«Я вас мамою хочу назвать»

В 1996-м журналистка «Московских новостей»  спасла в Грозном восемнадцать сирот

Все, о чем я рассказываю, происходило уже после последнего штурма Грозного, после августа 1996-го. Я один из свидетелей этих событий – как каждый час из Моздока взлетали два «грача» и бомбили город… Беженцы, в основном русские, обманутые обещанием «коридора»… Коридора никакого не было… К концу августа из щелей повыползали дети. (Те сироты, что остались после штурмов 1995 года, уже поразбежались.) Когда начались переговоры с Лебедем и с Магомедом Талбоевым, я вернулась в Грозный. Мы стали детей около комендатуры собирать, человек сорок собрали. В это время как раз военнопленных меняли – на «Уралы», на муку, на сухое молоко. Обменный фонд находился в церкви. Там можно было и для детей что-то выкроить, хоть бурду какую-то сварить. Чтобы организовать вывоз детей, я поехала в Москву. Мне тогда и в голову не могло прийти, во что все это превратится. Оказалось, никому эти дети не нужны. В Грозном так все разбомбили, что ни загсовских записей, ни дубликатов не осталось. А значит – человека как бы нет. «Нет человека – нет проблемы» – известный принцип действует по-прежнему… Вернулась в Москву, в газете, конечно, написала. И вызвал меня Виктор Васильевич Илюшин, тогда – первый вице-премьер.

Ехала я к нему, у меня душа пела: уровень-то какой! Сейчас все и решится! А встретил он меня исторической фразой: «Здравствуйте, Галина Николаевна. Целый день вас жду. Мне так интересно: что, действительно, в Грозном есть сироты?» Я стою и чувствую, что у меня земля из-под ног уходит. У них какая-то своя логика жизни – отдельная от жизни. Когда я сказала: «А вы, что, полагаете, два года можно бомбить, и там нет сирот?», его помощник пихнул меня довольно больно в бок: ты с кем, мол, разговариваешь? Потом Илюшин развил бурную деятельность, но на пятой минуте мне стало смешно, потому что происходило это так – у него тридцать пять телефонов, он трубку снимает и говорит: «Анатолий Сергеевич, значит так. Чтобы с завтрашнего дня фамилия Маштакова была по всему Грозному как пароль». А за два года войны меня там каждая собака знала, и чеченская, и русская. Ну ладно, думаю, может, у них так принято. Другую трубку снимает: «Сергей Кужугетович, у нас есть самолет? (Насколько я знаю, Сергей Кужугетович только что два самолета в Ирак отправил, и, надо думать, один у него еще остался.) …Вот у меня тут сидит журналистка, нам срочно нужен самолет – вывезти из Грозного сирот». На что, естественно, Сергей Кужугетович отвечает: «А кто вам их даст вывезти?» Илюшин мне: «Галина Николаевна, а кто нам даст их вывезти?» Я говорю: «В этом, собственно, и состоит сложность. Мне нужен не просто самолет. Я уже разговаривала с Лебедем, я уже разговаривала с Рыбкиным, и мне сказали, что отдельной строкой дети в переговорный процесс включены не будут. И сейчас речь идет об объединенной охране. Пока мне готов помочь омский ОМОН и один мой знакомый полевой командир, а еще неплохо бы мне дать Салавата (я знала этого человека, он один из управленцев Кужугетовича), он может помочь». Шойгу, хочет не хочет, а первого вице-премьера ослушаться не может. Выехали мы на следующий день, в шесть часов утра. Но вот одного понять не могу: разговор происходил в девять часов вечера, а в шесть часов утра в МЧСовском самолете было двадцать семь человек журналистов. Я, когда вошла в салон, не удержалась: «А вы тут что делаете?» У меня непроизвольно выскочило, потому что вроде не за тем едем. Меньше всего я в тот момент себя журналистом ощущала: мы же ехали детей вывезти. Вывезем, а потом пишите себе, что хотите. Нет, МЧС устроило «освещение своей акции». Двадцать семь журналистов и еще одна тетя. «Добрый день, – говорит она мне, – меня зовут Маргарита Николаевна. Я командирована от Министерства труда и социального развития с вами спасать детей. (Что, у них помоложе, помобильнее никого не нашлось?) У меня большой опыт. Мы собираемся их везти в Осетию». У всех, кто там был, так и вырвалось: «Ку-уда?!» Едва ли можно было придумать что-нибудь более страшное и идиотское в этой ситуации… В то время, когда Осетия у всего мусульманского мира как бельмо на глазу, детей из Чечни надо везти именно туда! Дело не в том, русские – не русские, а в том, что им просто не дадут до границы доехать. Из принципа, поскольку их в Осетию везут… Пожалуй, в тот момент я вела себя не как академик Лихачев… А она мне: «Милая, потрудитесь вести себя прилично, я старше вас раз в пять! И вообще, у меня большой опыт, я еще в шестидесятом году из Ташкента вывозила детей в Артек».

Прилетаем в Назрань, там меня ждет машина. Я спрашиваю: «Кто со мной?» К детям, то есть. «Нет, – говорят, – мы сначала должны утрясти вопрос с питанием, с размещением». – «Ну тогда, – говорю, – давайте уж завтра по военной связи договоримся». И мы с Сережей Герасименко, с ребятами из «Взгляда» поехали в Грозный. А остальных – нет как нет, день их нет, два их нет. Никто в Грозном не появился. Мимо пройти было невозможно – города ведь нет, а есть только одна комендатура. Разминуться там нельзя. Звоню. Человек из миграционной службы Ингушетии говорит: «Некогда им. Они по тридцать пресс-конференций в день дают»… Если бы мы сразу забрали детей, то ничего бы и не было, вывезли бы себе по-тихому. А тут уже волна пошла – на всю Ингушетию растрезвонили, что детей вывозят. С какой стати детей вывозят?! И без того израненная Чечня детей лишается. Что, как, на каком основании… В конце концов мне вообще запретили вывозить детей: не прикасайся к нашим детям! Одним словом, все, что чиновники этими пресс-конференциями могли сделать, они сделали

С большим трудом, после встреч с Махашевым, Мовсаевым мне удалось добиться разрешения вывезти хотя бы русских детей в какое-нибудь безопасное место. Сказали: «Во вторник, в 14.00 с трехдневным запасом горячей еды, постельного белья, одежды вас будут ждать в Серноводске, в санатории «Кавказские курорты»… Но я же была во время войны в Серноводске. Там камня на камне не осталось. Кинулась я к своим чеченцам: «Умоляю, свозите меня в Серноводск». Они мне: «Галь, да ты что! Через Самашки!» Через Самашки теперь русскому человеку не проехать… «Ну, может, с вами как-нибудь прорвемся. Я не могу так везти детей, мне надо сначала посмотреть». Приезжаем. Какая там еда, там даже подвалов нет! Естественно, возник вопрос: почему дали этот адрес? Директор санатория говорит: «Федеральная миграционная служба дала команду завезти детей, а под них потом можно будет выбить финансирование на восстановление санатория»… Это был один из тех редких случаев, когда я разревелась на войне.

Одним словом, пришлось оставить детей у Хадижат – медсестры гелаевского отряда.

[gallery]

Я вернулась в Москву. Единственное, о чем удалось договориться с Шамилем Басаевым, – что он разрешит мне вывезти тех русских детей, чьих родственников я найду. Я дала разворот фотографий в «Московских новостях»: ради бога, узнайте своих!

И вызывает меня Виктор Васильевич Илюшин. Теперь он меня не спрашивает, есть ли в Грозном сироты. Он очень как-то зло настроен и говорит: «Я что-то не понял, мои чиновники приехали, сказали, что никаких сирот там в помине нет, это плод вашей фантазии богатой… А вот я читаю газету – вот же они сироты!» Я в ответ: «Виктор Васильевич, ваши чиновники даже не появились в Грозном». – «Как это не появились? Они были в 201-й бригаде». – «201-я бригада – это, как бы вам сказать, маленький такой гарнизон, который стоит в районе Северного аэропорта, а дети – в комендатуре, в самом городе Грозном». Он звонит Панову, бывшему замминистра соцзащиты. (Ему, кстати, принадлежит замечательная фраза. Он шипел на меня в Чечне, как гусак: «По вашей милости я сюда второй раз приезжаю…» А я не выдержала, у меня нервы сдали, говорю: «Слушай, милый, ты должен был не вылезать отсюда, как человек, отвечающий за социальную защиту населения. Может, война быстрей бы кончилась…» А позже Минсоцзащиты создало «комиссию» по грозненским детям-сиротам. И Панов мне как-то сказал: «У вас дети, а у нас комиссия. Давайте поделимся».)

Короче говоря, на мое счастье, Панов с ходу Илюшину сказал то же самое: нужно, мол, финансирование и так далее… И Илюшин, побагровев, заорал в трубку, что сначала дети, а потом стулья… Эту фразу я запомнила… Потом он сел и пригорюнился… Так вот. Все не мычат, не телятся, а у меня дети в Грозном босые ходят – в декабре месяце. Я выступила на «Эхе Москвы»: принесите, у кого что есть… Редакция газеты («МН») и военные летчики помогли доставить в Грозный груз гуманитарной помощи – детскую одежду и обувь. Пока они тут телились, мы хоть одели детей – 182 человека. Вернулась, привезла еще одну статью, тоже о детях – «Террор против помощи». О том, что нам уже не дают оказывать помощь, что дети уже стали разменной монетой… В начале-то их можно было потихоньку вывезти. А теперь Шамиль Басаев решил, что и ему неплохо иметь такой же кадетский корпус, как у Аушева.

Итак, одела детей в гуманитарку, вернулась, написала… Меня вызывает Виктор Васильевич Илюшин. И говорит: «Галина Николаевна, я снова прочитал вашу статью…» Ну просто самый читающий вице-премьер в мире… Я ему: «Знаете, я уже не надеюсь больше на ваших чиновников. Зиму дети не переживут… (Как раз тогда я похоронила двух мальчишек, которых хотела вывезти, Сашу и Толю Бабичевых.) Вот, я потеряла уже двух мальчиков». На что он: «Как так! Детей теряем!» Сел, пригорюнился. «Знаете, кто вам поможет? Вы можете завтра ехать в Грозный?» – «Могу». – «Я вас посажу в самолет Березовского». И действительно, хватило двух слов, чтобы Березовский понял, о чем идет речь. Он сказал: «Мне нужны элементарные выкладки, сколько надо денег и что вам вообще нужно – больница, санаторий…» Естественно, я ему о трудностях: за то время, пока мы «были в пути», ситуация резко изменилась, и дети уже стали ценным товаром, за ними стали охотиться, все усложнилось. Он говорит: «Если вы готовы этим заниматься на свой страх и риск, я буду это финансировать». В то время уже ни о каких переговорах речи не было. Мы просто стали собирать детей, которых эти полгода, после августа 1996-го, мы в Грозном подкармливали, одевали… Первыми выехали 10 человек. Среди них – мои (правда, это потом выяснилось, что они – мои), Фомичевы, Опарины… Как вывозили? Мы детей выпустили за десять минут до самолета, позвали ребят из НТВ, из ОРТ: «Ради Бога, включите камеру на 5 минут, нас не выпустят из Грозного»

Месяц дети были в больнице. И это было очень тяжко. Санька Фомичев потерял сознание и больше суток не приходил в себя – у него был критический гемоглобин… С таким трудом там сберечь, а теперь терять… А потом выяснилось, что у него гемофилия, в гематологический центр пришлось отправлять… Причем везде и всюду только так: «Миленькие, родненькие, за ради Христа сделайте…» Никто нам не помогал. Теперь Наташа и Маша – сестрички-якуточки. Маша была совершеннейшее дитя, ей 10 лет. И тут вдруг я приезжаю, а у ребенка истерика, настоящая, говорить не может. Что произошло? Девочек решили проверить в венерологическом диспансере. А они тогда, кроме меня, всех боялись. Я была для них вроде как своя, из Грозного, привычная. А ее погрузили в машину, без моего ведома повезли. Оказывается, у них у всех брали анализ на РВ, и там оказалось что-то не то. И это десятилетнее дитя посадили на гинекологическое кресло, стали задавать ей вопросы, самый безобидный из которых был: не спала ли она со своим отцом – это с погибшим, с папой!..

В общем, когда она вернулась, с ней была истерика. Она в меня вцепилась, стала мне передавать, что у нее спрашивали, и при этом ни слова не могла понять, все время спрашивала: «Тетя Гала, а вот это что значит?» А я не знала, какими словами ей все это объяснить. Я, естественно, приезжаю в этот венерологический диспансер. Самое безобидное из ответа врача: «Понавезли сюда сифилитиков из Чечни, мало своих…» Я реву, но понимаю, что я его сейчас убью. Нас разняли… Примчался главврач… Он и при нем: «Да там пробы негде ставить…» Это про десятилетнего ребенка. До главврача, правда, дошло, что я журналист, что сама этих детей вывезла, значит, афганский синдром, нервная… В результате оказалось, что анализ они перепутали с теткой с трех вокзалов.

После больницы нужен был санаторий… Я подумала: уж таким-то детям дадут… Но мне повторили, что не имеем права этими детьми заниматься – они никто… Наконец в Департаменте здравоохранения сказали: «Да, мы можем, у нас есть профильные санатории, но мы всех десятерых разместим по разным санаториям». Какие разные санатории? Они друг к другу жались… Не говоря уже о том, что там пятеро Фомичевых, двое Опариных и трое Тимофеевых… Они же все братья-сестры, куда же их раздирать сейчас? «Нет, мы не можем, если бесплатно. А если хотите в один санаторий – можете за деньги…» И мне называется какая-то запредельная сумма. На мое счастье, тут происходит день рождения моего школьного друга. И одноклассник, которого я сто лет не видела, вызывает меня на кухню и говорит: «Слушай, а меня ты, что, вообще за человека не считаешь? У меня три автосервиса. Возьми у меня, я себя хоть нормально чувствовать буду…»

Месяц мои дети как сыр в масле катаются в санатории… Дальше мы находим тетю Опариных, она забирает их в Саратов, мы связываемся с Аяцковым, просим помочь… А восьмерых я везу в питерский приют, потому что больше девать мне их некуда. Никто не хочет ими заниматься и место им только в приюте, потому что у них нет свидетельств о рождении. Говорят: «Давайте нам свидетельство о рождении, мы вам все сделаем». Где же я его возьму: в Грозном я даже заикнуться не могу, что мы этих детей вывезли… Единственный человек, который решился взять таких детей и боролся за них, – директор питерского приюта (социально-реабилитационный центр «Воспитательный дом». – Ред.) Галина Игнатьевна Камаева.

Отвезла детей, вернулась в Москву. В Москве запаслась у того же Панова письмом (это была филькина грамота), что мне дается право заниматься судьбой этих детей. Иначе их у меня отнял бы какой-нибудь приемник-распределитель… Снова в Питер, с этим письмом, а мне Галина Игнатьевна говорит: «Не знаю, что делать, но мы теряем одного ребенка: он перестал есть, перестал спать, у него типичный нервный срыв. Сидит и только говорит: тетя Гала, тетя Гала…» Я его увидела: Вовка, которого я выходила в больнице, откормила в санатории, сидит с черными синяками под глазами. Вцепился он в меня так, что костяшки побелели. Но сказал целую фразу: «Я вас мамою хочу называть, только стесняюся». Что с этим можно делать – только забрать и увезти. Хотя прекрасно понимаю – в каких условиях живу… Я его забрала. А Колька, брат его, стоит и плачет. А я ему правильные вещи говорю: «Коля, Вовочка больной, Вовочка маленький, а ты…» «Я понимаю, тетя Гала, я понимаю, тетя Гала…» Они же домашние дети, это беспризорник подумает еще, где ему лучше – дома или на вокзале.

Потому я все время и пыталась докричаться до чиновников, что нужен приют именно для детей войны. Я носилась с этой идеей, как сумасшедшая. Эти дети хотят под крышу, а не стремятся из-под нее. В общем, прожили мы с Вовочкой две недели дома, и звонит мне Галина Игнатьевна из Питера: «Я не знаю, что вы будете делать, но нам старший разносит весь приют. Он бьет стекла. Говорит, что тетя Гала все равно приедет и заберет его, а нас всех пересажает…» Но я-то понимаю, от какой боли это происходит. А у меня тогда и денег не было, чтобы доехать до Питера… Раздобыла – поехала. Меня оформляют как «семейную воспитательную группу». Причем приют не имеет права это делать, они пошли на нарушение – я была из Москвы, а не из Питера. Кстати, теперь они расплачиваются за то, что интересы детей блюли… Приют начинает мне выплачивать пособие на питание – смешное, конечно, пособие – на двух детей, и еще я получаю у них зарплату как «семейная воспитательная группа» – тоже копейки какие-то. Но зато все официально

С Колькой мне тоже все стало ясно. Можно, конечно, от себя оторвать и вышвырнуть, но у меня-то – я знала – это точно не получится. Все это будет теперь мое по жизни… И вот стала я ходить по всяким министерствам, чтобы хоть со свидетельством о рождении помогли… В развалинах их дома я нашла домовую книгу. У соседей узнала даты приблизительные. Узнала, что папа погиб в первый штурм, мама во второй штурм в августе, как папу зовут, как маму, что они Тимофеевы. Я выяснила, когда у них дни рождения, сколько им лет. Дальше снова по министерствам. Министерство образования: это не к нам, мы сиротами не занимаемся, ими должно заниматься Министерство труда и социального развития. Министерство труда и социального развития: это не к нам, сирот сейчас на себя взяло Министерство здравоохранения, но у вас уникальные сироты, поэтому ими должна заниматься Федеральная миграционная служба России. Я – в Федеральную миграционную службу. Мне говорят: нет, это не к нам, потому что к нам – беженцы и вынужденные переселенцы, те, кому за 18 и у кого есть родители, а то, что вы нам предлагаете, ни в одном законе не прописано. Не говоря уже о том, что ими заниматься должно Министерство образования… Короче говоря, они меня замытарили, не знаю, как я не поубивала их всех… Значит, если ты беженец или вынужденный переселенец и ты выехал с мамой, с папой – ты еще хоть на что-то можешь рассчитывать, потому что на тебя распространяются наши законы. Если ты сирота и у тебя нет вообще никого – то ты ни на что рассчитывать не можешь, ни на какую компенсацию по утере жилья… А мне надо было что-то делать с квартирой. Если мы с Сашей (дочерью) в этой однокомнатной квартире еще двоих пропишем, как они будут, трое детей в одной квартире, если со мной что-то случится? В Службе социальной защиты мне говорят: «Какая интересная ситуация – у ваших детей нет правовой ниши». Ну так давайте ее делать, эту правовую нишу! Как же так? Вот же они! А получается, что в списках человечества они не значатся… «А вы пойдите в Министерство юстиции». Я приезжаю в Министерство юстиции и наталкиваюсь на очень интересный ответ: «А что мы можем сделать, они нам ни на одно письмо не отвечают». Я спрашиваю: «Они» – это, надо думать, чеченцы?» – «Ну да, это же независимое государство!» Я: «Кто вам, заместителю министра, сказал, что это независимое государство?» Она говорит: «Я просто не так выразилась, знаете, ведь статус не определен… Знаете, что я вам советую – идите в суд». – «В какой?» – «В городской суд. Дети ведь с вами живут…» Я иду в городской суд и говорю: «Дети живут со мной, такая ситуация… Мне отвечают: «А мы тут при чем? Мы такие вопросы не решаем. Вы попробуйте просто так, «под дурочку» (сказала председатель суда) – в ваш суд, по месту жительства, в районный…» А я прописана у мамы за городом. Там в суде сидит тетка, хорошая такая, добрая. И говорит: «Давайте, я попробую у вас принять это дело. Но только я не имею права этого делать. Понимаете?» Я все понимаю.

Приняла она у меня дело к рассмотрению. Хоть какая-то подвижка.

Итак, еду я в Питер, и мы составляем бумаги, идем в суд. Я нахожу тех, кто был со мной в Грозном и кто может выступить свидетелем… Это я все сейчас быстро рассказываю, а продолжалось все это немыслимо долго. Только в мае мы получили свидетельства о рождении… На основании признания родителей «временно отсутствующими» – поскольку нет справок о смерти – мне назначили другой суд, по восстановлению свидетельств о рождении со слов… И наконец, следующий этап – я подаю ходатайство о признании меня опекуном, усыновить я не могу, потому что родители признаны «временно отсутствующими». Хотя я видела, что от мамы осталось… Сейчас у нас оформлено все…

Всего я вывезла 18 человек. Немного. Но больше уже невозможно… Когда я одевала в Грозном детей, я одела 182 ребенка. Но, насколько я понимаю, половины из них там уже нет. Они же разбегались. Кто-то в Дагестане, кто-то еще где-то теперь. Наиболее типичные судьбы такие. Мальчики от 10 до 16 лет попали в террористические лагеря. Я убеждена, что когда Масхадов на официальном уровне заявлял, что русских детей-сирот в Грозном нет, дело было в том, что нужны были террористы со славянской внешностью… А девочки – пошли по рукам. Сестра одной из девочек, которую мы вывезли, например, живет при горбольнице, и на вечер ее снимают чеченцы. Ей 17. Девочки в основном по этой стезе должны были пойти – деваться некуда, им давали есть. Из них просто притончики делали. Какие-то приюты в Чечне есть, но это в основном чеченские приюты, там Шамиль говорил: это мои волчата, это в основном ребята, которые воевали

Спрашиваешь их: «Убивал кого-нибудь?» – «Не, я не убивал». – «Ну а чем занимались-то?» – «А нам давали зажигательные смеси, и мы, как откроется люк, в люк кидаем, в БТР». Я говорю: «И что дальше?» – «О, так здорово, все взрывается, там же еще у них боезапас...» Им по десять лет...

Всю ситуацию с детьми профукали. В сентябре – октябре 1996 года можно было массово вывезти детей, хотя бы русских. А потом оставалось только контрабандой вывозить… Я «похищала людей из суверенного государства», как говорил Удугов. Я предлагала тогда решать вопрос о детях на переговорах, отдельной строкой в переговоры внести… За эти два года, что я пыталась «легализовать» своих детей, любой, кто начал бы разбираться в ситуации, мог обвинить меня черт знает в чем… Конечно, я журналист, это существенная поправка… А если возьмется это делать простой нормальный человек – ничего у него вообще, скорее всего, не получится… Для этих детей правовой ниши нет. Они никому не нужны.

***
Благодарим редакцию журнала «Инdекс/досье на цензуру» за разрешение опубликовать этот материал.

* * *

Главный редактор «Совершенно секретно» Людмилы Телень — о Галине Маштаковой:

 Галя Маштакова была моей коллегой. В середине 1990-х мы вместе работали в «Московских новостях». Она часто ездила в воевавшую Чечню и однажды привезла репортаж о сиротах Грозного. А потом поехала их спасать. И спасла. За несколько поездок в Чечню она вывезла 18 беспризорников – голодных, больных, запуганных, брошенных умирать в развалинах воевавшего города.

Когда Галя в поисках помощи пробилась к тогдашнему вице-премьеру Илюшину, услышала: «Разве в Грозном есть сироты?»

Зимой 1996-го она привезла первых спасенных детей в Москву, и среди них – братьев-сестер Опариных (Машу, Наташу, Колю и Серафима). На ночь мы разобрали их по домам.  Всего одну ночь пробыла у меня старшая – Наташа Опарина. И много лет я регулярно получала от нее по-детски трогательные открытки ко всем без исключения праздникам.

А Галя оставила у себя не на ночь, а насовсем младшего из Опариных – шестилетнего Колю.

«Насовсем» получилось коротким. Через два года Галя умерла от рака. Ей было 42 года.

Когда началась политическая истерика вокруг российских сирот, я, конечно, подумала о ней. И нашла Галин последний материал, рассказывающий о тех днях в Грозном, в Москве и снова в Грозном. Он показался мне очень нужным сегодня.  Читать полностью