СОЛО для «неудобного» человека

Алексей Грибов с сыном Алешей. 1948 год

Поздним октябрьским вечером 1910 года Николая Грибова неожиданно вызвали в дом хозяйки, его однофамилицы – миллионщица, красавица, влиятельная в московских купеческих кругах Ольга Грибова, выстрелив в сердце, пыталась свести счеты со своей путаной жизнью. Прислуга вызвала врача и шофера.

Спустя полчаса Грибов доставил истекавшую кровью женщину в приемной покой. Осознав содеянное, она умоляла врачей спасти ее, обещала им половину своего огромного состояния. Только молила она напрасно…

В череде самоубийств, потрясших Москву в октябре 1910-го года, это было вторым. Днем раньше ушел из жизни некто Николай Журавлев – друг мужа Ольги. С ним Грибову связывали отношения, смысл которых современники и очевидцы разъяснить так и не смогли. Спустя сутки застрелился еще один миллионер, страстно влюбленный в роковую красавицу, – Николай Тарасов, пайщик Художественного театра, близкий знакомый Немировича-Данченко. В день его смерти в театре отменили спектакль – случай небывалый по тем временам. Тарасов жил в доме, в котором снимал комнаты Николай Грибов.

А семья – сплошь самородки

Обсуждению этих кровавых «декадентских» событий было посвящено немало вечеров в семействе одного из лучших шоферов Москвы. То, что у богатых своих причуды и что они тоже плачут, для маленького Алеши Грибова стало ясно очень рано. Он рано повзрослел и, когда много лет спустя к нему, уже прославленному актеру, приставали с расспросами о том времени, отделывался фразой: «В детстве у меня не было детства».

Воспоминания о матери сводились к теплому ангельскому свечению в самом начале жизни: она умерла от туберкулеза, когда Алеше было четыре года. Потом появилась мачеха с апельсином в руке. Первое, что запомнилось, – апельсин, он тогда попробовал его впервые.

Шоферской зарплаты отца хватало на жизнь, но не более. Семья вскоре стала расти, появились сводные братья и сестры.

Одно из ранних воспоминаний – небывалый разлив Москвы-реки в апреле 1908 года, когда затопило больше ста улиц и около двух с половиной тысяч домов. В том числе и подвал дома, где жили Грибовы. Вода стояла очень высоко, и пасхальные дни семья провела на крыше, под открытым небом.

А семья Алеши была довольно примечательной, сплошь самородки. Дед Алексея по отцовской линии после отмены крепостного права ушел из Лотошинской волости в Москву. Устроился на Московско-Казанскую железную дорогу, освоил профессию машиниста. До конца дней Михаил Ефимович помогал своим многочисленным братьям-оболтусам, оставшимся на печи в деревне, и не слишком сетовал, что те в основном пропивают пересылаемые им деньги: считали, что Михаил гребет их лопатой. Русские паровозы дед водил почти полвека, пока не случилась авария – паром ему обожгло глаза, он почти ослеп и вынужден был оставить работу. А потеряв вскоре жену, стал много молиться, ходил по монастырям, иногда забирая с собой Алешу. Говорил о скором конце света, но, не дождавшись его, мирно ушел из жизни, оставив внуку икону Николая Угодника. Эту икону Алексей Грибов возил с собой на все гастроли, но никогда не обсуждал свою веру – или неверие – с кем бы то ни было.

Скорее всего, именно дед устроил отца Алеши в шоферы – тот сразу начал возить председателя правления Московско-Казанской железной дороги Н.К. фон Мекка, сына Надежды Филаретовны, друга Петра Ильича Чайковского. Фон Мекк, много сделавший для железнодорожного транспорта России, лично знал машиниста Михаила Грибова.

Свою редкую по тем временам профессию Николай Михайлович чудесным образом соединял с любовью к выпивке. Вспыльчивый, самолюбивый, он подолгу не задерживался у одних хозяев. Служил у коммерсанта Карла Ласмана на Большой Дмитровке, потом у Ольги Грибовой, после ее самоубийства стал водить «мерседес» барона Ф. Кнопа. Вместе с управляющим хозяина участвовал в пробеге Москва – Париж в 1913 году. В Швейцарии машина, управляемая напарником Грибова, перевернулась, и тот со сломанными ребрами остался в швейцарской клинике. Не пострадавший Николай Михайлович, без знания языка бодро пересекая границы, продолжил путь по Европе и благополучно вернулся домой

Роль для конторщика

Братья Кноп были монополистами хлопчатобумажного производства в России. Обрусели, получили дворянство. Их капитал составлял около 25 миллионов рублей. «Что ни церковь – то поп, что ни фабрика, то Кноп», – говорили в то время. У старшего Кнопа был особняк в Колпачном переулке, а летом импозантный барон выезжал в подмосковное имение на реке Сетунь и брал своего шофера. А тот – свою семью. Неподалеку, в Давыдкове, в летнем саду устраивались гуляния с танцами. Из Москвы приезжали актеры, выступали на открытой сцене. Там Алеша и увидел впервые спектакль – «Дети Ванюшина». И не раз по вечерам сбегал из дома – делал вид, что заснул, а когда все в доме успокаивалось, вылезал в окно и – в сад.

Повезло будущему артисту и с тетушками. Алешу они обожали, дарили на праздники билеты в настоящий театр. Так он попал в Большой – на «Снегурочку». Правда, вышел конфуз: во время спектакля разболелся живот, пришлось уйти. Он долго переживал, что не увидел, как растаяла Снегурочка.

В 1910 году Алексей пошел в школу. Событие, в общем, не слишком примечательное, если не сказать, что располагалась школа в Леонтьевском переулке, почти напротив служебного входа в нынешнее новое здание МХАТа. Прославленный артист Грибов выходил из своего театра после спектакля и видел свою школу, в которую ходил в начале века…

Когда началась война, Первая мировая, отца призвали на фронт, а сын вынужден был начать зарабатывать: получил место конторщика на шелкоткацкой фабрике. Работал по двенадцать часов в день. Жил в огромном общежитии, мест на пятьсот. Интересно, что на фабрике этой несколькими годами позже работала будущий министр культуры СССР Фурцева. Возможно, этим обстоятельством объяснялось то, что Екатерина Алексеевна всегда с подчеркнутым пиететом относилась к Грибову.

с женой Изольдой Федоровной и сыном. 1951 год

В пятнадцать лет Алексей оказался в школе рабочей молодежи на Ордынке. Сказать, что в то время он уже твердо знал, что актерство его судьба, вряд ли справедливо. Но именно в этой школе он встретил человека, во многом определившего его путь.

Вячеслав Валерьянович Барановский, блестящий юрист, организовал одну из лучших в то время частных школ, в которой учились юные печатники и граверы Сытинской типографии. Помимо прочего, в школе преподавали основы театра, ставили спектакли. Однажды во время занятий, прочитав ребятам пьесу Островского «Бедность не порок», Барановский сказал, что если найдется исполнитель главной роли, то можно попробовать поставить. Грибов неожиданно для себя поднял руку и попросил почитать текст. Спустя полтора часа Барановский сообщил, что центральный исполнитель есть, можно начинать работу.

Барановский занимался с Алешей по особой программе, часто приглашал к себе домой, оставлял ночевать. Жена Барановского с нежностью и заботой относилась к лучшему ученику мужа. В училище Вячеслав Валерьянович специально для Алексея придумал смешную должность «запасного руководителя», а вскоре забрал его с фабрики.

Их отношения разладились, когда Грибов объявил, что поступил в Вахтанговскую студию. Он рассчитывал на ответную радость, но вышло иначе. Выяснилось, что учитель мечтал о другом поприще для своего любимца. Он хотел определить его в Институт красной профессуры.

В «доме Станиславского»

Пройдет пара лет, и на главной сцене МХАТа 27 сентября 1925 года состоится дебют Алексея Грибова: ввод в спектакль «Царь Федор Иоаннович» на роль боярина Головина. До этого он уже успел заслужить положительный отзыв самого Станиславского за роль Крэгса. В зрительном зале сидел Барановский. После спектакля состоялось примирение, Грибов стал вновь часто бывать в его доме.

А в «доме Станиславского» в течение многих лет Грибова использовали лишь на подхвате: массовка, эпизоды, вводы. Но если вспомнить состав тогдашнего МХАТа, то станет ясно, отчего никто не бунтовал. Впрочем, почти никто. Однажды случилось невиданное. Получив роль третьим или четвертым составом, а заодно и наказ от Станиславского сидеть на всех репетициях, молодой Грибов заявил Константину Сергеевичу, что присутствовать на репетициях не намерен, так как играть эту роль все равно ему не дадут. Сказал он сущую правду, но… Все в ужасе замерли. Ждали, что к вечеру вывесят приказ об увольнении молодого строптивца.

– Оставьте его в покое. Это просто мальчишество, – великодушно решил Константин Сергеевич.

Лишь в середине 30-х годов Грибов, что называется, «заиграл»: Достигаев, Левшин, Фрол Баев – эти роли вывели его из тени вечного дублерства

Нет, он явно не принадлежал к актерам, которые просыпались знаменитыми, как Качалов после Берендея или – в другую эпоху – Смоктуновский после князя Мышкина. Постепенно поднимаясь в театральной иерархии мастерства и положения с одной ступени на другую (и не пропустив ни одной), Грибов получил право на персональный успех. И был он тем более громок и ценен, что состоялся в таком знаменитом спектакле, как возобновленные чеховские «Три сестры» с их уникальным составом: Николай Хмелев, Борис Ливанов, Василий Качалов, Алла Тарасова, Ангелина Степанова, Екатерина Еланская…

Правда, новое, второе поколение мхатовцев отнеслось к этой постановке без всякого пиетета. Многие были недовольны распределением. Еланская, получившая роль Ольги, швырнула ее Немировичу-Данченко: «Это играйте сами!» Грибов сидел на первых репетициях с иронической гримасой на лице…

Прошел год. Он играл Чебутыкина по десять раз в месяц. Он выносил, выстрадал эту роль… И никому не приходило в голову, что знаменитого чеховского старика-врача играет 35-летний актер. О нем тогда заговорили, как об одном из самых интересных артистов его поколения.

Интересных и сложных. «Очень люблю Грибова как артиста, – писал Станиславский. – Как человека… не знаю…»

Резкий, не лезущий за словом в карман, после Чебутыкина он играл много и ярко. А Яшу в «Вишневом саде» так, что однажды получил записку из зала: «Как же я вас ненавижу…»

Впрочем, самое красноречивое свидетельство признания – вскоре он начал репетировать роль Ленина в «Кремлевских курантах». Это при живых-то Хмелеве, Качалове, Топоркове и других небожителях.

Роль Вождя искорежила не одну актерскую биографию. Негласно считалось, что после Ильича персонажи отрицательного толка актеру заказаны. Учитывая, что в то время едва ли не в каждом театре был свой Ильич из числа первых артистов, можно представить… Грибов стал едва ли не единственным, кого Вождь не сломал профессионально. Наверное, это был очень нетрадиционный Ленин – резкий, насмешливый, гневный и вздорный. В поисках грима Грибов сбрил остатки волос на своей ранней лысине, дабы не надевать сковывавший его парик. Премьеру «Кремлевских курантов» отложила война. Как отложила она и звание народного артиста, присвоенное Грибову вскоре после премьеры.

В роли актера Шмаги. Спектакль «Без вины виноватые»

А в самом начале войны Алексей Николаевич встретил жену Барановского – Елену Владимировну. Сам Барановский давно умер, «тетя Леля» осталась совсем одна, почти без средств к существованию.

Трудно сказать, что это было такое… В общем, вышло так, что Грибов женился на ней. Полумать, полужена, она была намного, намного старше его. В сущности, он ее спасал: «мама Леля» смогла получать продуктовую карточку, положенную актеру за работу во фронтовых бригадах.

Не забывал он ее и тогда, когда вскоре после войны встретил Изольду Федоровну Апинь. Она училась в студии МХАТа на режиссерско-постановочном факультете. В 1947 году у них родился сын Алексей, чей день рождения отметили неожиданно шумно и всенародно…

Алексей Грибов. Дело в том, что я родился в день 800-летия Москвы – под салют и концерты. Отец уже сыграл Ленина, получил народного СССР, а мы продолжали жить в коммуналке на Тверском бульваре с окнами на Леонтьевский переулок. Шмага, которого отец играл, говорил: «Не надо благодетельствовать артиста». Отец так и жил: ни у кого ничего не просил. Он не просил, ему и не давали. Позднее он начал строить этот мхатовский кооператив на Тверской-Ямской. Помню, как мы впервые пришли в эту квартиру и отец сказал мне: «Давай, выбирай свою комнату». Вселились мы сюда чуть ли не в день смерти Сталина.

Отца на сцене я впервые увидел лет в пять. Мама повела меня на «Три сестры». Все, что я увидел, мне ужасно не понравилось, ужасно! Наверное, надо было посмотреть что-то более героическое. А тут ходят какие-то люди в пиджаках, что-то такое говорят… В общем, я никогда не был дитя кулис. И, честно сказать, этот мир никогда не был близким. Наверное, потому, что я рано понял, что в этой профессии можно быть только выдающимся. Средним – это обречь себя на постоянное унижение и зависимость. А быть плохим актером с фамилией Грибов – это уже трагедия.

Отец никогда и не склонял меня к какому-либо решению. Его педагогика была опосредованной: он со мной много разговаривал. Спрашивал, например, что я думаю о Луке в «На дне» или о том же Чебутыкине – счастливый он человек или нет? Как лучший период общения с отцом вспоминаю Щелыково – актерский дом отдыха, бывшее имение Островского. Отец очень любил это место. В первый приезд нас поселили в избе, я увидел, как живут простые люди

Никаких особых увлечений, никаких хобби у отца не было. Театр забирал его целиком. Он любил машину, но не до самозабвения. Любил разбирать шахматные партии. А в молодости они с Яншиным увлекались бегами и даже, как рассказывала мама, проигрывали серьезные суммы. Дружил он и с Кторовым. Отец был суров в оценках коллег, но о Кторове говорил неизменно в превосходных выражениях. Помню, как Анатолий Петрович ходил с тростью по Тверской: элегантно и невероятно органично. А вот отец совершенно сливался с толпой. На улице его почти не узнавали, никто не оборачивался, не бросался с просьбами об автографе, и отца это вполне устраивало. Он редко пользовался своей популярностью, только когда нужно было просить за кого-то. Умел и отказывать. Вообще он мог быть достаточно жестким, нетерпимым. Наверное, и это сказалось в их разрыве с мамой.

Я не могу сказать, в какой момент отец ушел из семьи, – это происходило без меня. Но все было сложно, запутанно… Начать с того, что когда отец был уже фактически женат на маме, он формально еще не был разведен с первой женой – Еленой Владимировной Барановской.

…Мне кажется, я понимаю, почему они расстались. Мама была достаточно сложным человеком, с очень высокими критериями, самостоятельной, образованной, жесткой. Им было трудно вместе: два мощных характера, не прощавших друг другу обид. Вообще два творческих человека в одной семье – это всегда не просто. Мама, так же как и отец, всегда много работала. Во МХАТе в то время помреж – это творческий человек, полноценный участник творческого процесса.

Не облегчало жизни и то, что у отца время от времени случались запои – порой очень тяжелые. Это наследственное. Он мог долго вообще не пить, а потом вдруг срывался на несколько дней. Один из таких запоев начался во время съемок «Гуттаперчевого мальчика», где отец играл клоуна Эдвардса. Он не пришел на съемку. За ним выслали машину с ассистентом режиссера. Приехала красивая молодая женщина… И тут начинаются легенды. Рассказывали и даже писали, что портрет этой женщины, запечатленной в «Огоньке» в качестве лучшей пионервожатой, стоял у отца на полке. Возможно, конечно, но все это не очень на отца похоже – слишком романтично. Она смогла привезти отца на студию, отпоить чаем… Он начал сниматься. «Хотите, я подарю вам трезвость», – будто бы сказал он ей. И потом действительно четыре года не брал в рот спиртного. Вскоре они поженились. Отец продолжал приходить к нам домой, обедал, гулял со мной. С его новой женой я почти не был знаком. Да и взаимной потребности не было.

Неуправляемый любимец Фурцевой

Про сложный характер Грибова говорили многие. Это правда. Но правда и то, что он, способный отхлестать словом партийного начальника, никогда не обижал заведомо слабого. Он мог не пригласить на свой юбилей министра культуры, заявив, что не желает, чтобы про него говорили, будто он дружит с министрами. На худсовете мог в присутствии сановного автора назвать дерьмом пьесу, но никогда – обругать гримершу или осветителя.

Начальство во всех его видах и формах он органически не терпел. Увенчанный всеми наградами и званиями, даже не особо лавируя, последовательно уходил от всевозможных «некрасивостей»: спокойно, даже не сочтя нужным что-либо объяснять ответственным товарищам, отказался поставить подпись под очередным пасквилем на Солженицына.

Он тяжело переживал периоды мхатовского безвременья. Но когда Екатерина Алексеевна Фурцева ему, чуть ли не первому, предложила возглавить МХАТ, ответил, что актер должен заниматься своим прямым делом. Не случайно он был так виртуозно органичен в роли Шмаги с его «наше место в буфете…».

Фурцева обожала его, несмотря на все закидоны. Не случайно именно Грибову – первому в Москве и второму в стране после Николая Симонова – дали звезду Героя Социалистического Труда. Она знала – Грибов трудяга, Грибов держал репертуар во все времена.

В середине 60-х он играл так много, что однажды произошел характерный казус. Народным артистам полагалась некая норма спектаклей в месяц (кажется, десять), все сверх – оплачивалось дополнительно. Если меньше – не имело значения. Однажды Грибова вынуждены были снять с крохотной роли в «Днях Турбиных», где он играл эпизод: сторожа в ставке гетмана. Спектакль шел часто, и у актера выходило до 23 спектаклей месяц. Внезапно явилась какая-то фининспекция, подсчитала, прослезилась и вознегодовала: Грибову причиталась какая-то несусветная по тем временам сумма. Решили не выплачивать, а просто и тихо сняли с роли. Дешевле.

Уникальный актерский ансамбль в «Соло для часов с боем»: Михаил Яншин, Алексей Грибов, Виктор Станицын, Марк Прудкин и Ольга Андровская

Он и в кино часто соглашался на небольшие роли, если считал, что может сделать живого человека. В фильме «Поезд идет на Восток» он сыграл роль машиниста, для чего выучился водить локомотив – не раз вспомнив своего упорного деда.

Одна из ролей едва не стоила ему жизни. В картине «Смелые люди» он играл тренера-наездника Воронова. Согласился на эту роль еще и потому, что в молодости вместе с Яншиным и Кудрявцевым занимался выездкой лошадей, участвовал в забегах, а однажды даже выиграл приз имени Книппер-Чеховой. В фильме его персонаж мчался по извилистой дороге в горах. Грибов решил сделать все сам, без дублера. На первом же дубле управляемую им пролетку занесло, и она стала утягивать его вместе с лошадью в ущелье. Спасли его тогда страховавшие солдаты-кантемировцы.

Впрочем, кино оставалось для него подспорьем, вспомогательной музой. Главное – театр.

Его отношения с Олегом Ефремовым были более чем натянутыми. Но когда тот приступил к выпуску спектакля «Соло для часов с боем», где в уникальном актерском ансамбле сошлись Яншин, Прудкин, Андровская и Станицын, он забыл все претензии и репетировал с «полной выкладкой» – как всегда. К слову, спектаклю этому сильно не повезло на телевидении. Когда была снята большая часть материала, случилось дикое: Брежнев куда-то уезжал или кого-то принимал, и вот впопыхах все это сняли на пленке с «Соло…». Пришлось с муками переснимать.

Смерть уточняет жизнь…

Когда-то Станиславский сказал Грибову, что он – прежде всего комедийный артист. По сути, всю жизнь он доказывал себе, что это только часть правды. Он мечтал о короле Лире, Федоре Карамазове, Эзопе. Не случилось. Отсюда же и другая, главная – на всю жизнь – мечта: Фома Опискин, в котором соединились бы все грани его таланта. Он его и сыграл в конце жизни.

Оттуда же, из тех же корней, и его Чебутыкин, которого он играл на протяжении почти сорока лет. В этой роли сошлись актерская и человеческая драмы Алексея Грибова.

Это случилось в Ленинграде, во время гастролей, куда он приехал один, без супруги. Уже выйдя из поезда, он почувствовал себя плохо. Отлежался в гостиничном номере, вечером пошел на «Три сестры». Состояние было плохое, совсем скверное. Надо сказать, Алексей Николаевич никогда особо не болел. Крепкий, спортивный, он лишь безостановочно курил. Когда приходил к сыну на Новослободскую, в течение получаса заполнял объемистую пепельницу толстыми окурками «Беломора». Во время последней перед его болезнью встречи неожиданно сказал Алексею, что у него плохие предчувствия. Услышать такое от Грибова – человека, ненавидевшего любой пафос, было по крайней мере странно.

…Перед выходом на сцену ему стало совсем худо. Рука не попадала в обшлага сюртука, повисла плетью. Почему никто этого не заметил – понять трудно. Дали занавес. Пошли первые реплики. Текст Чебутыкина слышался все глуше и неразборчивее. Он начал приволакивать ногу. Потом опустился на стул. Из зала раздался крик: «Дайте занавес, актеру плохо! Я врач!» Спектакль прервали, но потом Алексей Николаевич вновь вышел на сцену. Доиграл спектакль и уехал в гостиницу. Почему ему тогда не оказали помощь, совершенно непонятно. Если бы занавес дали сразу, последствия мощнейшего инсульта могли предотвратить. Во МХАТе помнили о смерти Добронравова во время спектакля «Царь Федор», когда в кассу был возвращен только один билет; о смерти Хмелева во время прогона того же спектакля.

Драму усугубило то обстоятельство, что помощником режиссера на «Трех сестрах» работала Изольда Федоровна. На нее и посыпались обвинения.

Алексей Грибов. Что случилось, не могу сказать. Маму начали обвинять в страшных вещах. Переживала она ужасно. Но я-то знаю: она была человеком высочайшей ответственности. Если бы ей четко сказали, что надо прекращать спектакль, то она это сразу бы сделала. Мои попытки объяснить эту ситуацию ни к чему не приводили. Есть Бог – он все и рассудит. Ни мамы, ни отца нет в живых. Не мне судить, что там произошло…

В Москве Грибову стало немного лучше. Восстановилась речь, он начал ходить, хотя и не слишком уверенно. В твердой памяти, в твердом сознании он даже приступил к занятиям со студентами МХАТа.

Смерть уточняет жизнь. Не терпевший пафосных жестов, Алексей Николаевич Грибов, казалось, и смерть-то свою жанрово снизил: смотрел по телевизору какой-то фильм, смачно обругал его и… ушел из жизни.

Фото из архива Алексея ГРИБОВА