением оставался, а только перестал быть другом, я переставил её в ячейку, просто соответствующую году его предательства. Так что в итоге присутствуют одиннадцать художников.
– Про художников в энциклопедиях часто пишут: его работы хранятся в Третьяковской галерее. Или в Эрмитаже. А ваши?
– Моих там нет. Мои есть в США, в Музее Циммерли у Нортона Доджа, который недавно умер. В Японии, в Канаде, в Чехии, в Польше. В России – в Ирбите. Но это, хотите верьте, хотите нет, меня не занимает. Счастье – сделать. А судьба этого сделанного – как сложится. Конечно, приятно и покойно – ты в музее, это вроде конечной станции. Но вот суетиться...
– Однако эту поистине гигантскую работу «Как один день» увидят только ваши друзья, которые вхожи в дом.
– В экспозиции Третьяковской галереи выставлено одиннадцать процентов от имеющегося, остальное – в запасниках. В Историческом музее – пять процентов. Взять-то, я думаю, возьмут. Но хранить будут в подвале ЦДХ на Крымском валу. А там ещё и сыро.
– Но вы же не можете не думать о дальнейшей судьбе произведения. Никто, кроме вас, не объяснит, как это повесить, а если во время транспортировки какие-то картинки выпадут, то...
– Опять и опять: не могу я на это влиять. Или же я должен заняться устройством этой картины и бросить все остальные занятия.

Нецензурный Хрущёв
– Борис Иосифович, хотя вы, по вашим же словам, за пиаром и не гонитесь, в своё время получили огромную его порцию лично и публично от первого секретаря ЦК КПСС. Я о том знаменитом разносе Хрущёвым художников на выставке в Манеже, в декабре 1962 года.
– Того «пиара» я огрёб не по своей воле.
– Это понятно. Существует много версий, почему Хрущёв оказался на той выставке и почему, собственно, устроил художникам скандал...
– История – это не то, что было, а то, что об этом написано.
Со стороны ситуация выглядит действительно странно. Хрущёв только что оказался человеком, который чуть не развязал третью мировую войну. Карибский кризис… А тут его ведут к каким-то художникам. Я хочу сказать, что Хрущёва поставили в ситуацию, в которую он не должен был попасть. Это не его проблема была.
– Так зачем поехал?
– Я убеждён: заставила шпана, его окружавшая. Они готовили это давно, пододвигали под это идеологический фундамент. Бились за свой хлеб. Им хотелось руками главы государства расправиться с теми, кто их не устраивал. Начиналась конкуренция нового поколения бюрократов.
А сама история началась, как я сказал, задолго до выставки в Манеже. С так называемой студии Белютина. Это была студия повышения квалификации при Московском горкоме художников-графиков. Комитет являлся профсоюзной организацией художников, не состоявших членами Союза художников. Вступить в сам союз было сложно, поскольку требовалось «социальное» признание. А художников, создающих более или менее крупные работы, насчитывалось много. Все мы прошли через этот комитет: и я, и Володя Янкилевский, и Илья Кабаков, и Юло Соостер, и Юра Нолев-Соболев… Почти все художники тогда работали в издательствах, поскольку это давало гарантированный хлеб. Там эта публика служила в категории внештатников. Советская власть, разумеется, желала всех их загнать в какие-то рамки и контролировать. Эту функцию и выполнял комитет художников-графиков.
Горком графиков сначала находился в Ветошном переулке, около ГУМа, а потом переехал в новый кооперативный дом на Малой Грузинской, «дом Высоцкого». Позже именно в этом доме проходили небезызвестные выставки авангардистов. Так вот, при горкоме открылась студия повышения квалификации художников, которой руководил Элий Белютин. Она объединяла графиков, шрифтовиков – всех, кому чего-то не хватало для формального признания со стороны Союза художников. Эта студия была достаточно мощная, причём первая и единственная в стране в послевоенный период. И всё время разрасталась. К началу 1960-х в ней уже работало примерно триста человек. Время от времени студия устраивала выезды на этюды. Снимали дом отдыха или теплоход, ехали по какому-то намеченному нами маршруту, с остановками для работы на пленэре. И вот, в 1962 году, после очередного летнего пароходного путешествия, мы решили устроить отчётную выставку в спортивном зале Дома учителя на Большой Коммунистической улице. Ныне – улица Солженицына.
Помню, что созвали на выставку несметное количество народу. Журналистов, иностранцев, друзей… Были наши товарищи из ЦК, был мой друг «цековец» Лёва Оников. В итоге – дикий скандал: на Западе поднялся крик, что в СССР, наконец, разрешено современное искусство.
– Ну и что? Творческий плюрализм…
– Плюрализм по тем временам считался ругательством… Ну вот. А в это же время в Манеже шла официальная выставка. Она называлась «30 лет МОСХа». Её планировали давно, а тут весь мир орёт про нашу, в Доме учителя. Даже Анастаса Микояна, утрясавшего в ту пору на Кубе последствия Карибского кризиса, иностранные журналисты засыпали вопросами, а он не смог ничего ответить.
И тогда завотделом культуры ЦК звонит Белютину: дескать, надо с выставкой горкома графиков поучаствовать в мероприятии на Манеже, в «30 лет МОСХа».
Мы задумались. Сидели дома у Белютина и решали: соглашаться или нет. Белютин настаивал на том, чтобы согласиться. По его мнению, это давало возможность заявить о себе всей мировой прессе. А нам тогда ещё сказали, что мероприятие в Манеже делается под приезд Хрущёва. Ну и мы согласились.
Горкому дали три зальчика. Один из них – под нашу белютинскую студию. На развеску работ нам отвели одну ночь. Мы вывесили не только свои работы, но и тех ребят, которые участвовали в выставке на Коммунистической, не являясь студийцами. Они работали самостоятельно, но мы дружили и потому вывесили их работы: Соболев, Соосер, Янкилевский, Неизвестный…
– С Неизвестным вы были давно знакомы?
– С Эрнстом я познакомился за несколько лет до этого, в Свердловске, на его родине, где оформлял книжку стихов Беллы Абрамовны Дижур, матери Неизвестного… В общем, развешивали мы картинки до пяти утра. Потом рванули по домам, приняли душ, по два часа поспали и к девяти снова были в Манеже.
– Галстук, по фотографиям видно, надеть забыли.
– Уж как привык.
– Было объявлено, что придёт Хрущёв, или просто ходил такой слух? Историки-искусствоведы утверждают, что это был экспромт.
– Можно подумать, что историки-искусствоведы знают, куда собирался Хрущёв…
– Просто хождение по выставкам было не в традициях советских вождей. Только Ворошилов позволял себе такое. Сталину работы специально привозили в Кремль для отбора на Сталинские премии. Из членов Политбюро в Третьяковке бывал один Жданов. Но для генсека такие мероприятия планируются задолго.
– Да, когда в 1971 году я был у Хрущёва на даче и расспрашивал его, он подтвердил, что его специально туда вытащили, чтобы его именем расправиться с нами. Это был его последний день рождения. Мы с ним долго сидели и говорили. А когда прощались, он сказал: «Я не помню, кто меня туда завёз. Я же не должен был туда ехать. Я же глава государства. И пока я там ходил, кто-то из больших художников сказал: «Сталина на них нет!» Я на него так разозлился… А орать стал на вас. А потом люди этим и воспользовались». Такое вот лукавое извинение...
– Давайте попробуем реконструировать обстоятельства того дня, 1 декабря 1962 года. Так, как вы это запомнили.
– Пожалуйста…
Под работы, привезённые с выставки из Дома учителя, выделили три зальчика на втором этаже Манежа. На первом выставляли работы как «покойников» – Фалька, Кандинского, Татлина, Штеренберга, – так и здравствующих членов союза, среди каковых был и Эрнст.
– Где-то там же выставляли работы группы художников, известных как «новые левые».
– «Новые левые» – это была группа из девяти художников – потому их ещё называли «девятка МОСХа», – которая претендовала на власть в московской организации художников. Павел и Андрей Никоновы, Коля Андронов, Обросов, Жилинский, Вейсберг... Они писали в так называемом «суровом стиле». Рисовали геологов, строителей, такая грубая живопись. Без всяких абстракций, но со своими принципами. Власть их тоже утаптывала. Но это совсем отдельная тема и история...
Так вот, работы Эрнста Неизвестного частично были на втором этаже, среди наших. А на первом он показывал маленькие скульптуры из серии, если не ошибаюсь, «Война». На одной – человек, срывающий с себя маску противогаза. На другой – раненый.
– Журналистов, естественно, не было?
– Только наши – редактор «Правды» Сатюков и Аджубей от «Известий».
Хрущёв начал обходить нижние залы. Его сопровождал секретарь правления Союза художников Преображенский, подводя, очевидно, специально к тем местам, где вождя должны были посетить раздражение и злость. Рядом шёл Суслов, тоже указывая на картины и делясь своими впечатлениями. Раньше всех от Хрущёва досталось «покойникам» – Фальку, Татлину и Штеренбергу. Следующим был Эрнст, при виде скульптур которого Никита завопил: «У меня бронзы на ракету не хватает!..»
– Неизвестный ему ответил?
– Нет, в это время он был наверху, в «своём» зале.
Почему я знаю? Потому что как раз в это время мы с Лёней Рабичевым из любопытства спустились на первый этаж, где так и ходили с толпой присных.
Побродив ещё по первому этажу, Хрущёв, окружённый аппаратчиками, направился к лестнице, а мы, опередив их, быстро проскочили наверх к своим.
Процессия медленно взошла. Там было три зала. Слева – побольше: там как раз висели и мои работы. В среднем – Юло Соостер, Володя Янкилевский и Юра Соболев. Справа, в маленьком, – скульптуры Неизвестного, привезённые с выставки из Дома учителя. Между этими тремя залами и лестницей – небольшой пятачок, где выстроилась толпа студийцев, аплодисментами встречая императора со свитой.
Хрущёв сразу направился в зал, что слева. А поскольку встречающие отступили в глубину этого зала, нос к носу с ним очутился я, только прибежавший снизу. Я тут оказался вроде комментатора.
Перво-наперво он упёрся в картину Алексея Россаля: «Это что такое?!» Затылок стал малиновым. Я говорю: «Никита Сергеевич, это ленинградский художник». Он потоптался и пошёл вдоль стены. А там – одна из моих четырёх картин. «Портрет Тольки». Названий под картинами не было. Указывались только фамилии авторов. Хрущёв: «Это кто?» Ему говорят: «Жутовский». Я подхожу. Он: «И что ты нарисовал?» Я говорю: «Это мой сосед». Он: «А чего он такой мрачный?» Я: «Маму посадили, папу посадили, жили в подвале». Он: «А теперь?» Я (выдумывая сходу): «Дали квартиру».
Он – дальше. Прошёл экспозицию Люциана Грибкова, вслед за ним – Володю Шорца. Дальше – мой «Мост в городе Горьком». Суслов бормочет: «Я этот мост хорошо знаю». Хрущёв походил и опять заводится: «Вас на лесоповал надо послать». Я ему: «А я уже работал, Никита Сергеевич». Он мне руку свою протягивает: «Ну-ка!» Дескать, какая там у меня ладонь? А я ему свою лапу альпиниста. И пожал ещё. Мне тридцать лет, а ему семьдесят...
Потопал дальше. Потом останавливается и снова: «Нет. Мы вас сажать не будем. Дадим вам денег до границы, и езжайте к чёртовой матери на ваш любимый Запад...» Натолкнулся на мой «Автопортрет». Потом – на «Портрет сталевара» Ильи Комарова…
Посмотрел, развернулся, и ко всем: «Кто их на это вдохновлял?» Ему кто-то подсказывает: «Белютин, руководитель студии». Он – к Белютину. «А вы кто? Какое у вас образование? Кто отец, кто мать? Из какой вы семьи?» А тут из-за спины Белютина лезет морда Аджубея: «Никита Сергеевич, они картины иностранцам продают». Белютин: «Нет, никто иностранцам картины не продавал». Я ему вторю. Хрущёв бухтит: «Это, товарищ Ильичёв, ваша вина, ваш недогляд». Ильичёв – это был секретарь ЦК и к тому же председатель Идеологической комиссии.
И вот так, хаотично бродя по залу, Хрущёв в какой-то момент и воскликнул: «Вы что, господа, – пидорасы, что ли?!.» Ни к кому конкретно он эти слова не обращал. Все эти тирады он выкрикивал, периодически останавливаясь, не адресуя никому конкретно. Негодовал страшно…
Вышел из этого зала. Пошёл в соседний, где были выставлены Соболев, Соостер и Янкилевский. А я тем временем выскочил следом, чтобы в вестибюле, за дверью курнуть. Поспешно затягиваюсь, а из дверей вдруг энергично так выходят Серов, президент Академии художеств, и Преображенский. Оживлённые. Чуть ли не радостные. Поглядели на меня, как на пустое место. И очень оживлённо друг с другом заговорили: «Как мы великолепно всё сделали! Прекрасно!» Я оторопел...
В этот момент Хрущёв выходит из второго зала. Там он успел схлестнуться с Соостером. Я не слышал, но Юло рассказывал, что Никита ему гаркнул: «Вас в лагерь надо!» На что тот ответил: «Йа узже сэм лэт отсидэл в лагэрэ»... За попытку угнать самолёт во Францию.
Короче, Хрущёв выскочил из этого зала в предбанник и стал перетаптываться, чтобы уходить. Тогда на него из третьего зала неожиданно выскакивает Эрнст. Энергичный, с вытаращенными глазами. И громко заявляет буквально следующее: «Никита Сергеевич, я Эрнст Неизвестный. Вы – глава государства, и я хочу, чтобы вы посмотрели мои работы». Это слышали все. Тут Хрущёв даже как-то растерялся. Потому что с ним давно никто так резко не разговаривал. На мордах чиновников появились улыбки удовлетворения, что вот, дескать, как с Никитой... Хрущёв ещё потоптался и пошёл в этот правый зал. Я, пропустив всех, оказался позади и остановился в дверях. Зал был гораздо меньше остальных, а народу набилось... Дико тесно. На фото видно только ухо Эрнста. Видны лица Косыгина, Ильичёва. И вот там произошёл разговор с Шелепиным. Этот бывший председатель КГБ, «железный Шурик», секретарь ЦК, решил вдруг в присутствии вождя развить тему, которую Хрущёв перед тем начал, увидев работы Неизвестного на первом этаже: «Ты где бронзу взял? Ты у меня никуда не уедешь!» А Эрнста так не возьмёшь. Он же боевой, фронтовик. И он ему как гаркнет: «Ты чего на меня орёшь! Это дело моей жизни! Ты председатель КГБ, у тебя есть оружие? Дай пистолет, я прямо сейчас застрелюсь!»
– Вы сами это слышали?
– Да. К тому же и сам Эрнст мне это неоднократно пересказывал. Дословно.
– Точности ради вспомним, что Шелепина во главе КГБ уже год как сменил Семичастный.
– Ну, Эрнст его так назвал. Неважно. Такова драматургия этого события 1 декабря 1962 года.
А на следующий день в «Правде» вышел отчёт о посещении Хрущёвым выставки. Это был старт кампании против формализма. По всем направлениям – в живописи, в кино, в литературе... Везде.

День рождения генсека
– А в какой момент кто-то сказал ту самую фразу, услышанную Хрущёвым, что, дескать, Сталина на них нет?
– Это, вероятнее всего, было сказано внизу. Но дело в том, что тогда этой фразы никто не знал. Это Хрущёв пересказал мне только на своём дне рождения в 1971 году.
– А, кстати, как можно было попасть на день рождения к генсеку, даже бывшему?
Моя жена, Людмила Михайловна Бороздина, в то время работала в Агентстве печати «Новости». Она была заместителем главного редактора редакции теленовостей. И у неё в редакции среди прочих работала внучка Хрущёва, Юля. Общаясь с Юлей довольно часто, я каждый раз посылал с ней Хрущёву какие-то маленькие подарочки. То книжку...
– Зачем?
– Ну просто так. Мне было его жалко.
– Это после Манежа?
– Да нет. После 1964-го стало жалко.
Он умер 11 сентября 1971 года. А за несколько месяцев до кончины он вдруг позвонил мне и пригласил на день рождения – то есть на 15 апреля. И мы с женой туда поехали. Это было очень любопытно. Люся, работая в АПН и очень хорошо зная английский язык как выпускница МГИМО, от вышестоящего начальства получила американское издание «Воспоминаний» Хрущёва. Поскольку начальство английского языка не знало… Наша власть хотела доказать, будто воспоминания – это фальсификация и что это не он написал.
– Ну да, его же даже в ЦК на ковёр вызывали и допрашивали, что он там пишет.
– Люся книгу прочла. И когда мы приехали к Хрущёву, она задала ему некоторые вопросы по ней. Как я помню, про Харьков, про генерала Власова…
– А он?
– Он всё рассказал точно. Почти слово в слово, как в книжке. Для нас его авторство мемуаров стало очевидным: он их, судя по всему, надиктовывал на магнитофон.
– Когда вас оборал «верховный правитель», вы в каком состоянии были? Кто-то пошёл бы застрелился, кто-то заболел бы… А у вас это как было? Не стал ли разнос, наоборот, источником куража и энергии для дальнейшей работы?
– Знаете, сегодня вполне можно присочинить и сказать, что да, стал, мол, источником, дескать, куража и, конечно, энергии.
Но на самом деле тогда был только страх.
Представьте: на вас орёт глава государства: «Вас надо посадить, послать на лесоповал!.. Мы дадим вам денег до границы, езжайте на свой любимый Запад!..»
Выходя из Манежа, мы думали, что уже «воронки» стоят и нас сейчас туда упакуют и увезут. Только что, считайте, Сталин умер. Только что полстраны в лагерях сидело. Не было семьи, которой не коснулись преследования. Ну какой там кураж…
– Но ведь уже состоялся XX съезд. Разве не было ощущения, что правда уже может звучать?
– Да, было понятно, что это Сталин всё сделал плохо. Но власть-то была, и вот она, власть, на тебя орёт! А ты в данном случае выступаешь как бы против власти. Значит, тебе должна быть за это кара. И будет, думали мы. А механизм кары власти у всех был на памяти.
– То есть вы решили, что кранты?..
– Ну без вариантов! А у меня семья. Росла дочка. Жена работала в АПН. Было за кого бояться. Мама. Отчим. Не верите?.. Вы в страхе не пожили, вот вам и не верится. Сейчас такой период истории, что можно оглядываться без страха. Пока.
– Тем не менее, смотрите, вы стали после этого стремиться к социальной реабилитации. В Союз художников вступили…
– Меня туда приняли через семь лет после Манежа.
– Вы в тот вечер не напились?
– Я тогда не пил.
Я из Манежа приехал к жене. Она тогда работала на телевидении, на Шаболовке. А у неё – прямой эфир. Я сел на стул подождать и рядом со студией мертвецки заснул.
– Её не уволили?
– Её не тронули. И это свидетельствовало о серьёзном послаблении режима.

Интеллигентские встречи
– Тем не менее вы не стали диссидентом. Хотя могли...
– Нет. Это другое занятие… Но, конечно, после Манежа наши имена упоминать на страницах советских газет и журналов запретили. Да и всё наше искусство оказалось под запретом.
– Вскоре после того, как Хрущёв «гонял художников» в Манеже, состоялись его столь же громкие встречи с интеллигенцией, на одной из которых Никита Сергеевич орал уже на Андрея Вознесенского и Василия Аксёнова. На этих встречах вы тоже были. Вам мало было Манежа?
– А мне было интересно. Кроме того, там были развешаны мои картинки. И я заставил власть плюс к моим картинкам пустить туда меня самого.
– Это как?
– После выставки в Манеже нам все картинки вернули. Но вскоре ЦК замыслило эти самые встречи власти с интеллигенцией. Тогда же у них появилась плодотворная идея совместить эти встречи с демонстрацией того, какое мы, участники той выставки, говно. Но для этого же надо было эти картинки как-то у нас получить. В общение со мной вошли заведующий отделом культуры МГК КПСС Поцелуев и глава Худфонда Мазур. Они приехали ко мне домой просить картины. Помню, в моём присутствии Мазур, обращаясь к Люсе, сказал: «Уговорите мужа, нам же с вами работать». Как будто меня самого не было рядом...
– Почему это начальник Худфонда собирался работать с вашей женой? Или это он в смысле «у нас длинные руки»?
– В смысле «мы – власть, и вам жить с нами, ваше существование будет зависеть от нашего отношения к вам».
В общем, я сказал: ладно, привезу картинки, но с одним условием: чтобы я на этих встречах сам присутствовал. Они: а этот вопрос не в нашей компетенции, его может решить только лично товарищ Поликарпов, завотделом культуры ЦК КПСС. Я им отвечаю: «Вот вам телефон, звоните Поликарпову». Поцелуев позвонил, я взял трубку, сказал, что это дело моей жизни и я должен присутствовать. Слышу: «Ну, это может решить только Политбюро. Давайте так. Вы привезёте картины, а потом я доложу на Политбюро, и мы примем решение». Я наглый был и говорю: «Нет, Дмитрий Алексеевич. Давайте вы примете решение, а после этого я привезу картинки».
– А сколько картин требовалось?
– Всего-то четыре.
– Что вам, жалко было?
– Не жалко. Страшно. Я вообще не хотел в этом участвовать… На следующее утро раздался телефонный звонок: «Вас ждёт товарищ Поликарпов». Я приехал, и он дал мне пропуск на все встречи. Он у меня до сих пор остался.
– Сколько встреч было?
– 17 декабря 1962 года состоялась встреча Хрущёва с интеллигенцией в Доме приёмов ЦК партии на Ленинских горах. И вот там-то, в вестибюле, были выставлены мои картинки. Вторая – 24–26 декабря в ЦК. Это было заседание Идеологической комиссии ЦК КПСС с участием молодых писателей, художников, композиторов, творческих работников кино и театров Москвы. Там Хрущёва не было, председательствовал Ильичёв. Присутствовало 140 человек. Как написано в отчётах, «на заседании обсуждались идейные и творческие вопросы, поставленные перед советской художественной интеллигенцией товарищем Хрущёвым и другими руководителями Коммунистической партии и Советского правительства при посещении ими выставки московских художников и в беседе с деятелями литературы и искусства 17 декабря».
– И кто были эти молодые?
– Цитирую по газете «Правда»: «В обсуждении приняли участие писатели и критики Аксёнов, Ахмадулина, Говоров, Евтушенко, Исаев, Казакова, Котов, Окуджава, Рождественский, Стариков, Суровцев, Фирсов, Чивилихин, художники и скульпторы Андронов, Белютин, Глазунов, Жутовский, Мальцев, Неизвестный, Никонов, композиторы Хачатурян, Щедрин, музыковед Шахназарова, кинорежиссёр Гогоберидзе».
Ну а знаменитая встреча в Свердловском зале Кремля 7 марта 1963 года, где Хрущёв прессовал Вознесенского, Аксёнова и других, была третьей, последней. Наверное, не надо пересказывать её содержание? Все знают, как Хрущёв с подачи писательницы Ванды Василевской, выступившей первой, напал на Андрея Вознесенского, потом на Василия Аксёнова, обвинил их бог знает в чём, угрожал…
– Было видно, что Аксёнов и Вознесенский перепуганы? Или, может, всё-таки у них драйв от схватки появился?
– Ну опять: какой драйв?!. Вознесенского вытащили на трибуну. Перед ним сидят старики-партийцы и орут. А за спиной Хрущёв стучит кулаком. И тонкошеий Андрюша стоит…
– И все молчали, не поддержали Андрея? Боялись…
– Конечно.
– Но Вознесенский пытался говорить.
– А ему не давали говорить. Орали: «Вы не член нашей партии!»
– О второй встрече – с «молодыми» – известно меньше, чем о других.
– На этих трёх встречах я записывал всё, что там происходило.
– И у вас сохранились эти записи?
Да-а, конечно. Карандашные. Вот они… Окуджава: «Нет левых и правых, есть менее и более одарённые. Все наши. Нет не наших. Тут в выступлении появилась обойма молодых поэтов. Люди талантливые, с честью выступающие за рубежом. А Ленинград им запрещён». Прокофьев, председатель Ленинградского отделения Союза писателей: «Пока я жив, им не дам выступать».
Вот ещё запись. Белла Ахмадулина: «Мы уловили беспокойство. Я болезненно приняла всю эту критику. Мы поняли, что это не мелко. Никто не думает об абстракционизме серьёзно. Фирсов любит Софронова. И его никто с ним не разлучает. А я люблю Пушкина, Щипачёва и Пастернака… Мы много выступаем. В нас нет замкнутости. Мы все хотим. Мы все серьёзно заинтересованы в народном деле». Дальше – Ахмадулина про XX съезд: «Люди спекулировали на народе и имени партии».
– Минуточку. То есть Ахмадулина на встрече в ЦК публично заявила, что не верит в искренность разоблачителей Сталина, что, другими словами, вся эта борьба «с преодолением последствий культа личности» была лукавством, а на деле – продолжением борьбы тех же сталинистов за власть?
– Ну, конечно.
– И нет никаких оснований думать, что творческая интеллигенция 60-х, «дети оттепели», единодушно млела от политики Хрущёва?
– Вы полагаете, что мы были такими наивными? Так никто не думал. А предположение о безграничном очаровании Хрущёвым – это проблема восприятия истории, исторического контекста: повторяю, просто вы тогда не жили, поэтому мне сегодня приходится вам объяснять то, что для нас стало очевидным. И тоже далеко не сразу…
Белла выступала прелестно. Она была в розовом, красивая до невозможности. В глубоком декольте. И всё время так: «Я люблю Пастернака» – и при этом низкий наклон к президиуму. А там Аджубей и Ильичёв малиновели и потели, подглядывая в декольте.
– А вы выступили?
– Поликарпов меня предупредил, что я должен выступить. И я тогда поехал к Даниилу Данину, и мы написали моё выступление. Два варианта – на случай, если все пойдёт плохо, и на случай, если пойдёт прилично. Бумажка цела. Я с этими листочками и пришёл. Сижу. Рядом со мной Коля Воробьёв из белютинской студии, друг. Все по очереди выступают: Лёва Збарский, Белла Ахмадулина в этом смелом декольтированном платье. Я пишу записку Коле: «Что делать? Попросить слова?» А он знает, что я должен выступить, и отвечает: «Наверное, да». И я пишу записку: «Товарищ Ильичёв, прошу предоставить мне слово. Художник Б. Жутовский». Собираюсь её передавать. В этот момент встаёт очередной раз Ильичёв и говорит: «Сейчас выступает поэт Егор Исаев. Следующий – художник Борис Жутовский». Так что моя записка тоже уцелела.
Конечно, я выступил и прочитал ту часть, которая была подготовлена на случай, если плохо.

Памятник Хрущёву
– Скажите, вот после всего этого – разносов, запретов, кампаний – как вы сегодня относитесь к Хрущёву?
– Я уже говорил и повторю: Хрущёв для меня – при всех его, мягко говоря, недостатках и винах, при всей его нарисованности абсолютно в той коммунистической системе – самый отважный император советской эпохи. Он ухитрился обидеть практически все категории нашего населения, но нельзя не признать, что объективно он сделал много хорошего. Он освободил людей из лагерей, восстановил их честные имена. Забил кол в могилу усатого. Дал крестьянам паспорта. Прошу заметить – через сто лет после отмены крепостного права. Начал строительство жилья, расселял коммуналки, выселял из подвалов. Постучал башмаком в ООН, продемонстрировав миру, что он – живой человек, а не тоталитарный монстр.
– Вы участвовали в создании памятника Хрущёву на Новодевичьем…
– Я делал постамент, а также надписи, буквы.
– Какой-то особенный шрифт?
– Да нет. Шрифт «гротеск», рубленый. Когда отливали буквы, я попросил, чтобы мне на память отлили лишнюю букву «Х». Вон, в шкафу стоит. Ну и конечно, я спорил с Эрнстом по поводу лица Никиты Сергеевича. Потому что он его сначала хотел сделать рустованно, под пластический ход камней. Так он, между прочим, сделал голову Ландау, там же, на Новодевичьем. А я всё время говорил, чтобы он сделал совершенно натурально. Я ему говорил: «Подожди. Тебе памятник заказывает кто? Нина Петровна. Старенькая тётенька. Учительница по образованию. Она в нашем с тобой ремесле ни хрена не понимает. Ей хочется просто видеть лицо мужа. Так ты сделай лицо вплоть до родинок».

Памятник себе
– Борис Иосифович, для вас искусство – или, если конкретнее, ваша профессиональная деятельность – как-нибудь соотносится с судьбой страны, влияет на неё? «Мой труд вливается в труд моей республики» – это про вас? Или для художника Жутовского такой подход вульгарен?
– Конечно, беря в руки кисть, я не ставлю перед собой задачу исправления мира, или воспитания человека, или повышения производительности труда. Но мои картинки так или иначе влияют на общее самосознание, а оно, в свою очередь, вырастет в поведение.
– Если ещё раньше все наши благие ожидания не сорвутся в социальный коллапс.
– Это без меня. Меня занимает то время, в котором я живу, и те задачи, которые я ставлю перед собой, живя в этом времени. Вы говорите, что чего-то шарахнет? Так это без меня. Кстати, вероятность, что шарахнет, тем меньше, чем добросовестнее сегодняшние люди делают каждый своё сегодняшнее дело.
А что касается меня лично… Только и спрашиваешь себя каждое утро: Здоров? «Здоров». Хочу чем-то заниматься? «Хочу!» Красота! Вот и всё.
– Выходит, что после нас – хоть потоп?
– Я не влияю на то, что после.
– Да кто вам сказал!
– Я влияю на это тем, что я делаю. То, что я делаю, это есть мой вклад в развитие человечества.
– Это вам позволительно, благодаря воспитанию, которое вы получили от своих родителей, бабушек и дедушек.
– А вам почему непозволительно?
– И мне тоже позволительно. Но не у всех есть возможность делать что-то такое, что было бы правильно назвать вкладом в развитие человечества.
– Меня не занимают все. Меня занимает каждый.
– Красиво! Но это отговорка.
– Нет. Это хорошая формулировка. Это очень точно сформулировано. Надо перестать думать про всех и начать думать про себя.
Через пятьдесят тысяч лет цивилизация изменится таким образом, что все музеи, картины рухнут. Не будет их. Будет что-то другое. И чтобы я сейчас испытывал амбиции борьбы с руководителями Союза художников, или ЦК партии, или президентской администрации за место в жизни?! Оставьте меня в покое. Я хочу спокойно заниматься своим делом, тем, что умею, и доказал это не раз, прежде всего самому себе. Вот что такое думать о себе и о своём, между прочим, душевном комфорте.
– А вы так рассуждали в сорок – пятьдесят лет?
– Нет, конечно. Но теперь оставьте меня в покое. Я хочу делать то, что я умею. То, что у меня получается, и то, от чего я получаю удовольствие.
– Не каждому это дано.
– Так поэтому вы ко мне и пришли. Нет?
– Да, вот и вы многое постигли не в сорок и не в пятьдесят лет…
– А кто вам обещал, что в тридцать – сорок – пя