Владимир Войнович: «…а злых террористов пристрелим, как в тире»

До выхода в свет новой пьесы Владимира Войновича «Трибунал» (полный текст) (в качестве приложения к газете «Совершенно секретно») осталось несколько дней.

Больше двух часов длилось интервью главного редактора газеты «Совершенно секретно» Людмилы Телень с автором пьесы – оно будет опубликовано в качестве предисловия к «Трибуналу».  Говорили о взаимоотношениях художника и власти, о литературе, о политике, о том, найдется ли театр и режиссер, готовые рискнуть…

* * *

Приложение «Совершенно секретно» с пьесой Владимира Войновича «Трибунал» можно купить в редакции газеты с 9 декабря – Москва, улица Композиторская, 17 (телефон отдела распространения  8-495-544-30-45, savushkina@sovsekret.ru), а также в московских киосках сети «Горпечать».

По просьбе распространителей на сайте текст «Трибунала» появится через несколько дней.

* * *

Публикуем видеофрагменты беседы с Владимиром ВОЙНОВИЧЕМ:

– Какой, на ваш взгляд, должна быть дистанция между художником и властью?  

– Давайте возьмем более широко. Я сторонник компромисса. Когда я говорил об этом, некоторые из моих друзей-диссидентов очень сильно возмущались; «Компромисс? Как это возможно?» Возможно. Вообще без компромисса жить нельзя. Но я говорю об очень ограниченных компромиссах, а не о принципиальных уступках. Это касается и творчества, и поведения. Чтобы было понятно, о чем речь, я приведу примеры. Когда я вернулся из эмиграции и меня здесь начали печатать, возникла проблема с «Москвой 2042». Мой герой посещал разные заведения, в том числе – публичный дом имени Крупской. Меня попросили имя Крупской из текста убрать. Я колебался – не люблю ситуаций, когда требуют уступить ту или иную строчку. Мне говорят: не выйдет книга. Конечно, я мог не согласиться, но книга в тот горячий момент не вышла бы. Я на эту малую купюру согласился, но во втором издании все вернул на место. Или еще пример. Когда обсуждали гимн России, я написал свой вариант и отдал его для публикации в «Известия». Там у меня были строчки: «Всем выдадим все, офицерам – квартиры, шахтерам – зарплату, почет – старикам. А злых террористов замочим в сортире…» Из редакции мне позвонили и говорят: «Про террористов нехорошо, Он обидится». Именно так – «Он» с большой буквы. И предложили заменить: «…а злых террористов пристрелим, как в тире». Я понял, что надо соглашаться – иначе не напечатают, а я хотел, чтобы текст был напечатан большим тиражом. Правда, мне потом читатели писали: мы же понимаем, что на самом деле вы написали «замочим в сортире».

– Вы можете сформулировать, где для вас граница допустимого компромисса?

– Я не должен идти против своей совести. Есть разница между компромиссом и конформизмом. На мелкие, допустимые, по моему разумению, уступки я готов, на принципиальные – никогда. Вот другой пример из моей жизни. В конце шестидесятых годов, когда начались репрессии против инакомыслящих, я подписал несколько писем в защиту осужденных литераторов. В 1968 году власти меня решили за все это наказать и внесли в «черный список». Меня перестали печатать где бы то ни было. Было запрещено все, что я писал: книги, песни, киносценарии, любые мелкие тексты. Но самый большой урон я понес, когда были запрещены шедшие по всей стране 50 спектаклей по двум моим пьесам. Они приносили мне довольно приличный доход. При этом мне тоже был предложен компромисс: я отказываюсь от своей подписи – и запрет с меня будет снят. Книги напечатают, фильм поставят, спектакли восстановят. Последний спектакль по моей пьесе «Два товарища» ставил в театре Маяковского Андрей Гончаров. На прогон пришел тогдашний начальник отдела культуры Москвы Борис Родионов. Артисты проиграли всю пьесу для нас двоих. «Замечательный спектакль, – сказал Родионов. – Но он не выйдет, если вы не снимите свою подпись». Я подпись не снял, и этот спектакль, как и остальные 49, был запрещен, а я из преуспевающего литератора превратился в человека, еле-еле сводящего концы с концами и лишенного каких бы то ни было заработков. Таких поступков я совершил немало и никогда о них не жалел.

– А теперь вы какие-нибудь коллективные письма подписываете?

– Бывает…

О Путине

-  Путин жестокий. Он, конечно, не Сталин, но он жестокий человек. Бездушный, я бы сказал. Вот ему кажется: он отступит и проявит слабость. А он хочет показать, что он сильный. Когда он говорит — «двушечка», ему кажется, что это вообще ерунда. Но общественное мнение имеет сейчас какое-то значение. Я думаю, что если бы не было скандалов, например, не было бы никакого движения в защиту Pussy Riot, они бы получили гораздо больше  — лет по семь. А так ему кажется — ну и чего, ну посидят два года, будет уроком. Он поддерживает всякие мракобесные идеи и движения…  

О люстрации

 — Я считал (хотя мой голос ничего не значил), что должна быть люстрация. Если продавец проворовался, ему дают срок и какое -то время запрещают работать в торговле. А у нас вроде бы режим сменился, а остались те же люди: секретари обкомов стали губернаторами, а судьи остались на своих местах, и из КГБ… Я вот смотрел сейчас — по «Дождю» объявляют — будет большое интервью с Филиппом Бобковым (первый заместитель Председателя КГБ СССР (1985—1991) — ред.). Все эти люди остались, которые, собственно, и совершали настощие преступления против личности. Они остались, и они не утратили своего влияния, они где-то заседают. Собственно говоря, эти люди, или их духовные потомки, сейчас и занимают места, где они выступают со своими законодательными инициативами и тянут нашу страну опять назад в прошлое"…

* * *

Начало разговора с Владимиром Войновичем  было опубликовано в декабрьском номере «Совершенно секретно».

– Некоторые культурологи считают, что жестокость политического режима способствует расцвету литературы, театра и кино. В каких отношениях с политической реальностью находитесь вы?  

– Если уж жестокость, то не крайняя. При жестоком (не сравнить со сталинским) николаевском режиме Пушкин позволял себе писать: «Товарищ, верь, взойдет она, звезда пленительного счастья. Россия вспрянет ото сна, и на обломках самовластья напишут наши имена». А Лермонтов «странною любовью» любил «немытую Россию, страну рабов, страну господ». Его за эти стихи и сейчас бы заклевали. Царский режим, при котором могли существовать Гоголь, Толстой, Достоевский, Чехов, круто расправлялся со своими политическими врагами (террористами), но в отношении искусства был вполне толерантен. Жестокость сталинского правления была для искусства чрезмерна, и к концу жизни тирана у нас уже не было ни литературы, ни театра, ни кино. Искусство «вспряло ото сна» в результате оттепели, то есть отказа (к сожалению, неполного) от жестокости. Почему этого не случилось сейчас, не знаю…

* * *

ФРАГМЕНТ ПЬЕСЫ «ТРИБУНАЛ»:

ЛАРИСА стоит в одиночном пикете с плакатом:
«Жертва Мешалкина!»
Мимо идет Председатель. Останавливается.

ЛАРИСА. Здравствуйте.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Давно стоите?

ЛАРИСА. С утра.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. А зачем?

ЛАРИСА. Хочу привлечь внимание общества.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. И удается? (Сам отвечает.) Не удается.

ЛАРИСА. Да не удается. Народ молчит, потому что все запуганы такими судьями, как вы. Каждый думает, что, если я выйду, со мной сделают то же, что с Подоплековым.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Вот именно, если бы вы были не такие пугливые, то мы были бы не такие храбрые. Мы позволяем себе ровно столько, сколько вы разрешаете.

ЛАРИСА. Вы считаете, что мы все трусы.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Или равнодушные, что еще хуже. Ведь пока вашего мужа не посадили, вы ни на какие пикеты не ходили, потому что вас это не касалось. Ну да, вы видели по телевизору, слышали по радио, читали в Интернете, что кого-то где-то не так судили, кого-то били в полиции, кому-то засунули в одно место бутылку из-под шампанского или черенок от лопаты, ну, может быть, у вас в душе что-то шевелилось. Но через минуту вы все забывали. Потому что своя жизнь, свои дела. Надо детей отправлять в школу и в садик, мужа встречать с работы, прибраться, переодеться, приготовить что-нибудь вкусное, а если где-то кто-то кого-то насилует, так это же не меня. А если где-то кто-то кого-то убивает, так это же не меня. А если где-то кого-то кто-то…

ЛАРИСА. Да, вы правы, это все так. Но ведь я, я простая женщина, я многого не знала, не понимала. А вы занимаете такую высокую должность…

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Но при этом я член того же общества, что и вы. Равнодушного и запуганного. Других пугаю и сам боюсь.

ЛАРИСА. А совести своей не боитесь? Я вот смотрю, вы неважно выглядите. Может быть, плохо спали, может быть, вам снились кошмары.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Да, спал действительно плохо. Кошмары не кошмары, а всякая дрянь, да, снилась.