Нация, не признающая вины

Новая книга американского журналиста Дэвида Саттера посвящена исторической  памяти, с которой у россиян – большие проблемы

Дэвид Саттер работал в Советском Союзе корреспондентом Financial Times в 1976–1982 годах, а затем, в годы перестройки, – корреспондентом Wall Street Journal. Его книги «Век безумия. Распад и падение Советского Союза» и «Тьма на рассвете», посвященные закату советской империи и становлению современной России, изданы по-русски. Отрывки из «Тьмы» вместе с большим интервью автора впервые опубликовала «Совершенно секретно».

Последняя книга Саттера – «Это было давно и неправда» (It was a long time ago and it never happened anyway) итог его непрерывных и внимательных наблюдений за жизнью России в контексте ее политической и интеллектуальной истории. Центральное место в ней занимают тема исторической памяти и символы советского прошлого. Для одних они – знаки былого величия, для других – напоминание о мрачном и горьком времени. Но ни те, ни другие не стремятся к осознанию причин того, почему Россия, имевшая все шансы стать свободной демократической страной, сегодня оказалась в историческом тупике, когда, как писал Тит Ливий об имперском Риме, «мы ни пороков наших, ни лекарств от них переносить не в силах».

Главная причина, по Саттеру, – исторически сложившееся неумение ценить отдельную человеческую личность. Она и сама себя не ценила…

Осмысление прошлого – насущная задача России. Не случайно власть то затевает борьбу с историческими фальсификациями, то заказывает единый школьный учебник истории, где не будет противоречий и «искажений». Она уверена, что история у России правильная, это разные злопыхатели и русофобы ее искажают. Но история не бывает правильной или неправильной, приятной или неприятной, славной или позорной. Она такая, какая есть. И не стоит думать, что она была когда-то в прошлом, а теперь у нас настоящее. Как выражается герой пьесы Фолкнера «Реквием по монахине»: «Прошлое никогда не умирает. Это даже не прошлое». Что еще раз подтверждает новая книга американского журналиста.

Фрагменты книги Дэвида Саттера «Это было давно и неправда» в переводе Николая Руденского впервые публикуются на русском языке газетой «Совершенно секретно». Мы благодарим издательство Yale University Press  за разрешение это сделать.

* * *
Россия как общество не склонна смотреть в глаза полной правде о коммунизме. Некоторые утверждают, что масштабы его преступлений преувеличены или что эти преступления были вынужденным результатом своеобразных исторических обстоятельств. Некоторые говорят, что сопоставимые преступления происходили и на Западе. По мнению многих, у советского строя были достоинства, искупающие его недостатки: он дал миллионам людей образование и осуществил модернизацию страны. Коммунизм не следует осуждать безоговорочно, подобно тому, как был осужден нацизм в Германии, – такой подход в сегодняшней России, по сути, является общепринятым.

В период 1929–1953 годов через советскую систему исправительно-трудовых лагерей прошли 18 миллионов человек. Искусственно вызванный голод 1932–1933 годов унес 7 миллионов жизней. Почти миллион человек были расстреляны в ходе «большого террора» 1937–1938 годов. Всего число погибших в мирное время в результате действий коммунистической власти оценивается в 20 миллионов. Если оценить прямые и косвенные демографические последствия коммунизма для трех поколений (1917–1953 годы), получается, что общие потери населения (включая не только погибших, но и неродившихся) достигают 100 миллионов человек. И несмотря на это, в России нет стремления понять нравственное значение происшедшего.

Политолог Вячеслав Никонов, внук сталинского премьера Вячеслава Молотова, выразился так: «Люди не интересуются прошлым. Любая попытка покопаться в прошлом вызывает только раздражение». Но это отношение к проблеме сопряжено с риском. Коммунизм черпал силу в авторитарных инстинктах народа с историческим опытом порабощения. Не подвергнутые объективному рассмотрению, эти инстинкты ныне угрожают будущему России.

Ситуация в России в определенной степени похожа на ту, что сложилась в Германии сразу после Второй мировой войны. Вот что писал тогда немецкий философ Карл Ясперс: «Все мы так или иначе утратили почву под ногами. Только трансцендентная… религиозная или философская вера может сохраниться среди всех этих бедствий… Нам остро недостает умения говорить друг с другом и слушать друг друга. Нам не хватает гибкости, критики и самокритики. Мы склонны к доктринерству. Еще хуже, что столь многие не хотят думать. Им нужны только лозунги и послушание. Они не задают вопросов и не дают ответов, а только повторяют заученные фразы»

В России на общегосударственном уровне нет ни музея, ни памятника жертвам коммунистического террора. В 2008 году в стране было 627 памятников и мемориальных досок, посвященных жертвам, – это меньше, чем число лагерей. В большинстве своем они размещены на окраинах и почти все были созданы отдельными гражданами, а не государством. (Исключения немногочисленны: это несколько памятников, поставленных местными властями в годы перестройки, а также памятники расстрелянным полякам в Катыни и Медном, которые были воздвигнуты по инициативе правительства Польши при российском содействии.)
Между тем некоторые места, имеющие огромное значение для памяти о том, что произошло в России во времена коммунистического террора, могут вот-вот утратить свой исторический облик. Одно из таких мест – бывшее помещение Военной коллегии Верховного суда СССР (Никольская улица, 23), где за два года были приговорены к смерти 35 тысяч человек. Это здание было приобретено банком, близким к правительству Москвы. Его планируется перестроить и использовать как часть торгово-развлекательного комплекса.

Гуляя по Москве, приезжий не обнаружит почти никаких напоминаний о том, что этот город был средоточием массового террора. Между тем в «Топографии террора», подготовленной обществом «Мемориал», обозначены сотни связанных с террором мест.

Потаповский переулок (до 1922 года он назывался Большим Успенским) начинается с трехэтажного здания на углу Архангельского переулка. Здесь была квартира Виктора Абакумова, сталинского министра госбезопасности. На другом конце Потаповский выходит на Покровку. Тут когда-то находилась церковь Успения Богородицы, построенная в конце XVII века и считавшаяся самой красивой в Москве после храма Василия Блаженного. По легенде, в 1812 году эта церковь так понравилась Наполеону, что он захотел перенести ее в Париж. Спустя сто с лишним лет, 28 ноября 1935 года, Моссовет постановил снести ее – «имея в виду острую необходимость в расширении проезда по ул. Покровке». Рядом с пустой площадкой, где прежде стояла церковь, находится жилой дом, в котором сейчас размещается художественная галерея. Во времена «большого террора» тела казненных «врагов народа» закапывали в подвале этого дома, а также в подземном переходе, проложенном под Потаповским до Сверчкова переулка. 

Проблема не только в отсутствии общенационального памятника жертвам коммунистического террора, но и в безнаказанности виновных. Вместо осуждения происходит молчаливая реабилитация самых преступных советских руководителей, в особенности Сталина.

В 1998 году, по данным опросов общественного мнения, деятельность Сталина одобрительно оценивали 19 процентов россиян. К 2002–2003 годам, при президенте Владимире Путине, их доля поднялась до 53 процентов и оставалась на том же уровне в 2008 году. В августе 2009 года в отреставрированном вестибюле станции метро «Курская» в Москве вновь появилась прославляющая Сталина надпись: «Нас вырастил Сталин – на верность народу…» Тогда же всерьез рассматривались планы выставить плакаты с изображением Сталина в Москве и Петербурге по случаю 65-летия советской победы во Второй мировой войне. В конечном счете от этой идеи отказались, однако портрет Сталина появился в качестве рекламы на автобусе, ходившем по главной улице Петербурга – Невскому проспекту.
Популярность Сталина иногда объясняют ощущением национальной неполноценности после краха Советского Союза. Но корни ее глубже. Она связана с тем, что критика Сталина в России оставила в неприкосновенности главный принцип советской системы власти – пренебрежение к личности перед лицом государственных задач. Именно по этой причине в посткоммунистической России «молодые реформаторы» тоже не колеблясь использовали для достижения своих целей жестокую социальную инженерию. Они строили не коммунизм, а капитализм, но их действия вновь подтверждали тот принцип, который связан прежде всего со Сталиным: цель преобразования общества оправдывает любые человеческие издержки.

Самое важное, наверное, в том, что до сих пор так и не произошло подлинного покаяния российского государства по отношению к миллионам пострадавших при коммунизме. Процедура реабилитации сводится к тому, что государство снимает вину с несправедливо осужденных. Государство сохраняет за собой право суда – само же оно суду не подлежит. Поскольку Россия является правопреемником Советского Союза, проблема вины советского государства остается нерешенной.
Ясперс утверждал, что только та нация, которая признает свою вину, способна преодолеть последствия духовной катастрофы, навлеченной на нее тоталитаризмом.

Он выделяет три типа вины, которая может относиться к отдельному человеку: 1) уголовная вина, поддающаяся объективному доказательству; 2) политическая вина, относящаяся к поступкам государственных деятелей; и 3) моральная вина, которая связана с основными нравственными принципами и которая может относиться даже к простому исполнителю приказов военного или политического начальства. Но, по мысли Ясперса, существует и вина четвертого типа, которая относится к обществу в целом и может возникать даже в отсутствие преступных действий со стороны конкретной личности. Это «метафизическая вина», которая затрагивает всех, кто так или иначе имел отношение к бесчеловечным преступлениям, пусть даже и не в качестве прямого участника

«Среди людей в силу самой их человеческой природы существует некая солидарность, которая делает каждого соответчиком за любое зло и любую несправедливость в мире, а в особенности за преступления, совершенные в его присутствии или с его ведома, – писал Ясперс. – Если я не делаю всего, что в моих силах, чтобы предотвратить преступление, я тоже виновен. Если я присутствовал при убийстве других людей и не рисковал жизнью, чтобы ему помешать, я чувствую вину, которую невозможно достаточно осмыслить ни в правовом, ни в политическом, ни в нравственном отношении. То, что я живу после того, как это случилось, тяготеет надо мной как неизгладимая вина». Для Ясперса метафизическая вина, проистекающая из осознания абсолютной солидарности с человеком как таковым, предъявляет к личности требования, выходящие за пределы обычного нравственного долга.

Реальность современного мира такова, что немцы как народ приняли эту метафизическую вину, тогда как русские этого не сделали. В России нет представления о том, что трагическая история может быть усвоена и сделана частью народного сознания. Там, где должна быть национальная память, произошло замещение коммунистических мифов новым мифом – государственным. Он гласит: «Мы – страна с великим прошлым. В нашей истории было и плохое. Никто не оправдывает террора и репрессий. Но мы были великими в прошлом, и мы будем великими впредь». А разговоры о терроре мешают восстановлению исторической гордости.

* * *
Лариса Ахтырко, звукорежиссер на воркутинском телевидении, родилась в Воркуте в 1957 году. Ее отец, Георгий Ахтырко, во время войны попал в плен к немцам, а потом был арестован советскими органами. Мать, Зинаиду, посадили за то, что она работала учительницей под немецкой оккупацией. Они познакомились в исправительно-трудовом лагере при шахте № 40 и поженились после освобождения в 1954 году. Вместе с выходом на волю Георгий получил пожизненный запрет на выезд из Воркуты. Первое время они жили у друзей. В 1956-м получили комнату в бараке, который помогали строить. Это было их первое вольное жилье. Своей квартиры у них не было до 1981 года.

На месте старой Воркуты с ее угрюмыми хибарами и кривыми переулками постепенно вырос современный город – однообразный, унылый и непривлекательный. Для трудящихся на Крайнем Севере были введены надбавки, и тысячи людей приезжали поработать на шахтах за хорошие деньги. Многие оставались там на десятилетия.

Поначалу приезжие, работавшие бок о бок с бывшими заключенными, относились к ним терпимо. И все же бывшие зэки избегали разговоров о прошлом. Они вспоминали интересных людей и разные забавные случаи, но такие разговоры неизменно были легкими и поверхностными. Когда Лариса пробовала расспросить родителей о жизни в лагерях, они отвечали, что ей этого знать не нужно. Это было слишком страшно.

На фото: Воркута, 30-е годы ХХ века (фото РИА «Новости»)

Однако, по мере того как менялся облик Воркуты, благожелательности становилось все меньше. В советских СМИ молодых рабочих, приезжавших туда в конце 1950-х – начале 1960-х, изображали как «героев Севера», и этим героям не было дела до того, как создавалась Воркута. Соседство с бывшими лагерниками, если они его вообще осознавали, нередко их раздражало. «Если посадили, значит, было за что». Тех, кто попал в немецкий плен и оказался потом в советском лагере, спрашивали, почему они сдались, а не застрелились. Обычно приходилось отвечать, что застрелиться было не из чего. В 1960-е годы в Воркуте ветеранов войны каждый год на День Победы приглашали во Дворец культуры шахтеров. В один такой день после торжественной части Георгий Ахтырко пошел с компанией в ресторан. Кто-то спросил его, где он встретил победу в 1945 году. Когда Георгий ответил: «В нашем лагере», – атмосфера тут же изменилась. Разговор мгновенно увял. Больше Ахтырко на эти торжества не ходил.

В 1964 году ограничения по прописке с Георгия Ахтырко были сняты и он наконец получил право выехать из Воркуты. Но у него уже не было сил, чтобы уехать из города, где он провел двадцать лет жизни. В Воркуте было много таких же, как он, – людей, имевших общий с ним лагерный опыт. Он не хотел селиться на новом месте, где окружающим пришлось бы все объяснять.

Первое время Георгий отказывался подавать на реабилитацию. «Они меня посадили – вот они пусть и реабилитируют», – говорил он. Он гордился тем, что никогда ни о чем не просил – «ни у чекистов, ни у фашистов».  Смягчился он лишь после того, как выяснилось, что Лариса, имея такого отца, не может ни съездить в ГДР, ни стать журналисткой. Чтобы избавить дочь от дальнейших трудностей, он обратился с просьбой о реабилитации и получил ее. В то время он снова стал подумывать о возвращении в родные места, на Украину. Ему становилось все труднее выносить воркутинские холода. Но так решительно менять жизнь было уже поздно. К тому же на переезд нужно было много денег, а сбережения у Георгия были скудные

В 1981 году семье дали отдельную квартиру с видом на то самое место, где раньше находился лагерь при шахте № 40. Теперь на этом месте была деревообделочная фабрика, но некоторые сооружения сохранились с лагерных времен. Бывало, Ахтырко с грустью смотрел на фабрику, вспоминая о тех, кто погиб на этой земле. Он рассказывал, что умиравших от голода заключенных иногда бросали в общие могилы еще живыми. Мать Ларисы вспоминала, что в женском лагере в сильные морозы покойниц укладывали штабелями, чередуя головы и ноги. Это делалось на площадке в центре лагеря, так что трупы были видны всем.

Однажды 9 мая Георгий и Зинаида вместе с другими бывшими лагерниками пошли на кладбище рядом с домом. Выпили по стакану водки и помянули погибших минутой молчания. Лариса прочитала «Один день Ивана Денисовича» в 1972 году, когда ей было пятнадцать. Персонажи повести показались ей похожими на друзей отца, и, когда она поняла, что сделали с этими людьми, она заплакала.

И все же, несмотря на тяжесть прошлого, детство у Ларисы было счастливое. Суровая природа воспитывала коллективизм, и люди в ее родных местах относились друг к другу с теплом и заботой. Пока тянулась долгая темная зима, ходили друг к другу в гости. Пришедших без приглашения сразу звали в дом, даже в два или три часа ночи, а то и вместе с незнакомыми людьми, которых те встретили на улице и взяли с собой. Если дома было нечем накормить гостей, всегда можно было разбудить соседа и взять у него что нужно. Застолье могло продолжаться два-три дня подряд, и никому в голову не приходило попросить гостя уйти. Гостеприимство было нормой, потому что тот, кто не хотел принимать гостей, скоро оказывался в одиночестве. 

При Брежневе жители Воркуты стали по советским меркам богатыми людьми. Шахтеры получали в месяц пятьсот–шестьсот рублей – вчетверо больше средней зарплаты в более южных регионах. Воркутинский шахтер мог летом полететь с семьей в Сочи, точно зная, что в течение месяца он будет жить там, «как барон». Труд шахтеров был тяжел и опасен, им приходилось почти круглый год жить в полярном мраке и холоде, но в стране, где достаток вообще был редкостью, они были богаты. На советских курортах они швырялись деньгами направо и налево.

В те времена большинство жителей Воркуты не очень-то задумывалось об участи заключенных, создавших этот город. Но в годы перестройки положение изменилось. В Воркуте, где столь многое прежде скрывалось, последствия гласности были особенно заметны. Когда воркутинские шахтеры забастовали, требуя отмены 6-й статьи советской Конституции, гарантировавшей «ведущую» роль КПСС в обществе, это отчасти было реакцией на новую правду о сталинизме и лагерях. Шахтеры заявляли, что коммунисты замучили их «отцов и дедов». Широкой поддержкой пользовалась идея создания мемориала жертвам репрессий – многие считали, что это будет возврат просроченного долга.

Однако эта забота о восстановлении исторической справедливости оказалась недолговечной. После распада Советского Союза сбережения почти всех горожан были сведены на нет гиперинфляцией. Вскоре тысячи людей, рассчитывавших, что когда-нибудь они смогут вернуться на «материк», осознали, что Воркута превратилась для них в ловушку. Между тем льготы, в том числе северный коэффициент к зарплате, были отменены. А потом трест «Воркутауголь» прекратил выплачивать шахтерам зарплату вообще. 

Эта ситуация, преобладавшая на всех шахтах «Воркутаугля» в 1994–2003 годах, привела к эпидемии инфарктов и учащению преждевременных смертей среди шахтеров, которые не могли приспособиться к такому резкому изменению образа жизни. В результате произошел прилив ностальгии по коммунизму. Сергей Медведев, сотрудник профсоюза энергетиков, говорит: «В коммунистическом обществе не было конкуренции. В нашем доме все отмечали дни рождения во дворе. Приглашали всех соседей. Музыка, угощение. И вдруг все эти праздники кончились. А весь город оказался поделенным между криминальными группировками». Повседневная борьба за выживание оттеснила заботу о памяти жертв ГУЛАГа на задний план.

В 2005–2006 годах экономическое положение улучшилось. Однако рост уровня жизни сопровождался всплеском русского национализма, который не благоприятствует историческому самоанализу. «У людей появилась гордость, – говорит Лариса Ахтырко. – Было время, когда нам приходилось просить у других стран, чтобы они нас терпели. Теперь нам не надо просить. Мы и сами можем погрозить им пальцем»

Я увидел Воркуту пасмурным вечером в середине июля, после двухчасового перелета из Сыктывкара. Часть города пустовала – тут были только островки полуразрушенных зданий с зияющими оконными проемами. Но в обитаемых районах в центре Воркуты были заметны плоды нового процветания. На балконах жилых домов множество спутниковых тарелок, в ресторанах, где подаются блюда из оленины и лосятины, полно посетителей, а в магазинах на улице Ленина множество людей покупает модную одежду, компьютерную технику и мобильные телефоны.

Достаточно пройтись по улицам, чтобы понять, что у многих в Воркуте нет особого желания задумываться о прошлом. В вечер моего приезда в ресторане гостиницы «Воркута» шел банкет по случаю дня рождения начальника местной полиции. В просторном зале оглушительно играл оркестр, мерцала светомузыка, и празднество продолжалось до глубокой ночи. В солнечные дни, особенно по выходным, друзья часто собираются на центральной площади. Они сидят за красными и синими пластиковыми столиками, наслаждаясь теплом. Всюду пахнет шашлыком, который готовят на открытых жаровнях. Шахтеры в рубашках с коротким рукавом курят и пьют пиво из бутылок. На скамейках все места заняты, урны полны пустыми бутылками. Группки зрителей стоят вокруг акробатов-любителей, а дети выстраиваются в очередь, чтобы скатиться с горки, покачаться на качелях или поездить на автомобильчике. В атмосфере нового патриотизма горожане увлеченно следят за российскими успехами в международных спортивных состязаниях.

Фото: www.memorial.krsk.ru

* * *
Россия отличается от Запада в своем отношении к человеческой личности. На Западе личность рассматривается как цель сама по себе. Считается, что нельзя бездумно распоряжаться человеческой жизнью для решения политических задач – и признание этого принципа накладывает ограничения на любые действия власти. В России же государство рассматривает личность как средство, которое можно использовать ради достижения цели. Нравственных условий, которые определяют политическую жизнь на Западе, здесь нет. Вот почему огромный человеческий потенциал России медленно разрушается под тяжестью неправового государственного аппарата, а авторитарная стабильность в стране на деле является шаткой. Россия слабо гарантирована от возвращения к убийственному политическому фанатизму, который при нормальных условиях был бы немедленно отвергнут на Западе. России необходимо покончить с перевесом прерогатив государства над правами личности. Это, однако, невозможно без разрыва с русской государственной традицией, без признания преступлений государства и человеческой ценности его жертв.

К несчастью, многие россияне предпочитают серьезным размышлениям о судьбе своей страны националистическое самообольщение. Принято возмущаться «демонизацией коммунистического «сталинского» СССР», и это очевидно означает пренебрежение к жертвам сталинского террора. В то же время есть склонность возлагать ответственность на Запад. Россия часто изображается как осажденная Западом крепость, и в официальных заявлениях говорится о стремлении Запада окружить Россию, подобно тому как советские чиновники обвиняли Соединенные Штаты в намерении окружить Советский Союз в 1970–1980-е годы.

Скажут, что отказ от русской государственной традиции стал бы отречением от всего российского прошлого, ибо эта традиция есть то общее, что объединяет царизм, советский строй и современный российский режим. В определенной степени так оно и есть. Но разрыв с прошлым, если он совершается сознательно и с опорой на высшие ценности, не подразумевает утрату самобытности. И та тенденция, что доминирует в российской истории, не является единственной. В российском прошлом были борцы за демократию – декабристы, члены Временного правительства, советские диссиденты, – и все они внесли свой вклад в достижение того уровня свободы, который есть в России сегодня.

Резкий разрыв с традицией не есть нечто неслыханное в истории современных стран, и такой разрыв часто осуществляется с опорой на альтернативные тенденции в собственном прошлом. В конечном счете страна, чьи социальные институты нацелены на подавление личности, не может уверенно смотреть в будущее. Судьба страны зависит от способностей каждого гражданина как личности. Советский режим относился к человеку как к фактору производства, и его идеология открыто отрицала духовную ценность личности. Поэтому для этого режима было вполне логично истребить миллионы людей в попытке выковать «нового человека», способного жить в «бесклассовом обществе», призванном изменить ход истории.

Однако российская земля уже не рождает в неограниченных количествах людей, готовых стать винтиками государственной машины. Теперь России необходимо ценить тех людей, которые у нее есть. Но это значит, что нужно восстановить достоинство тех, кто с такой легкостью был принесен в жертву при коммунизме, и безоговорочно осудить режим, который так обесценил личность, и ту государственную традицию, которая породила этот режим. Это трудная задача. Но она безусловно по силам стране, которая попыталась построить рай на земле. И это единственная для этой страны надежда на лучшее будущее.
 

* * *

Присоединятесь к сообществам газеты в социальных сетях:  «Совершенно секретно» в Facebook, ВКонтакте, Twitter