Александр Лукашенко, наш человек ниоткуда

Президент Белоруссии неожиданно привел свою страну в Европу

История в минском Дворце Республики делалась на глазах. Зал внимал Александру Лукашенко, победителю очередных выборов, когда он произносил свое знаменитое про «элегантную победу». А мой сосед в третьем ряду, где белорусская чиновная элита демократично соседствовала с журналистами, шепотом сказал: «Бабка у нас есть одна, гадалка. Нагадала, что он будет у власти 17 лет…» Мы оба рассмеялись. Семь лет из них уже прошли. Предположить, что впереди еще десять, могла только неграмотная шарлатанка.

Она и в самом деле ошиблась. Александр Лукашенко у власти без малого двадцать лет.

Искусство невозможного

Политика – искусство невозможного, что всей своей жизнью доказывает Александр Лукашенко. «Как же вы его выберете?» – с жалостью глядя на фотографии кандидата, говорили белорусы в 1994-м, когда организаторы его победы агитировали по квартирам. Организаторы вообще-то были за Белорусский народный фронт и европейское будущее, но верили в то, что говорили: только головой такого человека, как Лукашенко, можно расшибить стену неумирающей партийной бюрократии, которую должен был увековечить последний советский премьер Вячеслав Кебич.

Времена были демократичные, представить себе что-то худшее, чем Кебич, никто не брался. В автобусе, на котором депутаты и журналисты ездили играть в футбол, Лукашенко сидел один, будто чужой, и на веселые подначки депутатов не отвечал. «И как-то после игры и парной, – вспоминал приятель-журналист, – я окунулся в ледяную купель, и в этот момент рядом ухнул в воду Лукашенко. Вынырнул, все так же угрюмо глянул на меня и выдал: «Гады, какую страну развалили!» Тогда я в первый раз и подумал: опасный человек».

Это потом вся Белоруссия, как анекдот, будет передавать слова его жены, оценившей перспективы мужниного президентства: «Да мой Сашок ни на одной работе больше двух лет не задерживается…» Лукашенко долго еще будет казаться президентом-случайностью, наваждением, которое рассеется на первых же выборах, а может, и раньше.

А он продолжал свои умопомрачительные пируэты. Он делал все, что было не по правилам, будто торопил свой бесславный конец, – хвалил Гитлера, разгонял парламент, менял Конституцию.

И каждый раз выигрывал.

В 2001-м на выборах он опять должен был проиграть, такова была предвыборная арифметика. Второй тур казался неотвратимым, а в нем он безнадежно, как уверяла социология, проигрывал. Оппозиция собрала свою первую большую площадь, готовясь разоблачить ложь про то, что Лукашенко набрал 55 процентов, а то и все 60. Лукашенко сказал, что набрал почти 80.

Лидеры оппозиции спускались с трибуны незаметно, ни с кем не встречаясь взглядом, потому что отныне все знали, что в такой ситуации только один человек решится так над всеми посмеяться. И потому с этим человеком не справиться, ибо больше никто в этой стране не хочет власти так, как он.

Это, действительно, была элегантная победа.

Дождь от Лукашенко

Через год – двадцать лет его эпохи, но так и не написано ни одной сколь-нибудь серьезной биографии, даже придворной. Никто не копается ни в его школьных дружбах, ни в воспоминаниях соседей. Все, что до триумфа, – белое пятно. Ни кооператива «Озеро», ни учителей, ни полумифических апокрифов от сослуживцев. Их, как друзей, тоже нет.

Неулыбчивый человек не оставил никаких следов, кроме тех, которые можно проследить по трудовой книжке. Карьера будто все время во что-то быстро упирается и потому движется не вверх, а по горизонтали.
Это в подобных постсоветских сюжетах, пожалуй, многое объясняет: как сживается такой человек со своим внезапным величием? Кто-то, извлеченный

из питерского двора-колодца, долго не сможет расправить плечи под грузом имперских сводов. Кто-то, даже повязав галстук, тяжелым взглядом будет всегда напоминать публике о юности, проведенной в шалманах шахтерского города.

Лукашенко не станет ни к чему приспосабливаться. Он, как говорили люди, приведшие его к победе, имел в политическом багаже одно: умел бить первым, пока визави еще улыбался, готовясь к диалогу. Он и делал, что умел, ломал через колено все, что казалось общепринятым, и все ломалось, а он выигрывал. Он регулировал цены так, как отец народов за полвека до него росчерком пера регулировал курс доллара – и все получалось! «Ты просил дождь? Я дал тебе дождь!» – как-то громыхнул он по селектору одному из белорусских губернаторов, озабоченному битвой за урожай.

Он, в центре Европы, вел себя, как в Северной Корее, и земля не разверзалась. Его слова разлетались на цитаты и анекдоты. Почему-то считается, что смешная власть долго не живет. Лукашенко был, наверное, первым, кто опроверг и это: власть, которая может себе позволить быть такой смешной, может ничего не бояться.

Белоруссия сегодня

Лукашенко поначалу казался диковинкой даже на наших диковинных широтах, новости про Белоруссию читали будто журнал «Корея сегодня». Быть на него похожим считали неприличным даже не слишком притязательные соседние лидеры, они будто бы даже специально напоминали: что бы о них ни говорили, они все-таки не Лукашенко. Им даже верили. До поры. А потом все стало на свои места. Оказалось, что стиль универсален и един для всего постсоветского пространства. Просто для Лукашенко этот стиль был внутренней сутью, и потому он учреждал его сразу, по-хозяйски, как директор совхоза внедряет новую систему подсчета нормодней. А остальные – как ученики, будто чего-то стесняясь

Лукашенко был автором – и концепции, и даже текстов. Основополагающий термин «вертикаль власти» вошел в единый политический словарь, как и многое в нашей общей новейшей истории, в переводе с трасянки. Так называют в Белоруссии язык, родной для ее президента, потешную смесь русского и белорусского, в дословном переводе – «плохое сено». «Перетрахивать правительство» – это и есть трасянка, в том числе и политическая. «Ручное управление» – это же тоже Лукашенко. Он довел стиль до того абсурда, до которого не решался довести его никто, но оказалось, что абсурдность – только в форме, но не в содержании.

Он говорил о вертикали, когда по соседству стеснительно говорили о демократии. Потом даже «суверенная демократия» будет отдавать плагиатом. Он первым, несмотря ни на что, докажет, что эта модель вовсе не диктатура. Ей достаточно быть фарсом, что намного функциональнее. Не нужно полицейского государства, достаточно чиновного, и чем скорее граждане научатся жить, не обращая внимания на причуды государства, тем лучше гражданам и легче чиновнику.

Лукашенко был авангардом, у него была фора, и только в Москве почему-то долго не верили, что хозяином Кремля этот странный человек хочет стать на полном серьезе. Лукашенко уже проговаривался, он по-хозяйски бил посуду на кремлевском граните, ему присягали российские губернаторы и отдельные кремлевские чиновники – почти не таясь. Они, как прежде белорусские либералы, тоже думали, что так проложат себе путь к настоящей власти, и Лукашенко уже выдавал признаки былого азарта и готовности принять вызов. В 1998-м лишь отчаянными стараниями кремлевских либералов в последний момент было сорвано подписание такого союза, который попахивал не столько Москвой до Бреста, сколько Минском до Владивостока.
Эту игру Лукашенко проиграл. Но не сломался. И немедленно взялся за следующую.

Симбиоз

В начале нового тысячелетия у него настали трудные времена. В магазинах исчез даже творог. Рейтинг рухнул чуть ли не до 20 процентов, и хотя рейтинги соперников привычно не превышали уровень статистической погрешности, стало нервозно. И торжествовал Кремль, у которого при новом хозяине отношения с Лукашенко совсем не сложились.

Лукашенко никогда, как подтверждают знающие его люди, не мучил себя стратегическими изысканиями. Никаких более глобальных задач, только выжить сегодня, – и так уже почти двадцать лет, а в режиме, хоть чуть более щадящем, чем непрестанный форс-мажор, Лукашенко жить все равно не умеет. 

…Виктор Гончар, один из самых ярких представителей команды, приведшей Лукашенко к власти, незадолго до того, как бесследно исчезнуть в 1999 году, рассказывал про особенности интеграции. «Лукашенко ведь так и не стал равноправным партнером, – объяснял мне однажды Гончар. – Он так и оставался для россиян диспетчером».

Каково громовержцу, который уже приготовился править едва ли не всей бывшей одной шестой частью суши, ощущать себя правителем лишь в пределах своего двора? А ведь интеграция, за которую он бился, уже состоялась. Кто только не пользовался таможенным братством – и нефтяники, и банкиры, прокручивавшие из Москвы через Минск и обратно в Москву немыслимые кредиты, и церковь, льготно торговавшая табаком для народа, и оружейники, которые сомнительные сделки проворачивали от лица Минска, – этому лицу уже ничего не могло повредить.

С Лукашенко братья-россияне не то что не советовались – не всегда даже ставили его в известность, и у Лукашенко сдавали нервы. Он срывался и арестовывал цистерны с нефтью, он грозил рассказать всему миру, сколько, вопреки договоренностям, прогоняет ЛУКОЙЛ через Белоруссию неучтенных цистерн. Но спустя день-два все стихало, Лукашенко будто проглатывал очередную обиду и ждал шанса взять реванш. 

И взял. Он нашел истинный образ интеграции: симбиоз. Это когда можно друг друга ненавидеть, но прожить друг без друга не получается. И теперь то, что Белоруссия не может прожить без России, уже совершенно не утешало Москву, которая обнаружила, что сама все больше зависит от Белоруссии.

Операция «Уралкалий»

Он больше не говорил о Союзном государстве. Он просто перерабатывал нефть. И продавал на Запад – по западным ценам. Иногда будто на давальческих началах, иногда фирмам, прописанным в Европе, в происхождении которых угадывались следы российских гигантов, чьи интересы не ущемляются в России даже из желания наказать Лукашенко. Потом эту схему закрыли, появилась другая, тоже без особых изысков: в белорусской экономической отчетности вдруг в разы вырос экспорт растворителей, под видом которых шли на Запад все те же нефтепродукты – при их экспорте под собственным именем Белоруссия должна платить в российский бюджет экспортную пошлину. Грянул очередной скандал. Он опять никого не напугал, потому что, как с растворителями, Минск всегда придумает какую-нибудь взаимовыгодную договоренность с Москвой, в которой всегда найдутся те, кому это в Москве интересно, и все это знают, нужно просто пережить трудное межсхемное время. Как сейчас.

И тут – «Уралкалий», в котором, как по заказу, сошлось все. И то, что опять кончились деньги, и, как назло, накануне зимы, и накопленное в афере с растворителями почти все уходит, как подозревают белорусские экономисты, на поддержание белорусского рубля. И проблемы с калийным экспортом, которые начались задолго до того, как «Уралкалий» заявил о разрыве отношений. Кто из партнеров первым стал кидать другого, уже не так и важно. Важно, что мимо совместной «Белорусской калийной компании» с ее эксклюзивными экспортными правами продавали калий и белорусы, и россияне, причем не делая из этого ни тайны, ни трагедии.

Просто Лукашенко умеет ждать. Он дождался – и проблем Сулеймана Керимова, с которым конфликтовал. И нескрываемого желания Кремля переделить «Уралкалий». И торговой войны Москвы с Украиной, которая даже при Януковиче уже совсем не хочет в ту интеграцию с Россией, в которой греется Белоруссия. И вообще – предвкушения ноября в Вильнюсе, в котором страны «Восточного партнерства» будут парафировать с Евросоюзом договора об ассоциации. Белоруссия туда, скорее всего, приглашена не будет. Но Москва, неплохо зная нрав Лукашенко, понимает, что в любую минуту он может тоже усомниться в прелестях Таможенного союза, от которого, как время от времени уже напоминает, несет одни убытки. А какой Таможенный союз без него?
И когда все сошлось, был арестован Баумгертнер.

Ничего особенного. Конспирологи вообще полагают, что он заранее все обговорил с Москвой. С точки зрения описываемой модели интеграции это было бы слишком красиво, но это тот случай, когда логикой опровергнуть конспирологов непросто.

Как положено в рамках симбиоза, каждый решил свои задачи. А тут еще и Игорь Сечин проявил к Белоруссии поистине страсть стратегического инвестора. Похоже, Лукашенко помог Кремлю разобраться с «Уралкалием», причем к собственному удовольствию пообещал Сечину режим максимального гостеприимства, с которым обманывал уже не одного российского гиганта, от ЛУКОЙЛа до МТС.

В итоге цены на газ выросли для Белоруссии, несмотря на Баумгертнера, символически, недорогой газ «Роснефти» обещан к тому же еще одному гиганту неширокого белорусского экспорта, гродненскому «Азоту». Та же «Роснефть» рвется в эксклюзивные поставщики нефти для белорусского нефтекомплекса, который, видимо, в мечтах Сечина уже выставлен ему на продажу.

И Москва теперь может быть уверена, хотя бы на некоторое время: уходом из такого Таможенного союза не станет пугать даже Лукашенко. Симбиоз. Кто сказал, что это невозможно – арестовать приглашенного на переговоры топ-менеджера иностранной компании?

Последний герой

И, скорее всего, он теперь без проблем получит очередной транш кредита ЕврАзЭС, с которым были сомнения. Получится, будто на этот кредит он обменяет Баумгертнера, но что поделать, если такова интеграция, с которой теперь приходится считаться Москве. А деньги будут очень кстати, потому что сейчас с деньгами так плохо, что Лукашенко предложил брать по сто долларов с каждого белоруса, пересекающего границу.

Экономисты, правда, смеются, полагая, что это невозможно. Политологи уверяют, что он не решится замахнуться на свободу дешево закупаться в Европе. Будто для Лукашенко есть что-то невозможное.

Но последний штрих к портрету Лукашенко – а он ведь все равно когда-нибудь будет дописан – может получиться совсем сюрреалистичным. Ни один реформатор и ни один оппозиционер не сделали бы столько для будущего рывка Белоруссии, сколько делает уже почти двадцать лет Лукашенко.

…Белорусское слово «памяркоуный» однозначно не переводится ни на один язык, и белорусы в попытке его объяснить наперебой предлагают вариант за вариантом: благожелательный, добросердечный, открытый, спокойный… Белорусский приятель предложил еще одну трактовку – как образ национального характера, подаренный ему дедом. «Вот, – говорил дед, старый коммунист, между прочим, – украинцы что делали, когда русские пришли? Взяли автоматы и пошли в лес, – и добавил: – Молодцы!.. Или вот прибалты – тоже молодцы!» А потом помолчал, вздохнул и резюмировал: «Молодцы, конечно… А что толку?..»
Для тех, кто так долго учился жить в условиях, к которым притерпеться, казалось бы, невозможно, любые изменения – новая ломка. К тому же Белоруссия словно создана на радость тем, кому предписано заниматься поддержанием ее благоприятного имиджа. Зеленеющие поля, коттеджные поселки, дороги, которые в любом райцентре лучше, чем в центре Москвы. Рейтинг Лукашенко уже ничем не напоминает былых высот, но его власть безраздельна по-прежнему, его не очень любят даже пенсионеры и на селе – два его главных оплота. И страна уже научилась жить, не обращая на него внимания. В паре часов езды – Европа, и рассказы белорусских теленовостей о том, как там умирают от голода, уже даже не анекдоты советской поры про загнивающего потенциального противника. А в Белоруссии, между прочим, и в советские времена автомобили останавливались на «зебре», и никто не может объяснить почему. Просто останавливались – и все

Элита, что молодая, что старая, устала бояться, просыпаться по ночам от тревожных звонков, от постоянного аврала. Экономики и индустрии, за которую развернется в случае временной анархии война, к счастью, тоже почти не осталось.

И это даже не расколотая Украина с ее вечным выбором, который всегда смотрится цивилизационным. Здесь никто не будет спорить, куда идти. Уже несколько лет количество желающих в Европу превышает число тех, кто предпочитает ей сумрачный, но привычный Восток, и разрыв медленно увеличивается.

Под прессом того, что так пародийно выглядит диктатурой, вызревает готовность стать в один прекрасный день нормальной европейской страной – без комплексов и потрясений, естественно и вполне памяркоуно. В самом деле, парадокс – быть Европой из всего «Восточного партнерства» больше всех готова страна, которую в ноябре не позовут даже на первичное приобщение к ней – из-за одного-единственного человека, которого уже никто не хочет побеждать. Одни – в самой стране – смирились, другие – к востоку от нее – с удовольствием приспособились, третьим – на западе – он уже особенно и не мешает. Все просто ждут, когда все вдруг каким-нибудь образом закончится само собой. Все стабильно. Так же, как несколько лет назад, когда в одной районной газете коллега, размышляя, с кем бы мне поговорить, предложила: «Хотите, позову редактора идеологического отдела?» Выражение моего лица ее, видимо, насторожило. «У вас нет идеологических отделов?» «Пока нет», – признался я. И сам почувствовал, как неуверенно это у меня получилось.