Дело дочери маршала Блюхера

– К моему счастью, не все верили в виновность отца. Очень многие не верили. К чести директора школы, он относился к этой категории людей. Сейчас я оценила его участие в моей судьбе, а тогда… Я знать не знала, что делалось для того, чтобы меня из школы не исключили.

– Как к вам относились одноклассники?

– Все знали, кто мой отец. Не знаю, почему, то ли потому, что я очень хорошо училась, то ли потому, что я была скромной девочкой, мне очень многие сочувствовали. Но никто не мог – не имел права! – высказать, выразить своё сочувствие. Правда, прежде мне позволялась небольшая вольность – когда надо, отлучаться из школы. Отец служил на Дальнем Востоке, но как только он по делам приезжал в Ленинград, мы, насколько позволяли ему обстоятельства, были неразлучны. Как только папа приезжал в Москву, я тотчас же ехала в столицу. Причём ехала одна. Меня здесь сажали в «Красную стрелу», а там меня встречали. Мне это очень нравилось – я себе казалась взрослой. После ареста родителей я не почувствовала перемен в отношении к себе. Преподавал у нас старичок-историк, Василий Васильевич (он умер в блокаду). Так вот он однажды сказал мне: «Василия Константиновича Блюхера оправдает история». Кстати, на экзамене по истории мне попался билет – папина операция в Крыму.

СОРТИРОВОЧНЫЙ ГОСПИТАЛЬ №1170

– Июнь 1941-го, вам 18 лет…

– Война для меня началась – как любят показывать в кино. 21 июня – выпускной вечер, а наутро уже война. Поскольку я жила одна, я заранее позаботилась, чтобы мне сразу после школы устроиться на работу. Устроилась в библиотеку университета. В надежде, что буду там же учиться на вечернем. Почему-то хотела на биолого-почвенный поступить. Но уже в июле были сформированы студенческие отряды, и мы были отправлены на окопы под Псков, а потом под Новгород. Но эти города очень быстро пали. Мы вернулись в Ленинград и приняли участие в оборонных работах в пригородах – в Гатчине, Красном Селе.

Лопатами рыли противотанковые рвы – семь метров вертикально, под каким-то там углом. Под обстрелами с самолётов. Я так уставала, что могла прямо в поле завалиться на бок и моментально заснуть. Поскольку от папы по наследству передалась чувствительность кожи, у меня даже случился ожог лица. Жили мы прямо «на окопах», в чистом поле, в каком-то сарае. Каждый день видели, как армады немецких самолётов летели бомбить Ленинград, а по вечерам и по ночам весь горизонт был в огне. Немцы вплотную подошли к Гатчине и Красному Селу. Нам сказали, что поезда на Ленинград уже не ходят и что нужно идти пешком на Пулково. Пошли. Никому в голову не пришло бросить лопату! Дошли до вокзала в Красном Селе. Красное Село уже горело, но вокзал ещё был цел. Мы настолько устали, что дальше идти не могли. Увидели земляной накат и просто рухнули наземь. Вдруг слышим – идёт поезд! Каждый понимал, что он действительно последний. Как я влезла в вагон, не знаю. В вагоне настолько было тесно, что выдох сделал, а вдох не получается. Но по большому счёту нам невероятно повезло. Доехали. Причём все с лопатами!

Нас направили в Девяткино, и там мы копали окопы, пока земля не затвердела, не задубела так, что копать стало невозможно. Был конец октября. Месяц, как Ленинград в кольце блокады. В городе уже не было электричества, не работал транспорт. Хлебные карточки ввели ещё до начала блокады. Нормы постоянно снижали. В городе уже был голод. И холод.

Самую страшную зиму, 1941 – 1942 года, я проработала в библиотеке университета. В нетопленом помещении. Когда дотрагивалась до книг, было ощущение ожога. Не пропустила ни одного рабочего дня! В университет и обратно ходила пешком – получалось семь километров. Может быть, это вторая причина, почему я не умерла в блокаду. Кто ложился, тот уже не вставал…

В апреле 1942-го университет эвакуировался в Саратов. Я была настолько истощена, что уже почти не разговаривала – последняя стадия дистрофии, и, конечно, меня даже в списки включать не стали, да я и сама понимала, что до Саратова меня не довезут. Университет уехал. Я осталась – без работы, без карточек. Попыталась устроиться на работу на завод – не получилось. Печать смерти на моём лице уже была. Принимали так: открывалось окошечко, на вас смотрели и молча закрывали дверку. Ну и что делать? Однажды слышу по радио объявление: производится набор на курсы киномехаников. Сразу пойти не получилось. Прихожу. «Набор у нас уже закончился, мы не можем вас принять, – говорит мне женщина и зачем-то берёт и смотрит мой аттестат, где одни отличные оценки: – Но мы вас принимаем». Это было спасение. Слушателю курсов полагалась карточка служащего.

Как мы учились? Под диктовку писали конспекты. Электричества не было – аппаратуру не подключишь. Была короткая стажировка – кинотеатр «Молодёжный» в блокаду не закрывался. По окончании курсов наш главный технорук сказал мне: «Зоя, у меня жена работает в военном госпитале, ей надо уволиться. Но, если работник уходит, он должен вместо себя буквально за руку привести человека. Иначе не отпускают. Зоя, я вам советую идти туда. Вы будете жить в совершенно других условиях». Ещё он сказал то, что, конечно же, не следовало говорить

«В госпитале всегда есть электричество, и вы будете демонстрировать фильмы раненым, но не часто, всё остальное время – ваше». Госпиталь располагался в Александро-Невской лавре.

Кадрами ведал замполит подполковник Спичак, не могу не помянуть его добрым словом. Ему я сказала правду – кто я, кто мои родители. «Конечно, мы не можем вас призвать в армию, но как вольнонаёмная вы будете у нас работать». Начальник клуба спрашивает: «Вы знаете свои обязанности?» – «Да.

А ещё мне сказали, что у меня будет свободное время». У начальника от негодования аж ноздри раздулись: «Я не знаю, кто вам такое сказал, но вы будете работать 24 часа в сутки! Для ходячих раненых крутить широкоплёночные картины в зале, узкоплёночные – в палатах, для лежачих. А всё остальное время будете помогать выгружать раненых, регистрировать их».

Госпиталь №1170 был особый. Сортировочный. К лавре была подведена железнодорожная ветка. Эшелоны с ранеными прибывали непосредственно с фронта. Раненые выгружались, регистрировались и распределялись по другим госпиталям Ленинграда. У нас же оставались только нетранспортабельные, с самыми сложными ранениями. И неслучайно, конечно, в наш госпиталь приезжал главный хирург Красной Армии академик Бурденко. Я демонстрировала фильмы о нём, о его методах лечения. Его заслуги в области медицины огромны. Бурденко во фронтовых госпиталях испытывал новые лекарства – стрептоцид, сульфидин, пенициллин. Кстати, когда он ввёл метод лечения стрептоцидом, Черчилль подарил ему целый самолёт стрептоцида. Об этом почему-то нигде не пишется и не говорится.

Я жила в общежитии с медсёстрами. В нашей маленькой комнатке каким-то образом умещалось 16 кроватей. Все вольнонаёмные состояли на котловом питании. В госпитале было не только электричество, но и горячая вода. В общем, у меня началась совсем другая, но тоже очень тяжёлая жизнь.

«ВЫЗОВ ОБЩЕСТВУ»

Наш госпиталь расформировали через год после Победы, в апреле 1946-го. Снова надо было искать работу. Устроиться по своему желанию было невозможно. В здании Русского музея находилась специальная не то комиссия, не то инспекция – она давала направления туда, где нужны кадры. Я узнала, что есть место в Библиотеке Академии наук, и осмелилась обратиться с просьбой к принимавшему меня инспектору: «Я знаю, что в моём положении нельзя просить, но, вы знаете, я работала в научной библиотеке Горького при университете, и мне бы очень хотелось…» И – о чудо! – инспектор направила меня в Библиотеку Академии наук! И с апреля 1946 года я работала в БАН. Работа была чрезвычайно интересная. Я поступила в Библиотечный институт на библиографический факультет, в группу экстерна.

Жизнь вроде бы начала налаживаться. Я вышла замуж. В 1950 году у меня родился сын Михаил. Я очень хотела назвать его Василием. Не в честь папы – об этом я как-то не подумала; Василий – моё любимое мужское имя. Но в загсе мне не позволили, сказали: «Ни в коем случае! Это вызов обществу»! Вызов обществу! И я назвала сына именем мужа. Муж – Михаил Петрович. Сын – Михаил Михайлович. Сейчас женщинам даже не представить, как в те годы было сложно рожать и иметь детей. Декретный отпуск – месяц до родов и месяц после – и на работу. А я ещё я училась в институте. Конечно, мне было невероятно трудно. Из Ярославля приехала младшая сестра мужа, 18-летняя Нина, чтобы помочь нам с малышом. Мне никак не удавалось прописать Нину в Ленинграде, и наконец, когда моему сыну исполнилось семь месяцев, документы на прописку приняли. Когда на пороге нашей комнаты появились двое мужчин, я сразу заявила: «Нина уже прописывается! Вот разрешение на полгода». – «Мы по другому делу».

Начался обыск. Забирали всё! Даже мои институтские конспекты. Ни одной бумажки в доме не осталось. На столе лежала телеграмма, что завтра приезжает муж (Михаил работал в торговом флоте), и её забрали. Стало ясно: это арест! Что делать? (Про ужас, какой я испытывала перед тюрьмой, молчу.) Как быть с сыном? Не брать же его, грудного, с собой. Ну, думаю, Нина остаётся, завтра приезжает Михаил… Может быть, недоразумение? Говорил же Сталин, что дети за родителей не отвечают. На первой встрече со следователем я ему напомнила слова Иосифа Виссарионовича. Он только усмехнулся: «Кто старое помянет, тому глаз вон, а кто старое забудет – тому два». В общем, с сыном мы увиделись только через три с половиной года.

Началась моя тюремная жизнь. Сначала – Большой дом (неофициальное название здания на Литейном проспекте, где находилось Управление Министерства государственной безопасности по Ленинграду и Ленинградской области – Ред.). Следствие заключалось только в том, что выясняли мои родственные связи и мои знакомства. Допрашивали даже малознакомых. Читая показания, я могла «порадоваться» за себя: не было ни одного человека, который сказал бы обо мне хоть одно плохое слово. Вероятно, благодаря этому я не попала в лагерь. Решением Особого совещания я была осуждена на ссылку в Казахстан сроком на пять лет. Но эти пять лет всегда продлевались

После Большого дома – тюрьма, та, что рядом с Выборгским Дворцом культуры, где мы когда-то жили. Считалось, что эта тюрьма для уголовников, но режим был, конечно, по сравнению с Большим домом просто санаторный. Оттуда по этапу (всё как полагается – в вагонах для заключённых, с военизированной охраной, с собаками, с командами «ложись – вставай») – в Москву. Тюрьма на Красной Пресне была новой, «современной» – на крышах оборудованы прогулочные площадки, а в остальном всё ужасно, всё, как везде: те же нары, та же параша. Страшно вспоминать. Из Москвы этапировали меня в Куйбышев, а оттуда уже в Казахстан. В поезде – четыре полки, а нас 16 человек. Причём одна осуждённая, полька, с маленьким ребёнком. Конечно, полку уступили ей. Ехали очень медленно. Лето, жара, дышать нечем. Пить нам не давали. Пить давали только польке с ребёнком. По нужде полагалось ходить два раза в сутки, утром и вечером. Если кто-то просился, его не слышали.

Фото Блюхера с родной дочерью Зоей

Фото: ТАСС

ССЫЛКА В КЗЫЛ-ОРДЕ

Освободили из тюрьмы в Кзыл-Орде. Вручая справку, мне говорят: «В Кзыл-Ординской области девять районов.

В каком хотите работать?» – «Все они мне совершенно незнакомы, поэтому – куда направите». – «Ну тогда оставайтесь в Кзыл-Орде. Каждые десять дней будете приходить в комендатуру отмечаться». И всё, и до свидания! Где вы будете жить, как устроитесь на работу – никого не волновало. Я пошла в комендатуру. Навстречу идёт пожилая чеченка.

В Кзыл-Орде было огромное число политических ссыльных – очень много корейцев, чеченцев, татар. Чеченка – она меня первый раз видит! – останавливает меня и говорит: «Если нигде не устроишься, приходи ко мне, запомни адрес». Отметилась я в комендатуре – и в библиотеку. Директор – украинец. Внешность и повадки – барственные. «Конечно, нам такие кадры, как вы, очень нужны, но я не имею права вас принять. Единственное, чем могу помочь, это с крышей над головой. Но никто не должен знать, что я вас направил…»

Прихожу по данному Павлом Ивановичем адресу. Изумительно красивый дом из кирпича. (А в Кзыл-Орде в основном постройки саманные, кирпичных – единицы.) Мощные ворота. Двор выложен кафелем. Выходит во двор хозяйка, женщина немолодая. Объясняю: «Мне сказали, что у вас…» – «Да, есть небольшая саманная пристройка». Пристройка действительно была небольшая, одноэтажная, с отдельным входом: две маленькие каморочки, одна – с двумя крохотными окошечками. «Сколько вы хотите?» – «250 рублей». Я была счастлива!

– Плата для вас оказалась приемлемой?

– В Облкультпросвете, куда я устроилась на работу, мой оклад составлял 475 рублей, минус – вычеты, минус – добровольно-принудительные облигации госзайма. Мизер, конечно, оставался. Но в тех условиях, в которых я оказалась, о таком жилье можно было только мечтать.

– Что за работа в Облкультпросвете?

– Приняли меня заведующей областной передвижной библиотекой. Передвижная библиотека – это выезды в районы, постоянные разъезды. Без знания казахского языка на этой должности делать нечего. Я числилась заведующей библиотекой, а работала в Областном отделе культпросвета, причём в основном исполняла обязанности секретаря. Облкультпросвету были нужны грамотные люди, знающие делопроизводство, владеющие пишущей машинкой. Таких у них не было. Я подходила как никто другой. Все отчёты всех девяти районов были на мне. А вот непосредственно библиотечной работы оказалось крайне мало.

– В Облкультпросвете проработали до конца ссылки?

– Если бы! Я вынуждена была уволиться. Меня невзлюбил бухгалтер, кореец. Отвечая на этот вопрос, я должна сказать, что, приехав в Казахстан, я фактически попала в другое государство. Там совершенно другие законы, по которым я, воспитанная на высоких идеалах, жить не умела, да и не могла. В конце финансового года бухгалтер говорит: «Зоя, мне нужны стулья. У нас по такой-то статье осталась такая-то сумма. Покупаем мебель. Я беру только стулья, всё остальное, пожалуйста, берите себе. Вам же нужна мебель». Я возмутилась. Бухгалтер недоумевал: «Зоя, это так просто делается!» Приобретать мебель я отказалась наотрез. Он мне этого не простил. Начались придирки, подставы. Не знаю, как долго я бы выдержала, но меня пригласили в гидромелиоративный техникум, в библиотеку

В библиотеке я работала с интересом и удовольствием. Первым делом провела инвентаризацию, всё систематизировала. И в Кзыл-Орде жизнь вроде бы начала налаживаться. Ко мне приехал муж. Не на побывку.

– В добровольную ссылку?

– По сути, да. Миша обратился в соответствующие органы: «Могу ли я поехать к жене?» – «Пожалуйста, поезжайте». Никаких препятствий никто не чинил.

– Сына не разрешили взять?

– Сына – такого маленького – нельзя было туда! Ведь, кроме непропечённого хлеба, – вот такие огромные буханки! – там другой еды не было. Я, когда приехала, сразу попала в больницу… Единственное праздничное блюдо у нас с мужем было по воскресеньям – картофельные оладьи. За время ссылки – ни грамма мяса! Сына Михаил Петрович оставил у своих родителей, в рабочем посёлке под Ярославлем. Отвёз его туда вместе с Ниной. В Кзыл-Орде муж мой устроился на обувную фабрику. У него были золотые руки. Он многое делал сам. Сделал столик, шкаф. А ещё он умел шить, на флоте научился. Начинал с подшивания подворотничков, подгонки формы. Наверное, определённые задатки к работе руками имел.

Блюхер (в центре) во время проведения лагерного сбора в 1-м стрелковом корпусе. Справа от него – Лазарь Каганович и Иосиф Сталин. Лето-1924

Фото: ТАСС

ГОДЫ РЕАБИЛИТАЦИИ

– И вот 1953-й год…

– 5 марта умирает Сталин. Горе для всего советского народа, люди рыдают – совершенно искренне. Никому же не приходило в голову, что Иосиф Виссарионович мог знать о беспределе, захлестнувшем страну. Мы все были уверены: от него всё скрывают!.. У моей хозяйки жил москвич, очень пожилой мужчина. У него как раз «пятилетка» кончилась. Человек ждал продления срока, но ему неожиданно сказали, что продления не будет, что он вскоре сможет вернуться в Москву. Пошли слухи, что многие, отбывшие сроки, смогут уехать. Я была убеждена, что меня это не коснётся. Шли месяцы. Вдруг меня вызывают и говорят: можете уехать, но в Ленинград вы уже никогда не вернётесь. И мы уехали – под Ярославль, к родителям мужа.

Нам было где жить, но работы не было ни для Михаила Петровича, ни для меня. В Мишиной семье ко мне отнеслись очень плохо. Особенно тесть. Он называл меня только одним именем – тюремщица. Такое положение продолжалось год. Мы засобирались в Ярославль. Но в Ярославле у нас не было крыши над головой. Мне устроиться на работу оказалось непросто. Во-первых, как только узнавали, что у меня маленький ребёнок, разговор со мной прекращали. Крышу нам удалось найти в рабочем посёлке Суздалка перед въездом в Ярославль. Я пришла в областную библиотеку. Директор – молодой. Про себя я ему всю правду рассказала, но фамилию соврала. Понимала, что если я скажу: «Блюхер» – от ворот поворот! А нам уже не то что не на что жить: положение такое, что остаётся только умирать. «Как фамилия отца? – «Васильев». Директор долго думал, потом сказал: «Ну, к народу я вас не пущу. На абонементе вы работать не будете. А в книгохранилище – пожалуйста». Я была, конечно, счастлива! Нашлась работа, да ещё в библиотеке!

– Как вы узнали о реабилитации родителей?

– Не поверите, совершенно случайно. У себя в библиотеке я занималась инвентаризацией журналов. Работа чисто механическая: берётся журнал, отмечается в инвентарной книжке, и ставится штампик. В тот день весь мой стол был завален «Вопросами истории». Этот журнал я не то что не читала – никогда не открывала. Беру верхний журнал, открываю и читаю: «Несправедливо забытые имена. Блюхер…» Папа был реабилитирован 12 марта 1956 года. Я побежала на почту и дала телеграмму брату. Всеволод жил в Армавире.

– Он не подвергся репрессиям?

– Когда меня арестовали, я первым делом спросила: что с братом? Мне сказали: «Если бы вы жили в Армавире, то вы бы там и жили. А вы, к несчастью, живёте в Ленинграде». Я же угодила под так называемое «ленинградское дело».

Мы с Севой сговорились и поехали в Москву. Нас должен был принимать Жуков, но ко времени нашего приезда Георгий Константинович, как оказалось, был освобождён от должности министра обороны СССР, потому что нарушил «ленинские, партийные принципы руководства Вооружёнными силами». Об этом мы узнали позже. Нам же сказали, что маршала Жукова нет в Москве. Принимал нас начальник канцелярии Министерства обороны генерал Караулов. Я часто думаю: если бы был Жуков, вероятно, как-то по-другому всё было бы. Возможно, на оформление, переоформление всевозможных документов у нас ушло бы не так много времени. Как бы то ни было я вернулась в родной город и восстановилась на работе – в Библиотеке Академии наук. Проработала там ещё 22 года, до выхода на пенсию

Сын окончил Нахимовское училище, служит на флоте. С мужем мы расстались. Я ещё раз вышла замуж. К сожалению, моего мужа уже нет…

– Как сложилась жизнь вашего брата?

– Всеволод и Катя, как я уже сказала, попали в Армавирский детский дом для детей репрессированных. По словам брата, условия там были вполне приличные. Сева окончил школу, собрался поступить в военное училище. Вроде бы естественное желание для сына маршала. Приняли, проучился три месяца – отчислили, узнав, чей он сын, и отправили на фронт. А до этого, когда Сева сам просился на фронт, отказывали. Попал он чуть ли не в штрафной батальон. Как сын врага народа. Всеволод Васильевич Блюхер прошёл войну простым солдатом, дошёл до Берлина. Не получил ни единой царапины. Был награждён орденом Красного Знамени. Но получил его через 20 лет! После того как отец вновь стал легендарным полководцем. После войны Всеволод вернулся в Армавир, переселился в Луганск, когда тот был ещё Ворошиловградом. В Коммунарске под Луганском до выхода на пенсию работал в шахтах, мастером-подрывником. Хотя после папиной реабилитации ему предлагали всякие соблазнительные должности. В итоге – профзаболевание, неверный диагноз, неправильное лечение. В последний год жизни он был уже прикован к постели. Умер Всеволод в 1977-м в возрасте 55 лет…

– Судьба племянницы Блюхера Кати?

– Это я так для себя определила: племянница. Катя никакая не племянница папе. В самом начале 1920-х был страшный голод в Поволжье – умерли несколько миллионов человек. Детей, спасая, грузили в эшелоны и развозили по стране. На станциях их разбирали – кого-то усыновляли, кого-то удочеряли. В Иркутске или в Чите, точно даже не знаю, когда поезд с детьми с Поволжья прибыл, папа велел маме: «Пойди, возьми девочку, но такую, которую никто не возьмёт!» Своих детей у них ещё не было. Мама взяла Катю. Она была вся в болячках, в язвах. Ужас! Мама с папой её выходили. Правда, потом выяснилось, что Катя – умственно отсталая. Она получила образование, но уровень развития у неё был весьма… Катя жила всё время с папой. В 1937 году объявились какие-то её родственники, на Украине. После ареста отца она уехала к ним. Следы потерялись. Было ей тогда года двадцать четыре…

Маршал Блюхер (в центре) на Дальнем Востоке. Слева – танкист Иван Михеев, справа – отец танкиста Дмитрий Михеев

Фото: ТАСС

– После выхода на пенсию вы…

– После выхода на пенсию я посвятила себя памяти отца. Появилась возможность заняться сбором материалов о маршале Василии Константиновиче Блюхере, посетить места его боевой славы. Мы с мужем побывали и в Крыму, и на Украине, и на Урале, и в Сибири, и на Дальнем Востоке. Мы были на сопках Заозёрной и Безымянной. Две эти господствующие высоты во время хасановских боёв были заняты японцами. Сколько там полегло людей! Почему-то, обвиняя отца в «нежелании по-настоящему воевать с японцами» (слова Сталина), никто не говорит и не пишет об обстоятельствах, в которых ему пришлось воевать. О том, что климат Дальнего Востока резко отличается от климата в европейской части России. Там, например, реки разливаются осенью, а не весной, потому что период дождей – осенью. В 1938 году такой период пришёлся на июль-август. Дороги были размыты. Нельзя было применить тяжёлую артиллерию, танки. Ясного неба не было. Нельзя было использовать в полной мере авиацию. Об этом мне говорили участники тех боёв.

Был у нас «тематический» поход «По следам тобольского рейда Блюхера» – это когда он был окружён и адмирал Колчак приехал в Тобольск посмотреть на «пленённого» Блюхера, но тот лишил его такого удовольствия – вырвался из окружения. Мало кто об этом знает.

У меня весь этот поход записан буквально по часам. По шесть-семь путешествий в год совершали мы с мужем. Я шутила: дома бываем проездом.

В бытность председателем КГБ Крючкова я затребовала дело отца. Спасибо ему – прислал оба тома. Теперь я знаю всё до мелочей. Но комментировать не хочу. Мне не хочется сводить счёты, мне хочется, вспоминая отца, говорить правду и только правду. Многое из появившихся в прессе в последнее время неправды, кривотолков и досужих вымыслов о маршале Блюхере я с документами в руках могу опровергнуть.