Необычайные приключения живого классика

В. Войнович, И. Зверев, Ф. Искандер, Г. Владимов, 1964 год. Из этой компании друзей-писателей Илья Зверев — наименее известный. Он умер в 1966 году, когда ему не было и сорока. Самая известная его повесть «Второе апреля» – о шестиклассниках, которые, попавшись на розыгрыши первого апреля, решили сделать второе апреля «Днём правды», и о том, что из этого вышло. В конце 80-х по его повести «Защитник Седов» вышел одноимённый фильм
С любимым редактором Анной Самойловной Берзер. Начало 60-х годов. Анна Берзер окончила ИФЛИ 21 июня 1941 года. Работала в «Литературной газете», в издательстве «Советский писатель», в журналах «Знамя» и «Москва». С 1958 по 1971 год – редактор в «Новом мире». При её участии на страницах журнала были опубликованы произведения В. Войновича, Ю. Домбровского, Ф. Искандера, В. Некрасова, А. Солженицына и других писателей-шестидесятников
В студии у Бориса Мессерера. Прощальный вечер перед вынужденным отъездом в Германию. Декабрь 1980 года. На фото: в центре – жена В. Войновича Ирина. Стоит – поэт Виктор Есипов, со стаканом – немецкий журналист Дитер Мюллер
С женой Ириной и Отаром Иоселиани. Середина 80-х годов. О. Иоселиани: «Есть у меня один приятель – Владимир Войнович. И он написал эту странную повесть про Чонкина, про нелепого солдата. Естественно, Войновича в итоге убрали. Но он вернулся в страну с оптимистической надеждой, что ещё чему-нибудь может послужить. Только в российской жизни такая дикость, что послужить Володя Войнович уже ничему не сможет»
В Вашингтоне с Ильёй Левиным (слева), Василием Аксёновым и Михайло Михайловым на фоне развлекательного комплекса «Уотерфронт», неподалёку от отеля «Уотергейт». Михайло Михайлов – известный югославский диссидент русского происхождения. С 1985 по 1994 год работал комментатором на радио «Свободная Европа», был одним из ведущих активистов международного движения емократической оппозиции. Илья Левин – специалист по творчеству обэриутов, в 80-е работал на «Голосе Америки». Позже был заместителем атташе по вопросам культуры посольства США в России
С Бенедиктом Сарновым. 90-е годы
Рязанов встречает Войновича в аэропорту Шереметьево после эмиграции, 1992 год. Друзья близки и по духу, и по дачам. Их загородные дома находятся по соседству в дачном кооперативе «Советский писатель» под Ватутинками
С кабаном Борькой на съёмочной площадке фильма о Чонкине, 1994 год. Чешский режиссёр Иржи Менцель снял комедию по мотивам первой части знаменитого романа Войновича. Практически все артисты были из России. Дрессированный кабан был из чешского цирка

Выражение «живой классик» употребляется по большей части условно. В самом деле, как можно быть уверенным, что вот этого человека – в тапках, допустим, и с надоедливой собачкой на руках – будут считать писателем первого ряда и следующие за нами поколения? Классик на то и классик, что «срок действия» его произведений проверяется временем, и только им… Тем не менее Войнович – неоспоримый классик. По крайней мере одно его произведение – «Жизнь и необычайные приключения солдата Чонкина» – уже стало обязательным, хотя и совершенно добровольным чтением для десятков миллионов людей всех возрастов, социальных слоёв чуть ли не во всех странах мира. А главный герой утвердился в одном ряду с Тёркиным, Швейком, а может быть, и самим Иваном-дураком. Многие выражения из романа уже кажутся читателям народными – то есть придуманными ими самими. Стать автору классиком, конечно, помогла сама окружающая действительность – российский двадцатый век, одним из лучших описателей и объяснителей которого он останется навсегда. Безусловно, прямо-таки неоценимую услугу в литературном становлении оказала писателю вся советская реальность. Короче, «виновата» вся его жизнь и, разумеется, необычайные приключения.

– Где-то я прочитал, что «Войнович – человек, заточенный против советской власти». И дальше примерно так: вы с детства желаете переустройства если не мира, то общества и выбрали для этого своим оружием перо. То есть писательская работа – форма вашего диссидентства. Это так?
– Не совсем. Советская власть мне очень не нравилась, но я никогда не ставил себе никаких политических целей, а только литературные и нравственные, которые приблизительно изложил в одном из своих первых рассказов «Хочу быть честным». Я старался изобразить жизнь такой, какая она была, и именно это делало меня неугодным советской власти. То есть поначалу не я с ней боролся, а она со мной. Я всего лишь оборонялся. Я относился к числу литераторов, группировавшихся вокруг журнала «Новый мир». Тогда новомировцы были умеренными критиками режима, который они желали не сокрушить, а улучшить, сделать более человечным. А к литературе относились прежде всего как к виду искусства, а не пропаганды. А в противостоявшем «Новому миру» журнале «Октябрь» Всеволода Кочетова литература вообще таковой не являлась, это была сплошная идеология. Практика редакционной работы «Октября» против воли его сотрудников показывала, что всякое искусство – против советской власти. Идеологизированная литература – как раз то, что там печатали – это было просто очень плохо. Прославлялись преимущества и достоинства системы, что с искусством не могло иметь ничего общего.
Конечно, в «Новом мире» многие, включая Твардовского, относились к режиму плохо, но при этом, повторяю, хотели не разрушить его, а улучшить.
Помню, году в шестьдесят втором в Москву приехал Сартр. Нашей редакции сообщили, что он хочет встретиться с молодыми писателями. Отправили меня и Владимова. И вот Сартр начал задавать нам такие вопросы, которые тогда впору было назвать провокационными: как мы относимся к режиму и т.д. Мы отвечали осторожно и «взвешенно»: мы, мол, за советскую власть, но против недостатков, хотим с ними бороться.
– А Сартр, позволявший себе, как известно, менять позиции, сам-то кем был в тот момент? Социалистом?
– Социалистом, а может быть, даже коммунистом. Не в этом дело. Тогда он признался, что накануне в Киеве встречался с группой киевских писателей и они показались ему просто долдонами. А вот мы, дескать, выгодно от них отличаемся. После этого он напечатал у себя в журнале мой рассказ «Хочу быть честным». Он всё-таки был француз, а не коммунист советского образца.
– И наше вторжение в 1968 году в Чехословакию он осудил, как, собственно, и французская компартия.
– Ну да, к советскому режиму он тоже относился критически. Он считал, что коммунизм должен быть совсем иным, чем тот, который он увидел здесь. По-моему, Сартр интересен именно как философ, а писатель, мне кажется, он плохой. Я читал его пьесы. «Только правда (Некрасов)», «Почтительная проститутка (Лиззи Маккей)», что-то ещё. Ужасные. Пропаганда вроде советской. Вообще, писатель может делиться с читателем какими-то своими мыслями и чувствами, только не навязывать их. Но на первом месте должно быть художественное изображение действительности, создание живых характеров живых людей, а не носителей пропагандистских клише.
Я всегда оставался именно в пространстве литературы и ни в какие антисоветчики, если говорить серьёзно, не переквалифицировался. В 1967 году я опубликовал повесть «Два товарища». Довольно невинное произведение о двух ребятах, которые собираются в армию. И вдруг ко мне приходит кинорежиссёр Генрих Габай. Говорит: мне повесть понравилась, но я хотел бы понять, как вы сами думаете – о чём она? Я: «А зачем вам?» – «Хочу поставить что-нибудь антисоветское. Ваша повесть антисоветская». Я сказал: «Думаю, что нет». Он ушёл разочарованный. А через несколько лет он эмигрировал. Понимаете, я хотел писать правду. Но когда я писал правду, то видел, что она не совместима с официальными представлениями о ней. Само языковое, литературное чутьё приводит писателя к «инакомыслию». Потому и Габай, видимо, так трактовал мою повесть. Теперь я думаю: может быть, отчасти дело в том, что я не был испорчен советским образованием. Высшего образования у меня не было. На истфаке областного пединститута я проучился всего полтора года. Я не изучал марксизм, не читал Ленина. И мой мозг не был затуманен. Лозунги советской власти в меня не проникали.
– Хорошо, но историю партии во всех вузах преподавали в обязательном порядке уже на первом курсе.
– Я на эти лекции не ходил. И вообще, нормально я учился только в первом классе школы. А потом – только когда была возможность. Следующий раз я учился два месяца в четвёртом классе сельской школы. Ну и позже, в седьмом и восьмом, уже в вечерней. А в десятом доучивался после армии. Поступил в институт и сразу куда-то уехал по своим делам. Вернулся через три месяца, декан спрашивает: ты где был? Я: «Уезжал». Он: «Как же мы тебя ещё не исключили?..» Спохватились… Но к тому времени меня уже знали как литератора, а я к тому же принёс им письмо из Союза писателей: мол, талантливый, перспективный и вообще такой-сякой. И меня не отчислили. Я им ещё сгоряча пообещал, что за свои грехи буду редактировать факультетскую газету «История». И когда, так сказать, вступил в должность её редактора, обнаружил, что я, оказывается, большой начальник. Ко мне приходили профессора, которые хотели напечатать свои материалы, и просили не резать их тексты. Я им объяснял: вы плохо пишете, а газета хоть и факультетская, но так дело не пойдёт. В результате они стали бояться меня, а не я их. Ну, я этим воспользовался и вообще перестал посещать занятия. Пришёл как-то, а мне преподаватель говорит: «Володя, ты что пришёл, сегодня стипендию ещё не дают…»
Но это недолгое студенческое время безоблачным не было. В 1959 году меня вызвали на Лубянку, в КГБ, по делу одного нашего однокурсника. Он написал стихотворение, в котором были такие слова: «Те, кто нынче нами возвеличен, завтра задрожат на фонаре…» Чекисты хотели, чтобы я дал показания против него. Но его самого при этом не называли. Я только потом понял, о чём и о ком идёт речь. Потому что задавали мне всё время какие-то наводящие вопросы. Например: «Что происходит в вашем институтском литобъединении «Родник»?» А я между тем был предупреждён, что за мной следят.
– Реально следили?
– Об этом я узнал от своего приятеля, которому, в свою очередь, сообщил декан. Он так и сказал: «Предупреди Войновича, что за ним следят, уже приходили в деканат, интересовались». А в ту пору я снимал комнату, адреса которой не знали даже мои близкие друзья. Так ведь что удивительно, кагэбэшник, который вызвал меня на допрос, пришёл ко мне именно по этому адресу, казавшемуся мне конспиративным. На Лубянке мне всё время повторяли: «Говорите откровенно! В противном случае пеняйте на себя».
А я даже сути вопросов понять не мог. Мне твердили, мол, вы ходите в литобъединение «Родник» и должны про него всё знать. Я отвечаю: да никуда я не хожу. Начал с ними ругаться. Говорю: вы за мной следили. Они: мы за вами не следили. Я: а как ещё вы могли узнать, где я живу? Конечно, следили. А раз пришли за мной, то могли бы кое-что заранее про меня узнать, могли бы посмотреть у старосты нашей группы журнал посещений.
Они спрашивают: что ваши профессора говорят на лекциях? Я им говорю: на этот вопрос я не могу ответить даже на экзаменах. В журнале же против моей фамилии сплошное «н/б», «н/б», «н/б»…
– Кстати, а почему?
– Да я сидел – сутками писал. Меня же ведь это больше всего интересовало. А высшее образование требовалось, чтобы совсем уж белой вороной не быть… Я осознанно хотел написать правду, описать жизнь, которая меня окружала, со всеми её парадоксами и противоречиями. А когда мою первую повесть напечатали, критик Михаил Семёнович Гус написал: «Войнович придерживается чуждой нам поэтики изображения жизни как она есть».
Я эту формулировку запомнил и потом всегда старался изображать жизнь именно как она есть. А меня за это стали бить по башке.
Да, это правда, я не любил советскую власть. А Сталина ненавидел.
– Когда вы впервые это ясно поняли?
– Лет в четырнадцать. Помню, я спросил свою бабушку: что она думает о Сталине? И она сказала: «Думаю, он бандит». Я тоже так думал, но ни от кого другого я этого прежде не слышал. И обрадовался, потому что к тому времени очень переживал, что чего-то важного не понимаю и не вижу того, что видят другие. Например, что Сталин великий человек. А после разговора с бабушкой успокоился. Когда я служил в армии, Сталин умер. Плакали все солдаты, все офицеры. Не плакал, кажется, один я. Точно знал, что хуже не будет. А может быть, будет лучше.
Вся эта антипатия жила во мне на простом уровне, не на уровне лозунгов, и на борьбу с советской властью я не вставал. Я никогда не оценивал свои возможности так, будто могу её победить. Просто я хотел писать. И натыкался на несовместимость того, что о жизни говорится, и того, что в жизни есть.
– Вы начали печататься не где-нибудь, а в «Новом мире» Твардовского, значит, могли быть свидетелем многих знаменательных моментов. Это правда, что рукопись «Одного дня Ивана Денисовича» Солженицына вы увидели задолго до её публикации?
– Да, примерно за год. Я был в редакции у своего старшего друга и одного из редакторов журнала Игоря Александровича Саца. К нему в кабинет вошёл Твардовский. Как сейчас помню, он был подвыпивши. В руках у главного была рукопись, и он сразу стал читать её вслух. Было это в декабре 1961 года. А опубликована она в ноябре 1962-го.
– О Солженицыне. Когда вы отзываетесь о его творчестве, выделяя те или иные произведения, не вспоминаете «Архипелаг ГУЛАГ». Надо понимать, это потому, что «Архипелаг» считается не совсем достоверным с точки зрения надёжности источников, рассказчиков?
– Нет, не поэтому. Сейчас обнародован список людей, которые предоставляли автору материалы. То есть на самом деле это был труд коллективный. Но не в этом дело. Просто «Архипелаг» стоит особняком. Это большой подвиг. Но что касается литературной ценности… «ГУЛАГ» – ценность документальная, материал большой силы. Он был очень важен, когда скрывали документы о преступлениях сталинизма. А сейчас многое доступно и подлежит уточнению.
– «Случай на станции Кречетовка» вы тоже никогда не упоминаете…
– Потому что этот рассказ мне не очень понравился. Вот «Матрёнин двор» – наоборот, очень хорошее произведение. Но это не рассказ, а очерк.
Я очень хорошо помню рукопись, присланную Солженицыным в редакцию. Текст был напечатан на машинке, без интервалов, а на первой странице, в правом верхнем углу, наклеена тусклая фотография этой самой Матрёны. То есть это реальная женщина. И рассказ документальный.
– А правда, что первое название «Случая…» было «Случай на станции Кочетовка»?
– Да, но поскольку в «Октябре» главным редактором был Всеволод Кочетов, при публикации решили название поменять.
– Владимир Николаевич, в своих воспоминаниях вы пишете, что одно из первых своих произведений показали старому литератору Арнольду Одинцову. Он сказал: «Повесть хорошая, вы её напечатаете. Но потом вас будут сильно бить».– «Почему?» – «Потому что слишком похоже на реальную жизнь». Вы замечаете: «Это мне польстило. А то, что будут бить, не пугало. Я помню, как поносили в газетах Зощенко и Ахматову, но их судьба не казалась мне ужасной. Больше того, поношение их я воспринимал как особое признание их заслуг, поэтому и предупреждение Одинцова принял как лестное». Так вот, хочу спросить: для вас источником творческого вдохновения служит внешнее давление?
– Нет, источником вдохновения это никогда не было. Я видел, что власть ко мне враждебна, пытается меня унизить. И само по себе это время было для меня очень тяжёлое. Если сравнить первую книгу «Чонкина» и вторую, которую я писал уже в новых условиях, то вторая у меня злее. Первая-то более эпическая. Она, конечно, тоже против советской власти, но там я ещё смеюсь… Тяжела жизнь, когда тебя всё время преследуют, когда твой дом всё время окружён. Это не то, что в студенческие годы, когда чекисты взяли да выследили студента, пугают на допросе. Тут другое: двадцать четыре часа в сутки семья в окружении кагэбэшников. Никуда шагу без них не сделаешь, они постоянно идут и идут за тобой. Постоянные угрозы, мерзкие телефонные звонки. А в конце концов и телефон отключили. Четыре последних года перед эмиграцией жил без телефона! Были нападения хулиганов, было постоянное опасение за близких людей, за детей в первую очередь.
– Почему они вас всё-таки не посадили?
– А я был уже довольно известен. Был бы большой скандал. А после истории с Синявским и Даниэлем они уже не хотели мировой шумихи.
– Но не побоялись же они сослать Сахарова в Горький.
– В том-то и дело, что в Горький, а не в лагерь. А не будь он носителем секретной информации, выслали бы за границу. Власть металась, меняла тактику в отношении диссидентов. Вела себя довольно бессистемно, всё время шарахалась. Если как бы поменять точку зрения, можно увидеть всю затруднительность их тогдашнего положения.
На всех этих скандальных историях они теряли авторитет, поддержку даже международного коммунистического движения: западные коммунисты в открытую начинали выступать против них. Это всё активизировало брожение в Восточной Европе.
Одно время меня пытались просто замолчать, вели себя так, словно меня вообще не существует. Я был первым, кого исключили из Союза писателей тихо – не сообщив об этом через «Литературную газету». Но к тому времени «Чонкин» уже был переведён на 30 языков и меня знали за рубежом. Бывало, какие-то иностранцы приходили в Союз писателей и спрашивали про меня. Секретарь СП по оргвопросам Юрий Верченко морщил лоб: «А кто это такой?» Хотя, конечно, знал меня очень хорошо. Он доставал справочник членов Союза, листал его и потом говорил: «Нет, у нас такой не числится».
А я и не возражал, чтобы про меня забыли и дали поработать. Но всё равно власть, видя, что я живу слишком спокойно, меня вниманием не оставляла и пыталась всякие мелкие гадости делать. Вообще, среди главных характеристик этой власти были подлость и мелочность. Она всё время норовила сделать что-нибудь такое, чтобы человеку стало неуютно.
В 1980 году ко мне домой пришёл человек и сказал: «Гражданин Войнович! Терпение советской власти и народа кончилось. Если вы не измените эту ситуацию, ваша жизнь здесь станет невыносимой». Но моя жизнь к тому времени и так уже была здесь невыносимой.
– Вы фамилию этого человека помните?
– Богданов. Ответственный работник Ленинградского райкома партии города Москвы. Так он назвался. Кем он был на самом деле, я не знаю.
– В архиве радио «Свобода» есть эфирная запись беседы Александра Галича и Виктора Некрасова, сделанная в 1976 году, в которой они вспоминают о провокации, подстроенной органами. Вот она:
Александр Галич: «Мне позвонил Володя Войнович и торопливо, задыхающимся голосом сказал, что только что он с Марленом Хуциевым встречал на вокзале Виктора Некрасова, который приехал из Киева. Машину задержала милиция, и сейчас он находится в 77-м отделении, на Грузинах, где-то недалеко от «Пекина». Надо, чтобы я срочно позвонил всем знакомым иностранным корреспондентам, дал им этот адрес и чтобы они ехали туда, потому что Вику надо выручать. Я позвонил нескольким знакомым, дозвонился до одного нашего друга из агентства «Рейтер», который сказал, что он сейчас немедленно туда поедет. Мне снова позвонил Володя Войнович и спросил, дозвонился ли я кому-нибудь. Я сказал, что дозвонился, что люди уже едут. Он сказал: хорошо, ты сиди на телефоне, а мы будем сообщать тебе, как разворачиваются события. Я сидел, нервничал. В этот момент вдруг распахнулась дверь, а мы её просто не запирали, на пороге появился с букетом Виктор Платонович Некрасов и сказал: «Жрать хочу». А теперь, Виктор Платонович, расскажи это своими словами».
Виктор Некрасов: «Я приехал, меня встретили Володя Войнович и Марлен Хуциев. Меня устраивали в гостиницу «Пекин», и, пока там разговаривали с администратором, милиция заинтересова-
лась нашим присутствием и сказала, что надо выяснить кое-какие дела в 77-м отделении. Куда нас и привезли. Володе Войновичу и Хуциеву сказали: «Будьте здоровы и уходите. А товарищ Некрасов пускай остаётся». Друзья не ушли, и мы просидели там, наверное, часа полтора. Вокруг ходили какие-то мальчики в штатском, поглядывая на нас. На все вопросы, что вы хотите от меня, мне говорили, что сейчас выяснится. А вы – говорили они моим друзьям – можете уходить. Они отвечали: нет, мы сидеть будем. И тут Володя выскочил позвонить по телефону тебе. Потом сквозь решётку мы увидали, что подъезжает машина с дипломатическим иностранным номером. И вот тут-то мальчик в штатском засуетился, милиционеры куда-то ушли, потом к нам пришли и сказали Марлену: произошло недоразумение, есть подозрение, что ваша машина девочку переехала или задела, поэтому все свободны. Тогда я спросил: минуточку, вы же их всех, которые переехали на машине, отпустили, а задерживали-то меня. Простите, товарищ Некрасов, произошло недоразумение… И тут я помчался к Саше, и мы там пропустили свои сто грамм по поводу моего освобождения».
– Нас тогда забрали прямо в «Пекине» и отвезли в отделение милиции. При задержании сказали: есть подозрение, что Некрасов задавил человека. Это была просто чушь, потому что Некрасов никогда не управлял машиной. Держали, держали, а потом дежурный милиционер мне говорит: «Ну, а вы-то чего сидите? Вы свободны, можете идти». Я ему: «Вот когда вашего товарища арестуют, я посмотрю, что вы будете делать. А у нас другие правила».
Это было в начале семидесятых, перед отъездом Некрасова. А когда в 1980 году я прилетел в Мюнхен, он специально приехал туда из Парижа меня встречать. Он был моим очень давним другом… Притом что у нас большая разница в возрасте: он на 21 год старше.
– А как вы познакомились с Галичем и Некрасовым?
– С Галичем я познакомился дома у сценариста Семёна Лунгина. Потом я бывал у Саши, и он у меня дома песни пел, собирали народ. У меня были очень хорошие, просто уникальные магнитофонные записи Галича. Я тогда купил хороший магнитофон на деньги, полученные на мои первые заграничные гонорары.
– Кстати, как при таком, так сказать, контроле вам удавалось эти деньги получать?
– Сначала я их получал самым официальным способом в виде «внешпосылторговских» чеков – за зарубежные публикации. Но потом для меня эту возможность закрыли. Тогда я стал делать иначе. Некоторые евреи, собиравшиеся эмигрировать из СССР и распродававшие своё имущество, хотели обменять рубли на валюту. А у меня за рубежом был адвокат. Отъезжавшие мне отдавали рубли здесь, а уже там получали доллары от моего адвоката…
И вот с первого же гонорара я купил маленький, очень чисто звучащий магнитофон. И записывал Галича…
А с Некрасовым я познакомился ещё раньше. Он был уже знаменитым писателем, получил Сталинскую премию за роман «В окопах Сталинграда». Жил в Киеве, но очень часто приезжал в Москву, где останавливался у тех же Лунгиных. Когда я начал печататься в «Новом мире», однажды просто встретил его в коридоре редакции. И упомянутый Игорь Александрович Сац, который дружил с Некрасовым, представил меня Виктору Платоновичу. Он тогда как писателя меня ещё не знал, ничего из моих сочинений не читал.
А в 1963 году у меня в «Новом мире» вышли два рассказа – «Хочу быть честным» и «Расстояние в полкилометра». Вот именно эти публикации попали в руки Некрасова. Помню, я приехал в Малеевку, в Дом творчества писателей. В первый же вечер ко мне ввалилась компания – Некрасов, а с ним лётчик Марк Галлай и авиаконструктор Леонид Кербер, заместитель Туполева. Некрасов, уже подвыпивший, говорит: «Володька, я прочёл твои рассказы. Знаешь, я усрался». А Кербер ему вторит: дескать, с ним случилось практически то же самое…
Мы дружили с Некрасовым долго и очень крепко. Перед отъездом на Запад он приехал в Москву со всеми прощаться. Это был 1974 год. Мы вместе ходили в гости, навещали старых друзей, были у Лунгиных, у Дуси Каминской и Кости Симеса. Помню самый последний вечер: уже поздно, мы идём ко мне, на «Аэропорт». Шагаем по Ленинградскому проспекту. Тогда там ещё бульвар был липовый. Находимся в некотором подпитии. Вижу, на асфальте газета валяется. Я взял да и поджёг её. Схулиганил… Идём дальше. К нам – милиционер: «Вы что это себе позволяете?» Ну, не хватало нам ещё последние совместные часы провести в милиции! Некрасов серьёзно и ответственно отвечает: «А-а, такое дело, товарищ милиционер, там, а-а, была блевотина». Он оценил наш поступок положительно: «Спасибо, товарищи».
Всё оставшееся время сидели у меня, пили, и Виктор сказал: «Володька, у меня гены крепкие, я буду долго жить. Вот лет через двадцать ты приедешь на Запад, а я жить ещё буду, мы с тобой встретимся и выпьем».
– Встретились вы гораздо раньше.
–Да, в 1980 году, в декабре. Он, как я уже рассказал, приехал в Мюнхен из Парижа встречать меня. Потом он много раз ещё приезжал в Мюнхен, а я к нему в Париж. Но пророчество его сбылось не полностью: двадцати лет он не прожил…
– Виктор Некрасов, как и вы, тоже много выступал по радио, был одним из постоянных авторов «Свободы».
– Его выступления в основном касались Сталинграда. Война всегда была его главной темой. Хотя он писал и просто мемуары. Были очень интересные «Записки зеваки», «Саперлипопет, или Если бы да кабы, да во рту росли грибы». Во Франции сейчас живёт его приёмный сын, Виктор Кондырев, он тоже пишет. Автор книг «Сапоги – лицо офицера» и «Всё на свете, кроме шила и гвоздя. Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове». Что касается меня, то я, как и многие, не работал в штате «Свободы». Я просто выступал там, читал свои материалы. И вообще даже не хочу считать себя их корреспондентом.
– А что такое?
– Они держали всех писателей в чёрном теле. Я несколько раз просто отказывался от сотрудничества. Они извинялись, просили, я возвращался, потом всё повторялось. Там было много самодуров. Вот, например, когда я работал в Мюнхене, то писал что-то вроде еженедельных комментариев – выступления минут на десять. Относился к этому очень серьёзно и десятиминутный текст готовил практически всю неделю, оставив другие дела. А они делали вид, будто только благодаря им писатели и существуют, и платили оскорбительные копейки. Но я, между прочим, за свои художественные вещи получал гораздо больше. И несравнимо больше получал, если писал для какой-нибудь немецкой или американской газеты. Тем не менее я дорожил этой работой, потому что, потеряв в эмиграции связь с отечественной аудиторией, я её нашёл именно на «Свободе». Главное было не в цифрах, а в отношении к писателям, в приоритетах руководства станции: что важно, а что нет. В униженном состоянии авторов. Помню, пришёл новый сотрудник Русской службы Константин Гальской и решил, что надо поменять мебель. А за счёт чего? За счёт гонораров. Он спросил сотрудницу, Алю Федосееву: почему писателям вы платите так много денег? А это было 40 марок за минуту, то есть 400 за десятиминутное выступление. Она: «Ну это же как-никак писатели…» Начальник ей в ответ: «Так вы найдите писателей подешевле». И сразу урезал Георгию Владимову гонорар вдвое. Когда я узнал об этом, заявил: всё, я для вас больше не работаю. И долгое время с ними не работал, пока Гальской не прислал мне письмо с просьбой вернуться.
Но потом всё это стало повторяться. В конце концов я с ними рассорился и опять ушёл. На деньги, которые они платили за качественную кропотливую работу, вообще невозможно было жить, и ко всему прочему это было, повторяю, просто унизительно. Мы ведь сознавали, что объяснялось всё отнюдь не бедностью радиостанции, а представлением её начальников, будто нам всё равно деться некуда. И это при том, что по рейтингам «Свободы» я, например, был самым популярным автором. Штатные же сотрудники получали несоразмерно больше. Мой редактор Александр Воронин-Перуанский вёл передачу и в начале её объявлял: «Сейчас перед вами выступит Владимир Войнович». А в середине передачи говорил: «Напоминаю, перед вами выступает Владимир Войнович. Продолжайте, Владимир Николаевич». За эту работу он получал примерно в десять раз больше меня. Тысяч шестнадцать марок в месяц. А у меня набегало полторы. Ощутимая разница.
– В ту пору там, в Мюнхене, на «Свободе» и вне «Свободы», работало немало интересных людей.
– Вспомнить можно очень многих. Например, Александра Зиновьева. Он человек своеобразный: сначала был страстным антикоммунистом, потом стал опять коммунистом. Он любил эпатировать публику. Если в обществе направление мысли шло в одну сторону, он начинал двигаться в другую. Был этаким парадоксалистом.
Или Михаила Восленского. Его книга «Номенклатура» для людей, не знакомых с механизмом советской системы, стала на Западе своеобразным учебником. В СССР он был работником аппарата ЦК КПСС, а потом, оказавшись в ФРГ, стал невозвращенцем. Жил в Кёльне. Полиция предоставляла ему личную охрану – видимо, он боялся покушений.
– Всё-таки «Свободу», при всех её недостатках, можно считать по тем временам оазисом русской литературы в эмиграции. В эфире шли специальные программы русских писателей…
– В основном в жанре публицистики, политическая часть.
– Но авторы читали и свои художественные произведения.
– Читали, да. Я тоже читал. Я там сам прочёл весь свой роман «Москва 2042». А «Чонкина» читал Юлиан Панич.
– Живя в Мюнхене, были вы в курсе того, как советские читатели относятся к вашему творчеству?
– Был, конечно. Когда я в 1980 году уезжал, «Чонкин» уже ходил в самиздате, а потом стали приходить книги, изданные в «ИМКА-Пресс» и в «Ардисе».
Я знал, что в СССР много книг привозят иностранные дипломаты и журналисты. Ещё живя в Советском Союзе, я получал множество отзывов. Пока телефон не отключили, мне часто звонили совсем незнакомые люди, благодарили. А некоторые просто брали и приходили. Например, Никита Богословский захотел со мной встретиться, хотя мы к тому времени даже знакомы не были. Он позвонил, как говорится, с улицы. А я прежде слышал, что он любитель розыгрышей, и напрягся. Думаю: разыграть хочет, что ли? Холодно отреагировал. А потом мы встретились дома у Беллы Ахмадулиной, и он там говорил про мои книги всё, что думал, без всяких розыгрышей.
На Западе мои книги продавались во многих магазинах. К тому же люди из Народно-трудового союза распространяли, передавали «посылки» – книжки маленького формата – с советскими моряками. Владимир Спиваков мне рассказывал, как он вёз в СССР «Чонкина»… Артисты мне до сих пор рассказывают, как возили.
– Роман тогда стал народным.
– Дикторы читали его по «Би-би-си», по «Голосу Америки». Сотни тысяч людей слушали. А читали – меньше…
– А гонорары вам платили за эти чтения, клали на счёт там?
– «Свобода» никогда не платила. Они платили издательству «ИМКА-Пресс», но те не спешили со мной расплачиваться.
– Наверное, когда вы приехали на Запад, вас ждали многомиллионные суммы на банковских счетах.
– Не миллионные. Но тысячные ждали. До моего приезда «Чонкин» был переведён на 30 языков. В США он стал практически бестселлером. Там сразу, одним тиражом, вышли 200 тысяч экземпляров.
– А как туда попадали ваши рукописи из СССР?
– Через тех же дипломатов и журналистов. Только не советских, конечно, а западных.
– На радиостанции «Голос Америки», к примеру, как относились к вашим авторским правам?
– Мои права, пока я не стал контролировать их сам, присваивали всякие издатели. «Голос Америки» если и расплачивался, то с ними. Вот когда я приехал на Запад, то стали платить уже мне.
– В том числе и задним числом – за уже вышедшее в эфир?
– Нет, только за то, что я сам читал перед микрофоном.
– Получается, что вы кому-то сделали большой подарок?
– Получается так.
– В ФРГ вы уже не боялись ни за себя, ни за своих близких?
– Знаете, живя там, в нормальной обстановке, я уже как-то не думал о безопасности. Было ощущение, что теперь все возможные угрозы не сравнятся с теми опасностями, с которыми приходилось встречаться раньше, на родине.
– Например?
– В 1975 году меня вызвали в КГБ, на Лубянку. Для разговора. Потом «разговор» продолжился в гостинице «Метрополь». Я сейчас не о содержании этих странных бесед, а о том, что во время них меня отравили. Не знаю чем, но подозреваю, что мне подменили сигареты. И потом, сколько бы я ни делал заявлений, они говорили, что я вру, что я сумасшедший… Только в начале 90-х я сумел-таки доказать, что меня отравили. И потребовал у Ельцина, чтобы мне выдали моё дело. Он написал распоряжение в КГБ Баранникову, тогдашнему председателю комитета. Но они так и не выдали.
– Ничего себе… Это несмотря на запрос президента?
– Они выдали бумажку, что моё дело якобы сожжено. Но я всё равно продолжал на них давить, и они признались. Было это на одной из конференций «КГБ: вчера, сегодня, завтра», которые устраивал Сергей Григорянц. Это была эпоха гласности, и участвовать в мероприятии КГБ был обязан. Первые ряды в зале там занимали чекисты, я, стало быть, вышел и рассказал всю историю и как мне врут сейчас их коллеги. Ну и весь первый ряд начал смеяться.