Горький антиквариат

В советское время о жизни Горького в Петрограде в 1918–1921 годах было написано немало. При этом ни одно из исследований не обходилось без упоминания о его политической недальновидности. Писали о заступничестве за контрреволюционную публику, о возмущении «красным террором» и неверии в большевистских «планов громадье». Политическая недальновидность долгое время была пятном на биографии великого пролетарского писателя. Мало кому известно, что в середине 1950-х годов реабилитировать Алексея Максимовича задумала Екатерина Андреевна Желябужская – дочь гражданской жены Горького М.Ф. Андреевой. И нечаянно открыла «шкаф со скелетом»...

«Мне кажется, что задача моя не будет выполнена и я останусь в долгу перед памятью Алексея Максимовича, если не расскажу о том, что в некоторой степени объясняет состояние его духа, его позицию в первые годы после Революции. Конечно, лучше всех понял его Ильич (Владимир Ильич Ленин. – Т.Б.), советовавший ему уехать за границу, отдохнуть, подлечиться и говоривший, что «со стороны ему будет виднее».

В тот период… к Алексею Максимовичу стекалось все, что было тяжелого, трудного, иногда отрицательного. Мы, младшее поколение, называли в шутку квартиру 5/16 по Кронверкскому, 23, где жили в то время Алеша и мама, «Центржалоба». И действительно, жаловаться сюда приходили все: академики, профессора, всякие обиженные интеллигенты и псевдоинтеллигенты, всякие князья, дамы из «общества», ущемленные российские капиталисты, еще не успевшие сбежать к Деникину или за границу, вообще те, чью хорошую жизнь дерзко нарушила Революция.

Зайдешь утром до работы повидать маму и в передней, столовой, зале у стен сидят хмурые люди и ждут. Ну прямо приемная учреждения, а не частная квартира.

И все эти жалобщики! Одному есть нечего, другому топить нечем, у третьих реквизировали квартиру или забирают в музей картины, фарфор, стильную мебель, а вон та пришла просить за арестованного отца, мужа, брата, сына.

Бывало, что он заступался за людей, за которых не следовало заступаться, даже политически неверно. Очень тяжелое впечатление произвел на него расстрел великих князей Павла Александровича, Николая и Сергея Михайловичей. Сами по себе они, возможно, и были довольно безобидными стариками, но Павел Александрович, сын императора (Александра III. – Т.Б.), дядя последнего царя, мог стать знаменем белогвардейщины. Пистелькорст, морганатическая жена Павла Александровича, обратилась к Алексею Максимовичу, он даже специально ездил в Москву за помилованием, уговаривал Ильича – а их расстреляли в ночь, когда он ехал из Москвы в Петроград. Председатель Чека, в то время, кажется, т. Медведь, предвидя результат ходатайства Алексея Максимовича, привел приговор в исполнение, не дожидаясь, пока он вернется.

Я помню утро, когда это случилось: маму вызвала к телефону Пистелькорст, и я слышала, как мама говорила: «Да нет, уверяю вас, что этого быть не может. Алексей Максимович только что вернулся из Москвы, Владимир Ильич обещал...»

Еще более тяжелое впечатление произвел на Алексея Максимовича расстрел Николая Гумилева. Для Алексея Максимовича тогда еще не было ясно, что «если враг не сдается, его уничтожают». С Гумилевым, как говорил мне Женя (Е.Г. Кякист, племянник М.Ф. Андреевой. – Т.Б.)… повторилось то же, что и с великими князьями: Алексей Максимович поехал в Москву, уговорил Ильича, а Гумилева расстреляли до его возвращения с помилованием...

Если бы Алексей Максимович жил в Москве, постоянно встречаясь с Ильичом и другими настоящими большевиками, по всей вероятности, их влияние нейтрализовало бы влияние всего того отрицательного, что стекалось к нему, сгущаясь и концентрируясь. Но он жил в Петрограде, где были Зиновьев (председатель Петроградского совета. – Т.Б.) и Каменев (уполномоченный Совета рабоче-крестьянской обороны. – Т.Б.). Они бывали на Кронверкском, иногда бывала также Злата Ивановна, жена Зиновьева.

М.Ф. Андреева

Зиновьев производил отвратительное впечатление самой своей наружностью. Каменев такого отвращения не вызывал, но и его поступки меня удивляли, несмотря на мою тогдашнюю политическую малограмотность. Например, почему они каждый раз выпускали Марию Игнатьевну Бенкендорф из Чека? Она попадала в засады постоянно, т.к. все ее друзья и знакомые – рьяные белогвардейцы. Один раз после такого ареста Марии Игнатьевны – это было на страстной неделе великого поста – я подошла к телефону, когда звонил Каменев, и он, узнав меня, весело попросил передать Алексею Максимовичу, что Марию Игнатьевну выпустят «в качестве красного яичка ему на Пасху».

Между Алексеем Максимовичем и мамой в тот период все резче обозначились расхождения политических мнений, а в смысле личном между ними уже давно стояло увлечение Алексея Максимовича Варварой Васильевной Шайкевич (жена друга Горького, издателя и писателя А.Н. Тихонова-Сереброва. – Т.Б.). Я, конечно, всей душой и всем сердцем была на стороне мамы, и между мной и Алешей, несмотря на всю мою горячую любовь к нему, возникло некое отчуждение… Постепенно наша семья: мама, я, Абраша (Абрам Гармант, муж Екатерины Желябужской. – Т.Б.) все дальше и дальше отходили, занятые все трое работой, оттесняемые «окружением» (в 11-комнатной квартире Горького порой проживали более тридцати человек. – Т.Б.). Окружение же было совершенно отрицательное

Иван Николаевич Ракитский, художник, не написавший ни одной картины, но хорошо знающий и понимающий искусство. Лодырь и профессиональный приживал. Он как-то раз попал с кем-то в гости к Алексею Максимовичу еще летом 1917 года, понравился, остался переночевать, да так и просидел на шее у Алексея Максимовича до самой его смерти.

Валентина Михайловна Ходасевич, художница, и ее муж Андрей Дидерихс, раньше очень богатый человек, совладелец фирмы роялей «Братья Дидерихс». Эти так и жили в квартире постоянно. Бывал постоянно Яков Израилевич, сын богатых родителей (между прочим, сестра его была замужем за самым богатым сахарозаводчиком Украины!), человек без определенных занятий, промышлявший маклерством, главным образом антикварных предметов. Как он попал в дом, не знаю. Он появился в 1918 году, когда я была в Москве.

Мария Игнатьевна Бенкендорф, урожденная графиня Закревская. Женщина молодая, очень интересная, умная, прекрасно образованная, ярая белогвардейка. Муж ее, барон Бенкендорф… был убит во время войны, двое ее детей были в Латвии, где у них было имение. Сама она после Революции поступила куда-то работать секретарем, принесла какие-то бумаги на подпись Алексею Максимовичу и «упала в обморок от голода» при Алеше и маме. Конечно, ее тут же уложили, накормили. А потом она тоже жила в квартире 5/16, в комнате, которая предназначалась Юрию (сыну М.Ф. Андреевой. – Т.Б.). В моих комнатах, т.е. в тех, где, предполагалось, буду жить я, жили Дидерихсы, а Иван Николаевич за аркой в зале!

Приезжал Максим (сын А.М. Горького. – Т.Б.), за которым очень ухаживали.

Бывали и еще люди. Какой-то делец, типа Митьки Рубенштейна, еще молодой, имени его я не помню. При нем всегда шла азартная игра в карты. Бывали Зорнекау: Марианна Пистелькорст, падчерица великого князя Павла Александровича (по первому мужу Дурново) и тогдашний ее муж Зорнекау, довольно красивый, но бессловесный кавказец, прекрасно танцевавший с нею тустепы и бостоны. Сама она была тогда прелестна: хорошенькая, изящная, великолепно одетая (до Революции у нее было 3 миллиона годового дохода).

Никто из этого окружения никогда ни в чем не помогал по хозяйству. Ни Ракитский, ни Валентина Михайловна никаких пайков не получали, т.к. нигде не работали. Дрова в те годы получали от разборки маленьких деревянных домов, которых много было на Петроградской стороне. Ходили на эту разборку мой муж Абраша, Женя Кякист, если был тут, один раз даже Максим, я и две горничные, Наташа и Зина. Но ни разу ни Дидерихсы, ни Ракитский.… Некоторая часть дров шла к нам, в квартиру 9, но львиная доля в квартиру 5/16. Алеше никогда не приходилось работать в холоде...

Все это окружение ело, пило, танцевало, играло в лото и в карты, обязательно на деньги. Пели какие-то странные песни. В большом ходу были среди них разные издания «для старичков», порнографические романы XVIII века, главным образом переведенные с французского, маркиз де Сад и прочее. Разговоры иногда бывали такого характера, что у меня, молодой женщины, горели уши, и все называлось открыто...»

А.М.Горький с М.Ф.Андреевой и ее сыном Ю.Желябужским. 1905 год

На этом воспоминания Желябужской обрываются. Вероятно, перечитав написанное, она поняла: публикации это не подлежит. Ее искренность, увы, привела к неожиданному результату. Горький, коего она так старалась обелить, представал сибаритом, жившим на широкую ногу; любителем картежной игры и порнографии; сластолюбцем, который, не расставаясь с Андреевой, завел роман с Шайкевич и поселил у себя Бенкендорф, ставшую впоследствии его очередной гражданской женой. Да и вождь мирового пролетариата В.И. Ленин, то и дело выдававший Алексею Максимовичу «липовые» помилования, выглядел заурядным обманщиком.

Любопытно, что свои крамольные записки Желябужская не уничтожила. После ее смерти они попали в ЦГАЛИ – Центральный государственный архив литературы и искусства. Но до наших дней они так и не были обнародованы.

Остается сожалеть о том, что Екатерина Андреевна так и не завершила свои воспоминания. Ведь именно она могла бы рассказать подноготную весьма темной антикварной истории, из-за которой Горький чуть не попал на скамью подсудимых

В феврале 1919 года А.М. Горький и М.Ф. Андреева возглавили Оценочно-антикварную комиссию Народного комиссариата торговли и промышленности. Члены этой комиссии – а Горький привлек к работе 80 лучших питерских специалистов – отбирали вещи, имеющие художественную или историческую ценность, из имущества, конфискованного во дворцах и особняках знати, в банках, антикварных лавках, ломбардах и т.п. Часть отобранного должна была попасть в музеи, а часть собирались продать с молотка за границей.

После Февральской революции в Петрограде шла бойкая антикварная торговля. Распродавали семейные реликвии и раритеты покидавшие Россию состоятельные люди; сбывали награбленное в царских дворцах революционные матросы, комиссары и воры. В покупателях, в том числе и иностранных, недостатка не было. Датский коммерсант Эрик Плуме собрал в ту пору прекрасную коллекцию (308 предметов), украшением которой были драгоценные безделушки императриц Елизаветы и Екатерины II, но переправить ее на родину не смог. Наркомпрос давал разрешение на вывоз художественных ценностей только друзьям Советской власти. А Плуме был членом Копенгагенского комитета по борьбе с большевизмом.

Весной 1919 года доверенные лица Плуме – А.К. Рудановский и Ю.Б. Гаусман – предложили наркому А.В. Луначарскому приобрести коллекцию для музея. По оценке антиквара А.К. Фаберже, сына знаменитого ювелира, она стоила одиннадцать миллионов рублей. Коллекцию, находившуюся на частной квартире, несколько раз осматривали Луначарский, Горький и Андреева. Затем члены горьковской комиссии (художники А.Н. Бенуа и И.Н. Ракитский, антиквар М.М. Савостин) и сотрудники отдела изобразительных искусств Наркомпроса П.К. Ваулин, С.В. Чехонин и В.П. Зубов после экспертизы отобрали для покупки вещей на восемь миллионов рублей. Но 31 мая 1919 года чекисты арестовали Рудановского, Гаусмана и Фаберже, обвинив их в спекуляции. Якобы они хотели получить фантастическую прибыль на продаже коллекции, красная цена которой два миллиона рублей. (Кто оценил коллекцию в эту сумму, осталось неизвестным.) Расследование, проведенное следователем Назарьевым, выявило «вопиющие» факты:

«С особой силой следует отметить, что спекулянты при продаже художественной коллекции применили невыразимо гнусный прием, который должен был оказать и несомненно оказал желательное для них психологическое воздействие на тех, от кого зависело благоприятное разрешение вопроса о покупке коллекции.

В деле продажи коллекции громадное значение имели завтраки, которые устраивали спекулянты членам Экспертно-Художественной комиссии во время осмотра коллекции. Эти завтраки по теперешнему времени вполне могут быть названы пиршествами, так как на них подавались совершенно недоступные честным гражданам голодного Петрограда кушанья, а именно: пироги, кулебяки, бисквиты и прочее.

Еще более поразительно и возмутительно, что на этих пиршествах подавалось и вино – дорогие старые вина, как, например, коньяк времен Наполеона, появление которого на столе вызвало всеобщее удивление и, вероятно, восхищение и неизбежную признательность почетных гостей радушным спекулянтам. ...

Агафон Фаберже

С особенною резкостью приходится подчеркнуть, что перед соблазнами мира сего не устояли не только члены Экспертно-Художественной комиссии во главе с маститым художником Александром Бенуа, но даже такие испытанные борцы Революции, как председатель этой комиссии Максим Горький и Народный Комиссар по просвещению Луначарский, которые также приняли участие в одном из пиршеств (этот обед продолжался шесть часов. – Т.Б.) и у которых не хватило мужества с негодованием отвергнуть антикварный коньяк времен Наполеона. Если бы они в этот позорный момент вспомнили о трагических страданиях рабочего класса, в особенности здесь – в голодном Петрограде, они, несомненно, устыдились это сделать, но они злоупотребили доверием народных масс. За свои деяния они должны дать отчет, и заслуженная ими кара призовет их к революционному порядку, иначе при безответственности неизбежно последуют новые и худшие падения».

А далее следователь Назарьев предлагал: «Весь состав Экспертно-Художественной комиссии во главе с Максимом Горьким и Народным Комиссаром Луначарским привлечь к ответственности за злоупотребление властью».

Рядовой следователь ЧК не решился бы замахнуться на Горького и Луначарского, не имей он поддержки сверху. Не исключено, что в получении компромата на «буревестника революции» и аресте продавцов коллекции был заинтересован председатель Петросовета Григорий Евсеевич Зиновьев.

С могущественным хозяином Петрограда у Горького отношения не сложились с самого начала. Ходили слухи, что именно с подачи Григория Евсеевича Ленин приказал закрыть горьковскую газету «Новая жизнь»; что продукты, вещи, дрова, с трудом добытые Алексеем Максимовичем для ученых и творческой интеллигенции, по указанию главы Петросовета перехватывались и передавались в другие организации и т.п. Горький неоднократно жаловался наркому Луначарскому на подчиненных Зиновьева, которые не давали возможности нормально работать Оценочно-антикварной комиссии. Те часто конфисковывали коллекции, на которые имелись охранные грамоты Наркомпроса. Или, заселяя организации и жильцов в национализированные особняки и квартиры, оставляли им антикварную мебель, картины и фарфор, которые новые хозяева либо ломали, либо распродавали. Мало того, при реквизиции дворцового имущества без какого-либо разрешения они изымали откуда только можно было драгоценные камни, после чего «предметы роскоши» продать с аукциона было невозможно. Пытаясь найти управу на Зиновьева, Горький не однажды обращался к Ленину. Но неугомонный Григорий Евсеевич увещевания Ильича попросту игнорировал

Участие Горького в пирушке Зиновьев вряд ли мог счесть достойным компроматом. Он сам поесть был не дурак, да так разъелся в голодающем Питере, что заработал прозвище «ромовой бабы». Другое дело, если ему стало известно о том, что какие-то вещи Плуме Горький хотел заполучить для своей коллекции. О чем косвенно свидетельствовали показания некоего Э. Янсона: «Сначала Рудановский говорил, что Максим Горький хотел основать Народный музей своего имени. А потом… он с необычайно таинственным видом сказал мне: «Уверяю Вас, Максим Горький имеет в этом деле огромный интерес».

О коллекции Алексея Максимовича писала в своем дневнике Зинаида Гиппиус: «Горький жадно скупает всякие вазы и эмали у презренных «буржуев», умирающих с голоду… Квартира Горького имеет вид музея или лавки старьевщика...» Тут же встречается упоминание о том, что Алексей Максимович скупает «порнографические альбомы».

Сомневаюсь, что у Горького, кормившего ораву приживальцев, помогавшего материально многим просителям, были средства на покупку антиквариата. Вероятнее всего, в его квартире оседали наиболее интересные экспонаты, проходившие через Оценочно-антикварную комиссию. Брал ли он их на время, чтобы полюбоваться и позабавить знакомых, или же насовсем, сейчас уже не установишь.

Поскольку при расследовании антикварного дела доказательств личной корысти Горького добыть так и не удалось, осталось только известить ЦК партии о моральном падении Горького. Неудача с компроматом главу Петросовета, видимо, не слишком огорчила, так как внакладе он не остался. Во-первых, коллекция Плуме была конфискована, т.е. досталась государству задарма. Во-вторых, Григорию Евсеевичу удалось хорошо поживиться за счет Агафона Фаберже.

Бывший царский ювелир и один из крупнейших российских собирателей (а в его богатейшей коллекции были редкие гравюры, иконы древнего письма, 600 нецке, 300 скульптур Будды и т.п.) не мог не привлечь внимания Зиновьева. Вполне возможно, что на допросах Агафон Карлович был вынужден рассказать о своем тайнике. Иначе чего ради в сентябре 1919 года местные власти вздумали бы производить обыск на его даче, давным-давно разоренной и разграбленной красноармейцами?

А.В.Луначарский

Обнаружив потайную комнату, набитую ценностями, власти сразу сообщили Зиновьеву. Вскоре на дачу прибыли его люди. Без составления акта и описи ценности были уложены в десять ящиков и увезены. Сотрудник отдела охраны памятников Наркомпроса Б.Н. Молас запомнил лишь, что «в числе увезенных предметов была огромная коллекция почтовых марок и свыше 1700 драгоценных камней… взято много старинных икон в дорогих окладах, тонкой работы фигурок из разных камней, несколько небольших картин, гравюр и миниатюр».

На склад Наркомата внешней торговли, куда свозили реквизированное имущество, попала лишь коллекция марок. Да еще в 1993 году в минералогическом музее видели коллекционную коробку Агафона Фаберже, где лежало три десятка прекрасных аквамаринов. Остальное бесследно исчезло. Куда товарищ Зиновьев подевал драгоценные камни и прочие шедевры из коллекции Фаберже – Бог его знает! Скорее всего, продал их через посредников на Западе, а деньги потратил на нужды возглавляемого им III Интернационала, готовившего мировую революцию. Но возможно и другое. В том же, 1919 году на случай свержения советской власти и бегства ее главарей за рубеж был создан «алмазный фонд Политбюро»; отборные бриллианты хранились у Якова Свердлова на работе и дома. Быть может, и Зиновьев имел похожую «заначку» на черный день?

Продавцов коллекции «как особо опасный элемент» отправили на общественные работы до конца гражданской войны. Фаберже попал в концлагерь, устроенный в Чесменской богадельне.

44-летний моложавый мужчина через год вышел оттуда седовласым старцем. До самой смерти он не мог понять, в чем он был повинен. Ведь его оценку коллекции Плуме подтвердили сотрудники Оценочно-антикварной комиссии и Наркомпроса, а устройство завтраков и обедов для крупных клиентов практиковал любой уважающий себя антиквар...

Горького и К° по антикварному делу даже не допрашивали. Нет никаких сведений о том, узнал ли Ленин о съеденных ими кулебяках. В начале 1920 года Луначарский официально разрешил Горькому для пополнения экспортного фонда скупать частные коллекции.

Члены горьковской комиссии также не пострадали. Художник Ракитский и антиквар Савостин в 1920 году отбыли с секретным заданием в Европу. Они должны были наладить контакты с тамошними антикварами. М.Ф. Андреева уехала вначале в Швецию, а затем перебралась в Берлин, где помогала устраивать аукционы по распродаже антиквариата и музейных ценностей (в том числе и шедевров Эрмитажа), которые она презрительно называла «старьем» и «хламом»...