Моя первая встреча с Шаляпиным на концерте Комитета грамотности в Петербурге

Концерт до 7 часов утра. Тайна перевоплощения Шаляпина. Некрологи английской печати

(Письмо из Лондона)

Умер Шаляпин, и человечество стало беднее. Точно закрылось одно из окон, через которое каждый и каждая, даже самые маленькие, полуглухие, полуслепые люди могли хоть на мгновение заглянуть в какой-то иной мир, соприкоснуться с волшебной силой гения, вдохнуть в себя очищающий воздух высоких вершин. Сколько счастья дал он людям и как сам умел быть счастливым среди людей.

Я провела с ним раз длинный вечер. Тогда ещё никто не знал о нём, его имя совершенно ничего не говорило. Но жизненная сила, которая потоками изливалась от этого веселого великана, изумляла всех, к кому он подходил.

Было это очень давно, в прошлом веке. В Петербурге при Вольном экономическом обществе, этом прообразе будущих русских партий и политических организаций, был Комитет грамотности, учреждение в глазах правительства опасное, по существу невинное, но с претензией на самый передовой образ мыслей, выражаясь языком эпохи. В комитете много суетились два Аякса петербургской интеллигенции, Фальборк и Чарнолуский. Особенно первый. Этот крикливый и бестолковый суетун затеял устроить в пользу Комитета грамотности большой концерт в Дворянском собрании. Судя по результатам, Фальборк только пошумел, помахал руками, но больше ничего не сделал. Меня за три дня до концерта ввели в организационный комитет. Я была очень молода, никого не знала, меня никто не знал. Единственные мои права быть дамой-устроительницей состояли в том, что у меня, вероятно, единственной в этом кругу, было очень нарядное жёлтое бальное платье с красными гвоздиками. А главное – устроители не знали, куда броситься, за кого ухватиться. Зала дорогая, огромная. Билеты остались не проданы. Когда начался концерт, то несколько сот слушателей только подчеркивали зияющую пустоту красных бархатных скамеек.

Ну и артисты начисто надули. Приехало только двое – молодой и неважный пианист и «какой-то» Шаляпин. Мы, устроители, чувствовали себя такими несчастными дураками, что когда М. Волькенштейн в артистической представил мне молодого верзилу во фраке, я только мельком заметила лицо, которое показалось мне вырубленным топором, и удалую улыбку деревенского парня.

– Вы что с ним не поговорили? – пожурил меня М. Волькенштейн. – Ведь он нас сегодня вывезет. С Шаляпиным не пропадёшь.

Так оно и случилось. Шаляпин пел тогда в частной опере, но Петербург его ещё не открыл. А между тем его голос тогда разливался, точно Волга в половодье. Это было такое богатство, такая щедрость, такая молодая красота, точно сам бог песни, бог русской песни стоял перед нами на широкой эстраде Дворянского собрания и пел романсы и арии с такой простотой и легкостью, точно весь этот музыкальный блеск рождался сам собой без всякого труда или усилия с его стороны. Да и действительно, это не стоило ему никаких усилий. Ему тогда легче было петь, чем не петь. Он заполнил весь вечер. В антракте стал рядом со мной и помогал мне продавать шампанское. Вокруг нас стояла толпа. Огромная фигура Шаляпина возвышалась над столиком, уставленным бутылками. Он зазывал голосом и жестами, баловался, шалил, как гимназист, рассказывал прибаутки, пел частушки, всем своим видом, интонациями, изменчивостью своего лица, – я тогда же поняла, что оно не топором вырублено, а вылеплено из драгоценной глины, – бурной своей веселостью напоминал он русского молодца, разгулявшегося на ярмарке. Насколько помню, наша выручка за шампанское почти догнала выручку за билеты.

А потом опять он в ответ на аплодисменты без конца пел с эстрады. И слушатели с изумлением переглядывались и спрашивали друг друга, что это такое? Откуда это взялось? Точно сама Русь ворвалась в чинный, старомодный дворянский зал.

Мой сосед М. Волькенштейн, который в Петербурге один из первых угадал, что такое Шаляпин, и поддерживал его дружески, так же, как Мамонтов в Москве, потирал руки и говорил:

– То ли ещё будет. Дайте ему только развернуться.

После концерта устроители, по обычаю, ужинали в каком-то ресторане. Нас было человек 15, но я помню только широкоплечую и гибкую фигуру певца, имя которого ещё за несколько часов перед тем было нам неизвестно. Он всех заслонил, затенил, отстранил, заполнил собой и комнату, где мы сидели, и наше внимание, и время. Удивительный рассказчик, он изображал разговор дьячка со старухой, потом самого себя в губернаторском доме, опять переходил на пенье. Для нас, немногих счастливцев, концерт, который начался в 9 часов в зале Дворянского cобрания, продолжался до 7 часов утра. В те времена в России уж если веселились, так веселились…

А Шаляпину тогда, по-видимому, было легче петь, чем не петь. Он пришёл ко мне и пел, даже без всяких просьб, часа четыре подряд. Мой маленький сын, хотя его детская была отделена от гостиной тремя комнатами, забрался под нянину кровать и с плачем умолял

– Попросите дядю больше не кричать…

Что ребенок, которому уже хотелось спать, не оценил этого «дядю», это не удивительно, но такую же неотзывчивость к молодому артисту, от которого уже излучалась гениальность, проявили сначала и заправилы императорской оперы. Его требовали держать в чёрном теле. Давали ему роли не по голосу. Я видела Шаляпина в Мариинском театре в роли Руслана. Это был единственный раз – во всяком случае, для меня единственный – когда Шаляпин выглядел на сцене нелепо. Даже костюм не потрудились пригнать по его великолепной фигуре. Его всё-таки это не смутило. Как весело он сам, заливаясь хохотом, за ужином у М.Волькенштейна пародировал себя в «Руслане».

Это была моя последняя частная встреча с ним. После этого я только в опере и в концертах видела его издали. Он стал уже капризным и щедрым царём артистического мира; владыкой театра, диктатором, перед прихотью которого склонялись директора и режиссёры, товарищи артисты и агенты, не говоря о дирижёрах. В этом сложном мире он нарушал все права и привилегии.

А почему бы нет? Могучий волжанин перевернул, переделал по-своему, поставил то, что до него считалось окаменелым каноном, незыблемой традицией оперы. Он оторвал её от затхлой условности, которую так метко описывал Толстой, так беспощадно пародировал в «Кривом зеркале».

Можно написать несколько отдельных трактатов о Шаляпине – Мельнике, о Шаляпине – Дон-Кихоте, Борисе Годунове, доне Базилио и т.д. и т.д. Самое разнообразие этих типов и тех музыкальных задач, которые вложены в них композиторами, показывает сценическое всемогущество гениального артиста. А в то же время, как и кто бы ни писал о нём, как передать секрет его силы, очарования, красоты, власти?

Гений… Да. Это верное для него слово, но попробуйте определить его смысл. Те, кто видели, как Шаляпин с безумной и радостной улыбкой на костлявом лице появлялся на сцене Мариинского театра верхом на высоком, костлявом коне, конечно, помнят ту внутреннею судорогу восторга, которую он вызывал одним своим появлением. Для нас, видевших его, шаляпинский Борис сливается с пушкинским. Вряд ли можно что-нибудь прибавить к этой тайне перевоплощения.

Она ему была дана. В концерте, стоя на эстраде во фраке, он делал движения плечами, чуть поворачивал голову, и уже можно было угадать, что он будет петь – «Гренадёров», «Бурлаков» или «Блоху». Это не была игра, он не был в это время мимом, актёром. Но точно те образы, которые бежали внутри его, сливаясь с его пением, рождаясь из него, отражались в душе каждого, как отражаются облака в море.

В даровитой, богатой талантами семье русских певцов и артистов за последние 40 лет он, конечно, был единственным. Точно вся даровитость, вся певучесть русского народа воплотилась в нём. В художественном отношении это был богатырь, Илья Муромец, но с упорством в работе, какими отличались монахи-живописцы средневековой Флоренции.

Хотя от природы были ему отпущены дары изумительные, хотя и голосом, и музыкальностью, и изобразительным талантом был он от рождения награждён, всё-таки Шаляпин сам себя создал, как создавал Микеланджело свои статуи, сочетаньем Богом данного дара и бешеной работы.

Трудно измерить его влияние на русское искусство, нелегко определить всё его значение в истории международного искусства. Никогда не кончится спор о том, может ли гений учить, или он только временно заражает, раздвигает пределы чувств и мыслей, открывает перед толпой обычно невидимые для неё тропинки. Но всякий, кто слышал Шаляпина, твёрдо знает, что он богаче тех, кто его не слышал и не видел. Может быть, особенно счастливы те, кому, как мне, удалось слышать Шаляпина, когда его гениальный голос был ещё насыщен буйной молодой непосредственной радостью творчества.

«Крупнейшая звезда среди всех звезд…», «Великан сцены…», «Величайший оперный артист нашего времени…», «Сын сапожника, ставший самым гениальным певцом мира…».

Так пишут о Шаляпине английские газеты. Все они посвятили ему длинные статьи. Да и не могло быть иначе. Его имя давно уже стало в Англии синонимом не только русского искусства, но вообще высокого искусства. Он был в первый раз в Лондоне сорок лет тому назад и сразу огорошил директора оперы в Ковент-Гардене тем, что потребовал неслыханный гонорар – 400 фунтов за выход. И получил эти деньги. Но настоящий триумф его был в 1913 году, когда он выступил в своей русской оперной среде. «Борис Годунов», «Псковитянка», «Князь Игорь».

«Всё это для лондонцев – и музыка, и искусство – было совершенное откровение», – пишет «Дейли телеграф». «Никогда никто раньше не проявил на сцене такую силу гениальной личности», – говорила «Дейли скетч», вспоминая эти спектакли. «Это был не только певец с богатым голосом, которым он владел в совершенстве, и с изумительной чуткостью к красоте мелодической фразы. Но и актёр сокрушительной гипнотической силы. Это был гений», – так оценивает его музыкальный критик «Дейли геральд».

Блестящую оценку этой чудесной власти, исходившей из Шаляпина, дала
«Таймс»: «Когда слышишь теоретические рассуждения о непоследовательности и недостатках оперного искусства, стоит только вспомнить Шаляпина… Для него в опере не было неловкостей и недостатков; для него опера была самым совершенным инструментом для проявления его художественного я. Правда, он не столько заботился о том, чтобы передать замысел композитора, сколько о том, чтобы воплотить свои видения. И для нас он больше, чем проповедник местного искусства, хотя бы местность эта и была так обширна, как его родная Россия… Когда Шаляпин был на сцене, мы просто жили с ним. Как он соз-
дал, выработал в себе эту исключительную силу, это уже его тайна…».

Не знаю, апокриф это или одна из подлинных шаляпинских выходок, но сотрудник «Дейли геральд» приводит эпитафию, которую Шаляпин будто бы продиктовал ему в прошлом году, в последний свой приезд в Лондон:

«Здесь могила Шаляпина.

Он жил, любил, скандалил,

Врал и грешил нестерпимо.

Крутился, как чёрт перед заутреней,

Наконец, угомонился.

Теперь лежит смирно под этим камнем.

Только жена и дети оросят его могилу слезами.

Мир праху твоему.

Шаляпин, актёр, певец, артист, человек, которого все покупали, – мир тебе».

Ариадна Тыркова

«Сегодня» (Рига), №268, 1938 год

См. начало «Главная феминистка Российской империи»