Была ли попытка самоубийства Наполеона?

В ночь с 12 на 13 апреля 1814 года, находясь в Фонтенбло, Наполеон предпринял попытку самоубийства. Непосредственными свидетелями этого события были, судя по всему, Арман де Коленкур (герцог Виченцкий), и камердинер Наполеона Констан, и они подробно описали произошедшее в своих «Мемуарах». Впрочем, и многие другие, в том числе и те, кого там вообще не было, впоследствии начали излагать свои версии, во многом сходные с версиями Коленкура и Констана, но грешащие нестыковками и противоречиями.

Сам Наполеон как-то написал: «Самоубийство – величайшее из преступлений. Какое мужество может иметь тот, кто трепещет перед превратностями фортуны? Истинный героизм состоит в том, чтобы быть выше злосчастий жизни».

Не стремясь к каким-то глубоким открытиям, хотелось бы просто представить различные свидетельства очевидцев, а вслед за ними и продукты умственной деятельности многочисленных историков; и все это – лишь для того, чтобы лишний раз подтвердить простую истину, сформулированную 300 лет назад Шарлем де Сент-Эвремоном: «Все историки обещают нам правду, и ни один не передает ее без искажений».

ВЕРСИЯ АРМАНА ДЕ КОЛЕНКУРА

Арман де Коленкур писал свои «Мемуары» в 1822–1825 гг., базируясь на заметках, которые он делал, служа Наполеону, практически ежедневно. Однако эти интереснейшие «Мемуары» были опубликованы лишь в 1933 году. Коленкур пишет:

«Ночь с 12 на 13 апреля 1814 года. В три часа император потребовал меня к себе. Он лежал; ночная лампа слабо освещала, как обычно, его комнату <…> Помолчав некоторое время, он заговорил <…> «Очень скоро меня не станет…» <…>

Он говорил слабым голосом, с выражением страдания и частыми перерывами <…> Я пытался узнать, что с ним происходит. Икота причиняла ему большие страдания. Я умолял его позволить мне позвать гофмаршала двора. Я хотел воспользоваться случаем, чтобы пригласить доктора Ивана, но он отказывался видеть кого-либо <…>

Двери были закрыты, и камердинер не слышал меня. Икота все усиливалась; его руки и ноги напряглись; желудок и сердце – словно взбунтовались. Первые позывы рвоты оказались напрасными: показалось, что император не выдержит. Холодный пот сменялся горячим жаром <…>

Император <…> был раздосадован и жаловался на медленный результат действия принятого им опиума. «Как тяжело умирать, – воскликнул он, – как ужасно это оттягивание смерти, которая никак не хочет разом покончить со всем!»

Его волнение, его крайнее недовольство малой эффективностью того, что он принял, не поддается описанию. Он призывал смерть с таким пылом, с каким не всегда просят о сохранении жизни. Речь шла об опиуме. Я спросил, как он его принял; он ответил, что размешал его в воде. Я осмотрел стакан, стоявший на его столе, а также какую-то небольшую бумажку, лежавшую рядом. Там внутри что-то еще оставалось. Приступы тошноты стали еще более жестокими, он уже не мог сдержаться, и его начало рвать. Тазик, который я поднес ему, немного запоздал <…> Император впал в отчаяние от того, что его желудок избавлялся от того, что он выпил; мои вопросы позволили мне узнать, что он носил яд в маленьком пакетике на шее со времен Малоярославца, не желая подвергаться риску попасть живым в руки врагов, а доза была такова, как его уверили, что могла убить двух человек <…>

Приступы рвоты следовали друг за другом, но уже без особого результата <…> «Как тяжело умирать в своей постели, – промолвил император, – в то время, как так легко распрощаться с жизнью на войне!» Появился господин Иван, я показал его императору, и тот попросил измерить у него пульс. Он жаловался на постоянные потуги к рвоте. «Доктор, – сказал он, – дайте мне другую более сильную дозу, чтобы то, что я принял, завершило свое действие. Это ваш долг, это именно та услуга, которую должны оказать мне те, кто ко мне привязан». Хирург стал возражать, говоря, что он не убийца, что он находится здесь для того, чтобы лечить, чтобы вернуть его к жизни, и что он никогда не сделает ничего противного своим принципам <…>

Рвота повторилась еще раз; позвали камердинера Констана <…> Император повторил господину Ивану свою просьбу. Тот сказал, что лучше уйдет вообще, чем будет выслушивать подобные предложения».

ВЕРСИЯ КОНСТАНА ВЕРИ

Камердинер Наполеона Констан Вери, более известный просто как Констан, в своих «Мемуарах», опубликованных в 1830 году, написал так:

«Я заранее прошу читателей обратить самое серьезное внимание на событие, о котором я сейчас начну рассказывать. Теперь я выступаю в роли историка, поскольку я описываю запечатленные в моей памяти мучительные воспоминания о почти трагическом событии в карьере императора; о событии, ставшем предметом бесчисленных споров, хотя все они неизбежно основывались лишь на одних догадках, ибо только мне одному были известны все печальные подробности этого события

Я имею в виду отравление императора в Фонтенбло. Я полагаю, что не нуждаюсь в том, чтобы доказывать свою безупречную правдивость; я придаю слишком большое значение раскрытию подробностей этого события, чтобы позволить себе упустить или добавить малейшее обстоятельство, которое бы нанесло ущерб чистейшей правде».

После такого ко многому обязывающего вступления удивительной выглядит следующая фраза Констана: «11 апреля я <…> вошел в комнату Его Величества, охваченный неописуемым волнением. Император лежал, а когда я приблизился к его кровати, я увидел на полу перед камином мешочек из кожи и шелка… Это был тот самый мешочек, который он носил на шее со времен Испанской кампании и который я так тщательно хранил в течение всех последующих кампаний. Ах! Если бы я мог знать, что в нем содержится! В эту фатальную минуту ужасная правда вдруг дошла до меня!»

Называя дату 11 апреля, Констан, без сомнения, ошибается, то есть с самого начала ставит под сомнение «свою безупречную правдивость». Но он продолжает:

«Констан, – позвал он меня болезненно слабым и прерывистым голосом. – Констан, я умираю!… Я не могу перенести все эти мучения, особенно то унижение, которое я испытываю от того, что меня окружают иностранные агенты!… Мои орлы смешаны с грязью!… Они так и не поняли меня!… Мой бедный Констан, они еще пожалеют, когда меня не станет!» <…>

«Император сказал мне еще много разных вещей, которые, боюсь, я не смогу правильно повторить; и это можно понять, так как, охваченный отчаянием, я не пытался запечатлеть в памяти слова, прерывисто вылетавшие из уст императора <…> Я не сводил глаз с императорского лица и заметил, насколько слезы позволяли мне видеть, что оно исказилось конвульсиями <…> Император, испытывая физические и душевные страдания, не потерял хладнокровия и после первого приступа рвоты сказал мне: «Констан, позовите Коленкура и Ивана».

Я приоткрыл дверь, чтобы передать этот приказ господину Пелару, не выходя из комнаты императора. Вернувшись к его кровати, я стал упрашивать его, умолять принять облегчающую микстуру; все мои усилия были напрасными, он отклонял все мои настоятельные просьбы, так сильно было, даже в присутствии самой смерти, его желание умереть <…>

Господин герцог Виченцкий, господин Иван и я, объединив наши усилия в общей мольбе к императору, наконец, убедили его, хотя и не без трудностей, выпить чашку чая <…> Вскоре после этого император успокоился и заснул <…>

После нескольких часов сна император проснулся, и, казалось, он выглядел, как обычно, хотя его лицо все еще имело следы перенесенных страданий <…> Счастливое сохранение жизни императора я объясняю тем, что яд, хранившийся у него в фатальном мешочке, потерял свою эффективность».

СРАВНЕНИЕ ПОКАЗАНИЙ ОЧЕВИДЦЕВ

Сравним показания этих двух очевидцев. Коленкур пишет, что находился рядом с Наполеоном в эти драматические часы, а камердинера Констана позвали лишь под конец, когда прошли приступы рвоты, и смерть, угрожавшая императору, отступила. Констан утверждает обратное: он находился рядом с Наполеоном, а лишь потом император попросил его позвать Коленкура и доктора Ивана. С этим все понятно – каждый хочет лишний раз погреться в лучах чужой славы, пусть даже при таких не самых приятных обстоятельствах. Все люди честолюбивы, а взгляд честолюбца всегда устремлен туда, где ему хотелось бы быть, а не туда, откуда он пришел.

Согласно Констану, это он рассказал Коленкуру о том, что император принял яд; Коленкур заверяет, что сам нашел стакан и бумажку с остатками яда. Коленкур четко указывает, что самоотравление Наполеона имело место в ночь с 12 на 13 апреля 1814 года, Констан же пишет, что это было в ночь с 11 на 12 апреля.

Поиск несоответствий в показаниях можно было бы продолжать и дальше, а ведь перед нами рассказы двух людей, явно находившихся возле Наполеона в ту страшную ночь. Что же тогда требовать от историков, которые сами вообще ничего не видели, а лишь занимаются вольным пересказом событий с чужих слов?

МНЕНИЯ ИСТОРИКОВ

Историки XIX века, как всегда, многословны и склонны к литературным излишествам. Зачастую они дают даже больше всевозможных деталей, чем непосредственные свидетели событий. При этом, почти все они повторяют версии Коленкура или Констана.

Так, например, Адольф Тьер в своей «Истории Консульства и Империи» пишет: «Он (Наполеон – Прим. ред.) почувствовал отвращение к жизни и решил прибегнуть к яду, который он уже давно имел при себе на крайний случай. В России, на следующий день после кровопролитного сражения при Малоярославце, после внезапного нападения казаков, поставившего его персону в опасность стать пленником русских, он попросил у доктора Ивана сильную опиумную микстуру, чтобы избавить себя от невыносимой муки украшения собой колесницы победителя. Доктор Иван, понимая необходимость этой меры, приготовил ему требуемую микстуру и поместил ее в мешочек, который можно было бы носить с собой, никогда с ним не расставаясь. Вернувшись во Францию, Наполеон не захотел ее уничтожить и поместил ее в свой дорожный несессер, где она находилась и поныне

Вследствие удручающих размышлений дня, заботясь о судьбе своих приближенных и не желая компрометировать их своей смертью, он выбрал эту ночь 11 апреля, чтобы покончить с трудностями жизни, которые он не мог больше выдерживать после того, как сам так искал их, и, достав из своего несессера грозную микстуру, он растворил ее в небольшом количестве воды, проглотил, а затем позволил себе упасть в постель, чтобы, как он полагал, заснуть навеки».

Историки первой половины ХХ века описывали рассматриваемое событие весьма схожим образом, но еще чаще путаясь в мелких деталях.

Так, например, Е.В.Тарле пишет: «На самоубийство Наполеон всегда смотрел как на проявление слабости и малодушия, и, очевидно, при Арси-сюр-Об и во многих предыдущих аналогичных случаях в 1813 и 1814 гг. он как бы хитрил с самим собой, ища смерти, но смерти не от своей собственной руки, стремясь к замаскированному самоубийству.

Но 11 апреля 1814 года, через пять дней после отречения, когда уже во дворце Фонтенбло начались сборы к выезду его на остров Эльбу, Наполеон, простившись с Коленкуром, с которым много времени проводил в эти дни, ушел в свои апартаменты и, как потом обнаружилось, достал пузырек с раствором опиума, лежавший у него в походном несессере, с которым он никогда не расставался <…>

Начались страшные мучения <…> Доктор, увидев пузырек на столе, сейчас же понял, в чем дело. Наполеон начал жаловаться на то, что яд слаб или выдохся, и стал повелительно требовать у доктора, чтобы он немедленно дал нового опиума <…> Мучения Наполеона продолжались еще несколько часов, так как он отказался принять противоядие». Историки второй половины ХХ века уже смотрят на все эту ситуацию с самоотравлением Наполеона несколько иначе: они либо начинают подвергать сомнению сам факт произошедшего, либо говорят о нем предельно кратко, вообще не вдаваясь в детали.

В частности, Рональд Делдерфилд в книге «Крушение империи Наполеона» пишет: «В течение нескольких лет, по мнению одних, начиная с 1808 года, а согласно другим, после московского похода, Наполеон носил на шее маленький мешочек. В нем находился смертельный яд, приготовленный для него известным французским врачом Пьером Кабанисом <…> Состав этого яда так никогда и не был открыт. Скорее всего, это была смесь, содержащая стрихнин. Наполеон всегда заявлял, что он держит яд на случай, если враги захватят его в плен. Теперь настало время применить творенье врача-материалиста».

Жан Тюлар в своей книге «Наполеон, или Миф о «спасителе» пишет об этом событии уже почти мимоходом: «В нем просыпаются мысли о самоубийстве; 8-го, по свидетельству Коленкура, он пытается покончить с собой, в ночь с 12-го на 13-е – еще одна попытка».

ТАК БЫЛО ЛИ ОНО – ЭТО САМООТРАВЛЕНИЕ?

Зададимся простым вопросом, почему события ночи с 12 на 13 апреля 1814 года, несмотря на обилие «свидетельских показаний», описываются столь разноречиво. Прежде всего, и это удивительно, нет единого мнения о типе примененного Наполеоном яда. Одни говорят, что это был опиум, другие – цианистый калий, третьи – смесь, содержавшая стрихнин… Одни утверждают, что Наполеон носил яд в пакетике, другие – в мешочке, третьи – в пузырьке… У одних Наполеон хранил яд на шее, у других – яд хранился в сундуке, где лежала одежда, у третьих – в походном несессере… Одни доказывают, что яд приготовил для Наполеона его личный врач Иван, другие – что врач Пьер Кабанис… Одни говорят, что Наполеон стал носить при себе яд со времен Испанской кампании, другие – после событий под Малоярославцем… Перечень несоответствий можно было бы продолжить. Расходятся показания даже в определении точной даты происходившего!

Вряд ли все это может объясняться одной лишь недобросовестностью процитированных авторов. Создается впечатление, что описывается не реально происходившее событие, а некая легенда, и каждый делает это так, как ему заблагорассудится.

Известный британский историк Рональд Делдерфилд ставит невольно возникающий вопрос ребром. Он начинает рассуждать о неких «внезапных поворотах, которые случаются в самые кризисные моменты истории и которые никогда нельзя ни полностью объяснить, ни даже проверить», а затем плавно переходит к заключению, что «нельзя быть твердо уверенным, была ли внезапная болезнь этого разбитого человека результатом попытки самоубийства или просто следствием чрезмерной дозы опиума, который он употреблял в эти дни, как средство против бессонницы, ставшей его постоянной спутницей».

Не менее авторитетный американский историк Вильям Миллиган Слоон подводит своеобразный итог нашему расследованию. Анализируя свидетельские показания, он заключает: «Некоторые подозрения на достоверность этих рассказов набрасывает тот факт, что на следующее уже утро Наполеон, по внешности совершенно здоровый и спокойный, созвал к себе маршалов и обратился к ним с последним призывом. Из показаний его секретаря и лейб-медика явствует, что он был сильно болен, но все остальное производит впечатление узоров, умышленно вышитых на канве его болезни».