Офицеры

ОФИЦЕРСКАЯ КОСТОЧКА

Но о приёмных сыновьях моего прадеда ниже, а сейчас о нём самом. К началу Первой мировой войны он уже пять лет как не служил: покинув армию в 1909 году, при выходе в отставку был награждён следующим чином – подполковника. Получал небольшую пенсию и работал до войны железнодорожным служащим в Вильно. Когда летом 1914 года объявили мобилизацию, состоящий в запасе подполковник Пётр Воронов был призван в действующую армию.

Как значится в его послужных списках, происходил он «из дворян Полтавской губернии» и родился в 1865 году. Отец прадеда, отставной уланский штабс-ротмистр Константин Воронов — тоже сын офицера (точнее даже генерала: к концу своей карьеры дед прадеда дослужился до чина генерал-майора). В 1877 году отец прадеда вернулся на военную службу, в 1881 году скончался. Сам же Пётр Константинович в 1882 году поступил сначала вольноопределяющимся в 126-й пехотный Рыльский пехотный полк, откуда командирован «для прохождения курса наук» в Киевское пехотное юнкерское училище, которое и закончил в 1885 году. Произведён сначала в подпрапорщики «с правом производства в офицеры на вакансию» и переведён в 15-й пехотный Шлиссельбургский генерал-фельдмаршала князя Аникиты Репнина полк, расквартированный в городе Замбров Ломжинской губернии Царства Польского.

Вскоре произведён в подпоручики, службу начал, как и положено, с младшего обер-офицера роты, исполняя возлагаемые на него временные поручения и задачи. В 1894 году он поручик, в 1899 году назначен командиром строевой роты: то есть, чтобы дослужиться до ротного командира, потребовалось 13 лет – для русской армии того времени это нормально. В 1900 году он штабс-капитан, в 1903 году произведён в капитаны и в сентябре того же года из своего родного 15-го пехотного Шлиссельбургского полка «по жребию с ротой отправился для формирования 32-го Восточно-Сибирского стрелкового полка». Тогда на Дальнем Востоке шло формирование сибирских стрелковых полков, костяк офицерских кадров которых подбирали из полков, расквартированных в европейской части Российской империи: в полк поступала разнарядка и офицеры тянули жребий, кому из них ехать, отбывая к новому месту службы со своей ротой и семьёй.

Затем была Русско-японская война, в послужном списке значится светло-бронзовая медаль за неё, награждение приказом Главнокомандующего орденом Святого Станислава 3-й степени, да ещё в других документах записано, что он был ранен в боях с японцами.

В 1908 году новый перевод – в 86-й пехотный Вильманстрандский полк, расквартированный в городе Старая Русса. Ещё одной наградой стали вручённые в 1909 году после учений лично императором именные карманные часы: золотые, с цветной эмалью на крышках и с монограммой Николая II. Эти часы сгинули во время Гражданской войны, в бою, зато спасли жизнь уже красному военспецу Петру Воронову. В семье рассказывали, что, когда поляки разгромили часть прадеда, а сам он попал в плен, его повели на расстрел, но перед этим обыскали и нашли часы. И польский офицер, бывший офицер императорской армии, уважительно изучив гравировку, отменил расстрел, а потом и вовсе отпустил прадеда на все четыре стороны, но часы всё же забрал…

Как уже сказал, в 1914 году прадед вновь оказался в армии. На сей раз в 367-й пешей Минской дружине государственного ополчения, опять командиром роты. Участвовал в боях против немцев под Свенцянами, Двинском, был ранен в ногу. Эта ополченческая дружина, вооружённая поначалу старыми однозарядными винтовками Бердана № 2, воевала на Северо-Западном фронте, отличившись в жестоких боях под Сморгонью. Но уже ближе к концу войны её передислоцировали в Финляндию.

Потом настал год 1917-й. В семейном архиве есть примечательный документ, датированный 25 декабря 1917 года: «Протокол № 26 пленарного заседания 1-й роты 367-й пешей Минской дружины». Пункт 1-й графы «порядок дня» гласит: «Чем выразить сердечность и любовь к командиру роты тов. Воронову, ввиду окончания нашей совместной службы». И далее: «Просить тов. ВОРОНОВА в помещение роты, где и выразить ему сердечную благодарность за заботу и любовь, которую он проявил к роте с первого дня службы, за то, что в самые критические минуты при столкновении с неприятелем сумел вывести роту с честью из самого тяжёлого положения, сохранив нас чуть-чуть, что не ценою своей жизни, за то, что всей душой стремился облегчить наши солдатские нужды, за то, что мы всегда получали чудную пищу и хлеб; за то, что никогда не чуждался нашей солдатской семьи и почти всё время жил с нами бок о бок, за то, что никогда не отказывал в наших просьбах, за то, что входил в положение наших семейств, благодаря чему многие семейства наши получили положенные от казны пайки, за то, что он всегда для нас был отцом, хотя иногда и журил, но сора из избы не выносил, и ещё за многое, которое в дальнейшем, может быть, и запамятовали, просим т. ВОРОНОВА принять от нас, как мы его назвали, охранный листок, который при сём прилагаем»

И при сём охранный лист, гласивший: «Кто бы ты ни был, товарищ, солдат, матрос, рабочий или крестьянин, при встрече с тов. ВОРОНОВЫМ не обидь его, ибо он наш общий друг и товарищ, который не изменит народу, а потому и твой друг, в чём просим верить Вашим товарищам солдатам 1-й роты 367-й пешей Минской дружины».

Отдельным пунктом выражена просьба П.К. Воронову «по усмотрению и зависящим обстоятельствам передать икону в Новогрудский собор, дабы выполнить пожелание бывших ратников по сооружению сего собора»…

Вот с таким «охранным листком» прадед и поехал из Финляндии в Россию. Хотя ехать ему, по сути, было некуда: в Вильно и Лиде, где с семьёй жили в канун войны, немцы, как и в Новогрудке – там и с иконой делать нечего. Оставалось только пробираться в Калугу, где у его младшего брата нашла временное пристанище семья. Можно сказать, ему сказочно повезло: он очень вовремя покинул Финляндию, где начиналась своя гражданская война: красные финны и красные русские вовсю резали офицеров, а просто финны – просто русских, всех подряд. Газеты того времени пестрят сводками о расстрелах офицеров в Финляндии…

Когда той зимой и весной 1918 года со всех фронтов в тыл хлынули миллионные солдатские массы, вдоль всей железнодорожной линии развернулась настоящая вакханалия бесчинств, террора и насилия. Главными жертвами расправ стали офицеры, да вообще убивали всех, кто походил на офицера и у кого было «буржуйское» или «слишком умное лицо». Сколько офицеров погибло тогда от озверелой солдатни, счесть невозможно – кто же вёл учёт и контроль? В своих трудах историк Сергей Волков приводит впечатления очевидцев ужаса, творившегося на железных дорогах России в ноябре 1917 – весной 1918 года: «Какое путешествие! Всюду расстрелы, всюду трупы офицеров и простых обывателей, даже женщин, детей. На вокзалах буйствовали революционные комитеты, члены их были пьяны и стреляли в вагоны на страх буржуям. Чуть остановка, пьяная озверелая толпа бросалась на поезд, ища офицеров… По всему пути валялись трупы офицеров». Как же тогда мой прадед сумел добраться от Финляндии до Москвы и Калуги, неужто «охранная грамота» спасла? Сомневаюсь, скорее чудо…

В его учётно-послужной карточке, хранящейся в Российском государственном военном архиве (РГВА, бывший ЦГАСА), записано: «Состоит на службе в РККА с 1 мая 1918 г.». В графе «участие в войнах»: в Русско-японской 1904–1905 гг., в Русско-германской – с 1914 по 1918 гг., в Гражданской – с 1918 по 1920 гг., в Русско-польской (так записано в документе)… Насколько решение вступить в РККА было добровольным, вопрос открытый. Как-то не особо верится, что кадровый потомственный офицер вдруг воспылал идеей мировой революции. И уж совсем невероятно, что офицер 53 лет, отдавший военной службе свыше 30 лет и к тому времени прошедший две войны, на каждой из которых был ранен, так уж горел страстным желанием повоевать снова.

Вот только выбора у бывшего подполковника (как и у его сына, недавнего кадета), по сути, не было: Калуга была в «красной зоне». Ты возвращаешься, чудом сохранив в пути жизнь – когда офицеров на ходу выкидывали из вагонов, но прибываешь, по сути, в никуда: ни дома, ни работы, ни выслуженной десятилетиями беспорочной службы, войнами и ранениями пенсии – большевистскими указами офицеры были лишены всех видов пенсий. Ничего нет, а вокруг ад и хаос. Кадровые офицеры остались без средств к существованию. Дабы прокормить семью, прадед вместе с сыном – моим дедом – устроился было в Калуге на кирпичный завод рабочим. Но вскоре «буржуев» выкинули. Нет работы – нет пайка, подыхай. При этом бывших офицеров уже ставили на учёт – со вполне зримо просматривающейся перспективой последующей постановки к стенке. Избежать регистрации невозможно. Податься на Дон? Так семья же в заложниках: самым надёжным средством обеспечения верности бывших офицеров большевики всегда считали наличие в качестве заложников их семей. В случае перехода офицеров к белым их семьи истреблялись непременно и немедленно.

Опять же не настолько «кипел его разум возмущённый», чтобы, только что чудом вернувшись с жуткой войны, снова тайком куда-то пробираться, чтобы снова воевать – уже со своими и непонятно за что. А тут и Троцкий кинул клич: бывшие офицеры – идите в новую армию. Осознав жизненную необходимость привлечения офицерства на службу, большевики в своей пропаганде, ориентированной только на офицерство, убеждали, что именно новая власть – настоящий защитник отечества, что надо идти в Красную Армию, чтобы спасти страну от угрозы нового германского наступления. Так что весьма многие офицеры вполне искренне тогда полагали, что идут служить России, а не большевикам, – для продолжения борьбы с немцами, а не для войны с соотечественниками. Как пишет историк Сергей Волков, многие офицеры сознательно шли в РККА, полагая, что идут служить делу борьбы с немцами, что, находясь в рядах большевистской армии, смогут «переделать» её, поставив на службу российским интересам. И ещё один из решающих факторов – география: бывшие офицеры чаще всего оказывались именно в тех формированиях, которые контролировали ту территорию, где они находились, – не столько по свободному выбору, сколько «добровольно-принудительно». Когда же большевики, развернув террор, ввели поголовную мобилизацию офицеров, использовав их уже в войне гражданской, тем уже некуда было деваться, «их желания, – цитирую Волкова, – уже ничего не значили»

Добровольно или не очень, но, записавшись в Красную Армию именно в мае 1918 года, подполковник Пётр Воронов и его сын Павел фактически избежали неминуемой смерти: летом 1918 года по всей советской территории пошла волна арестов и расстрелов бывших офицеров, докатилась она и до Калуги. Но к тому времени мой прадед уже был в Красной Армии: командир батальона, помощник командира полка, начальник погранотряда Брянского пограничного района. По факту это были так называемые «отряды завесы», формально охранявшие разграничительную линию с немцами, а неформально – прикрывавшие как бы партизанские отряды, засылавшиеся на украинскую сторону для ведения боевых действий против немецких и австрийских оккупационных войск.

В ноябре 1918 года прадед уже официально переведён, как значится в документах, в Новгород-Северский полк 1-й Украинской советской дивизии – помощником командира полка, какое-то время даже командует полком, позже назначен командиром тяжёлого артиллерийского дивизиона. В составе дивизии Щорса воевал против войск Директории, против Петлюры, против польской армии. Как писала, ссылаясь на документы и воспоминания сослуживцев, его дочка (и моя тётя) Татьяна Петровна, артиллеристы Щорса называли его «папашей» и очень гордились, когда ему в приказе объявили благодарность за высокое боевое мастерство пушкарей и за порядок в дивизионе.

В польской войне он вновь ранен, в 1925 году демобилизован, вышел на пенсию, оставшись в Чернигове, где у него уже была новая семья. Ушел из жизни в мае 1929 года. А осенью того же года за ним… с ордером на арест пришли местные чекисты. И оказались страшно разочарованы, что бывший царский офицер, которого они пришли брать, оказывается, их уже опередил – умер сам, непорядок! История вроде бы фантастическая, а на деле совершенно реалистическая: по всей стране тогда развернулась волна арестов бывших офицеров, брали даже тех, кто служил в Красной Армии – так называемое дело «Весна». Было арестовано несколько тысяч человек, огромное количество из них расстреляли, а из осуждённых к лагерным срокам почти никто и не выжил. Получается, моему прадеду «повезло» ускользнуть от чекистов…

Апрель 1918. Газетная заметка о «заговоре» воспитанников кадетского корпуса

Карточка бюро учёта потерь: капитан Константин Шистовский, брат моего деда

СЫН ЗА ОТЦА

Чем больше узнаю про своих предков, тем больше осознаю, в сколь жуткие жернова истории им довелось попасть – вопреки всем своим возможным желаниям и порывам. И уже почти перестал задаваться вопросом: почему пошли именно к красным, а не к белым? Да потому! Вышло так, как вышло, а не иначе, и никакого вразумительного объяснения тут просто нет.

Когда настал роковой октябрь 1917-го, мой дед, Павел Петрович Воронов, был в Москве – учился в последнем классе Суворовского кадетского корпуса, переведённого туда из Варшавы после начала войны. (Подробнее о Суворовском/Варшавском кадетском корпусе см. материал «Альбом расстрелянного офицера», «Совершенно секретно», № 2/379, февраль 2016 г.)

Дед вступил в Красную Армию вместе со своим отцом, месяц с небольшим спустя после получения аттестата о завершении полного курса обучения в этом кадетском корпусе, ранее переименованном в гимназию Военного ведомства. Это был последний, 13-й выпуск в истории корпуса: сразу после него кадетский корпус навсегда разогнали. Жестокий рок вскоре разбросал юных кадет по разные стороны линии фронта, принудив к страшному: стрелять друг в друга, хотя их воспитывали и готовили воевать за родину. Будь это годом раньше, дед наверняка оказался бы в юнкерском училище или на ускоренных курсах прапорщиков, а там и на фронте. Впрочем, фронт от него никуда не делся, только уже другой

А пока на дворе была Москва 1918-го, где воцарялись хаос и террор, вот вернувшийся с фронта отец и забрал его в Калугу, где они вместе работали на кирпичном заводе. Забрал, как оказалось, очень вовремя. В газетах того времени нашёл такую заметку, датированную 20 апреля 1918 года: «Комиссией по борьбе с контрреволюцией перехвачена переписка группы воспитанников Суворовского кадетского корпуса, устанавливающая их причастность к контрреволюционным замыслам. Арестовано и заключено в Таганскую тюрьму 10 воспитанников старших классов». То есть взяли именно однокашников деда, тех, с кем он учился, дружил и жил в одной казарме в Сокольниках! Судя по всему, чекисты взяли как раз тех, кто после получения аттестата неприкаянно застрял в Москве, остановившись у родни и друзей: они по старой дружбе встречались, много болтали, обсуждая текущую жизнь и строя планы. Только вот «бывших людей» в Москве уже начали брать на карандаш, и на них настучали. Похоже, никто из них из Таганской тюрьмы так и не вышел…

Судя по воспоминаниям, запах Гражданской войны кадеты-суворовцы почуяли довольно рано. Во всяком случае, Февральский переворот они дружно не приняли, тем более Октябрьский. Во время ноябрьских боёв 1917 года в Москве рвались в бой – против большевиков, разумеется. Кое-кто из старшеклассников даже сумел немного повоевать, тайком вырвавшись из Сокольнических казарм. Кто знает, быть может, среди них был и мой дед? Очень уж упорно он молчал на эту тему, всегда и категорически избегая любых рассказов и бесед именно о московской осени 1917 года: про лето того года – пожалуйста, про то, как в Калуге на заводе работал, – тоже. Но полным молчанием обходил ту осень, хотя был очевидцем интереснейших и воистину исторических событий. Может, и не очевидцем вовсе, а участником, но не «на той» стороне, оттого и молчал?

Именно после тех боёв пути юных кадет и стали расходиться, и не только потому, что у юношей «кипел разум возмущённый»: кого-то из большевистской Москвы, не дав доучиться, поспешили забрать родители, а кто-то сам покинул корпус, двинувшись в родные края. Многие кадеты, например, были с Дона и Кубани, они просто попытались пробраться домой – с соответствующими последствиями. Куда, например, было деваться кадету Владимиру Богучарскому, сыну есаула Донского казачьего войска? Вот он и сбежал из корпуса домой, приняв участие в Ледяном походе. В том же Ледяном походе участвовал и другой кадет-суворовец, Барнабов – убит под Кореневской в марте 1918 года. По моим подсчётам, из выпуска моего деда на стороне белых воевало не менее 16 человек. И три его родных брата…

ОТЦЫ И ДЕТИ: ПО РАЗНЫЕ СТОРОНЫ ФРОНТА

Вычислить их удалось лишь благодаря записи в послужном формуляре прадеда, хранящемся в РГВИА: не будь там вписаны фамилия его жены – Шистовская, и имена её сыновей от первого брака, не было бы и зацепки. Дальше чуть проще: есть фамилии, имена, указаны и даты рождения, из которых несложно было понять, что к началу войны старшие братья деда были людьми зрелыми. Предположив, что они все были кадровыми военными, стал искать по «Общему списку офицерским чинам Русской императорской армии» за 1909 и 1910 годы – и нашёл всех троих. Дальше собирал сведения по фрагментам, используя архивные материалы, губернские памятные книжки, адрес-календари, армейские списки по старшинствам, Высочайшие приказы, публиковавшиеся в журнале «Разведчик» и газете «Русский инвалид», картотеку Бюро по учёту потерь, мемуары…

Итак, Пётр Антонович Шистовский, старший брат деда. К началу войны ему 32 года, штабс-ротмистр 16-й пограничной Сандомирской бригады Отдельного корпуса пограничной стражи (ОКПС). В 1900 году он окончил петербургский 2-й кадетский корпус (позже переименован в Императорский 2-й Петра Великого кадетский корпус), затем Павловское военное училище, офицерскую службу начал в 1902 году подпоручиком 28-го пехотного Полоцкого полка. В 1904–1905 годах участвовал в Русско-японской войне, затем был офицером-воспитателем Сумского кадетского корпуса. На 1910 год Пётр Шистовский, согласно «Общему списку офицерским чинам Русской императорской армии», поручик 106-го пехотного Уфимского полка, расквартированного в Вильно. Но в мае того же 1910 года переведён в ОКПС, в 16-ю Сандомирскую бригаду, получив вскоре очередной чин штабс-ротмистра. В этой бригаде войну и встретил.

В другой пограничной бригаде, 18-й Волынской, тогда же служил и другой брат деда, Владимир Шистовский: в 1903 году он закончил Нижегородский графа Аракчеева кадетский корпус, затем Киевское военное училище, офицерскую службу начал в 1905 году подпоручиком 108-го пехотного Саратовского полка, тоже расквартированного в Вильно. С 1909 года поручик, в конце сентября 1913 года тем же чином переведён в ОКПС, было ему тогда 28 лет.

С началом войны пограничные бригады подчинили Военному министерству, переформировав в сводные пограничные полки. Части 16-й Сандомирской бригады попали на формирование 1-го Рыпинского и 3-го Рижского пограничных пеших (затем пехотных) полков, а 18-й Волынской бригады – вошли в состав 4-го Неманского и Проскуровского пограничных полков. В кампаниях 1914–1915 годов эти пограничные полки воевали в составе Северо-Западного фронта: сначала в Восточной Пруссии, потом в Литве. Затем сформировали Сводную пограничную пехотную дивизию, которую бросили на удержание позиций у Ковно и Вильно. Летом 1915 года бои там велись ожесточённые, и против одной нашей сводной пограничной дивизии немцы двинули ударную группировку из трёх дивизий. Поначалу пограничники успешно отражали многочисленные немецкие атаки, даже сами переходили в контрнаступление, но затем неравенство сил вынудило их отойти

Ещё командование тогда часто использовало пограничников для проведения разведки боем, хотя к этому виду боевых действий их никогда не готовили, так что потери их были огромными. В декабре 1915 года Высочайшим приказом штабс-ротмистру 16-й Сандомирской пограничной бригады Петру Шистовскому «за отличие в делах против неприятеля» было утверждено пожалование ордена Святой Анны 4-й степени с надписью «За храбрость». Тем же приказом утверждено и пожалование ему «за отлично усердную службу и труды, понесённые во время военных действий» ордена Святой Анны 3-й степени.

Его брат Владимир, уже произведённый в штабс-ротмистры, в июне 1915 года Высочайшим приказом «за отличия в делах против неприятеля» тоже награждён сразу двумя орденами: Святой Анны 3-й степени с мечами и бантом, а также Святого Станислава 2-й степени с мечами.

Третьему брату моего деда, Константину Шистовскому, к началу войны было 30 лет: штабс-капитан, командир роты 108-го пехотного Саратовского полка 27-й пехотной дивизии, стоявшего в местечке Олита Виленской губернии. Вместе со своим полком штабс-капитан Константин Шистовский воюет в Восточной Пруссии, участвует в Гумбинненском сражении. Но в феврале 1915 года во время сражения в Августовских лесах полк, как и весь 20-й армейский корпус, попал в немецкое окружение. В карточке Бюро по учёту потерь первоначально значилось: штабс-капитан Константин Антонович Шистовский пропал без вести 8 февраля 1915 года у деревни Млынов.

Очень живые и яркие по своему трагизму воспоминания о тех боях оставил Александр Успенский, командовавший тогда ротой 106-го пехотного Уфимского полка, сражавшегося бок о бок со 108-м Саратовским: «Снежная поляна в лесу, морозная ночь, плывущая в облаках луна… полк медленно выстраивает походную колонну. Все команды подаются вполголоса. Ввиду темноты и холода, чтобы перевязать раненых, зажгли костёр; на его огонь, чтобы погреться, из тёмного леса, как призраки, подходят ближайшие офицеры… Пламя костра на мгновение освещает их бледные, изнурённые лица. …Нет теперь ни лекарств, ни инструментов для самой простой операции… Даже легко раненные обречены на гибель! …Часы были жуткие. Голод, изнурение от бессонницы и усталость отнимали последние силы у офицеров и солдат… При малейшей остановке почти все валились на снег и засыпали нервным сном, вскакивая и иногда спросонок безумно крича… В глазах стоял туман, в голове кошмар…»

«108-й пехотный Саратовский полк перестал существовать, – это уже из воспоминаний командира полка Валериана Белолипецкого, – от него остались небольшие группы…» Из всего 20-го корпуса смогли выйти из окружения всего лишь около 1400 человек, но брата деда в их числе не было. Но позже на его учётной карточке проставят штамп: «Плен. Герм.». Там же зачёркнуто звание – «штабс-капитан», и от руки вписано: капитан. То есть повышен в чине, невзирая на плен! Тогда же Константин Шистовский, несмотря на пребывание в плену, награждён орденами Святой Анны 4-й степени с надписью «За храбрость» и Святой Анны 3-й степени с мечами и бантом – «За отличия в делах против неприятеля».

Как было дальше, могу лишь гадать, но факт, что во время Гражданской войны все трое братьев моего деда сражались уже в рядах белых формирований Юга России. А куда им ещё было податься? Ведь родные места, где проходила довоенная служба и где, видимо, раньше жили семьи – Вильно, Олита, Радзивиллов, Сандомир, – все они уже были недоступны: до декабря 1918 года там были немцы, а после пришли польские войска… По сути, никакого выбора у них и не было.

Как, пожалуй, и у их младшего братишки – моего деда. В личном деле которого запись: в РККА вступил 23 июня 1918 года, в 1-й Калужский пехотный полк. Сначала красноармеец, но уже с августа того же года младший командир (унтер-офицер, по-«старорежимному»), а с октября – командир взвода: сказалась полученная в кадетском корпусе подготовка. В конце Гражданской – командир роты стрелкового полка. Затем снова комвзвода – вроде как понижение, но кажущееся: под его началом взвод полковой команды пеших разведчиков, а затем команды конных разведчиков. Как взводный или ротный командир мог обеспечить переброску своих братьев, ума не приложу. Впрочем, границы как таковой – в нынешнем понимании, по сути, ещё и не было, фактически это была прифронтовая зона, где велись боевые действия против отрядов Савинкова, Булак-Балаховича и др. А по линии Разведупра в рамках т. н. активной разведки шла беспрестанная засылка диверсионно-террористических отрядов к полякам. Так или иначе, ныне эта семейная быль расшифровке не поддаётся, налицо лишь факт: помог братьям спастись

Ещё в документах значится, что в августе 1920 года дед заболел тифом. Про ту историю он вкратце поведал. Сняли с эшелона, когда был уже почти без сознания: «доктор сказал, что безнадёжен и меня отнесли в барак к умирающим. Дальше потерял сознание, ничего не помню. Когда же очнулся, первая мысль, что умер: рядом сидела мама и гладила меня по голове…» Оказывается, мама, Антонина Исидоровна, его и выходила, и история эта сродни чуду: кто-то из боевых товарищей деда сумел дать телеграмму его маме в Калугу – уже почти чудо, ещё одно чудо, что телеграмма дошла и моя прабабушка сумела добраться до той дыры, где умирал её Павлуша, и выходить его!

БРАТ НА БРАТА

На стороне былых воевал и двоюродный брат прадеда, судьба которого трагична. Владимир Иосифович Воронов, родился в 1875 году в городе Вознесенске Херсонской губернии, в семье генерал-майора артиллерии. В службу вступил в 1896 году, в 1898 году – подпоручик 4-й артиллерийской бригады, к 1904 году он штабс-капитан, но к 1909 году служит уже в 26-й артиллерийской бригаде, расквартированной в Гродно. Согласно «Общему списку чинам Русской Императорской армии», в 1910 году он уже капитан. В этом чине и в этой бригаде войну и встретил, а было ему тогда 39 лет. 26-я артбригада входила в состав 26-й пехотной дивизии 2-го армейского корпуса. С августа по октябрь 1914 года корпус поочерёдно воевал то в составе 2-й армии, то в 1-й, потом снова во 2-й армии, участвовал в походе в Восточную Пруссию, отличился в неудачном для русских войск Мазурском сражении, затем был переброшен на оборону Варшавы и участвовал в Варшавско-Ивангородской операции. Генерал Яков Ларионов, командовавший тогда 2-й бригадой 26-й пехотной дивизии, в своих воспоминаниях, изданных в Харбине, много написал и про артиллеристов 26-й артбригады, высоко оценив их мужество и профессиональное мастерство. По его словам, именно артиллеристы сыграли решающую роль в отражении целого ряда немецких атак: «Открыла огонь и артиллерия… Немецкая пехота повернула назад, унося убитых и раненных»; «…артиллерийский огонь немцев дошёл до степени ураганного. Под его прикрытием немецкая пехота продвигалась к нашей позиции… Однако огонь нашей артиллерии заставлял ее или поворачивать назад, или залегать в незначительных складках местности… Взятая в перекрёстный огонь артиллерией бригады…, она и на этот раз должна была отказаться от атаки и в расстройстве повернула назад». Потом был отход из Восточной Пруссии, с последующим «разбором полётов» и традиционным у нас наказанием невиновных и награждением непричастных. Как с горечью поведал Ларионов, наградные листы на отличившихся офицеров были возвращены: «представлять к наградам не приказано, так как 1-я армия потерпела в Восточной Пруссии поражение». Генерал вполне согласен, что высшее командование, провалившее операцию в Восточной Пруссии, «конечно, награждать было не за что… Но солдаты, строевые офицеры и многие генералы с честью выполнили свой долг и своею кровью и жизнью десятков тысяч воинов исправляли ошибки и промахи неподготовленных в стратегическом отношении руководителей», потому было очень было, что они не получили заслуженных кровью наград.

В октябре 1914 года 26-я артбригада в составе всё той же 26-й пехотной дивизии переброшена на подступы к Варшаве, где участвовала в Варшавско-Ивангородской операции. Вот там штабные деятели вдруг встрепенулись, потребовав вновь представить ранее возвращённые наградные представления: «Очевидно, в Высшем Командовании за короткое время произошла перемена взглядов на этот счет: в конце сентября запрещено было награждать за бои в Восточной Пруссии, а в середине октября представления к награждению потребовались». Затем было кровопролитное Лодзинское сражение, продолжавшееся весь ноябрь 1914 года.

Именно за бои в Восточной Пруссии, под Варшавой и Лодзью двоюродный брат прадеда и был отмечен: Высочайшим приказом за отличия в делах против неприятеля капитан Владимир Иосифович Воронов произведён в подполковники, а затем и награждён орденом Святой Анны 2-й степени с мечами. А Высочайшим приказом от 12 ноября 1915 года подполковник 26-й артиллерийской бригады Владимир Воронов  награждён Георгиевским оружием. Надо сказать, что артиллеристов, в отличие от пехотинцев, не столь уж часто жаловали этой высокой наградой, стоявшей лишь чуть ниже ордена Святого Георгия: чтобы её заслужить, офицеру-артиллеристу надо было серьёзно «поработать» под огнём противника, нанеся ему основательный урон, или, например, принять участие в рукопашной схватке с противником, сумевшим прорваться на артиллерийские позиции

Дальнейшие сведения о нём датированы уже 1920 годом: брат прадеда – заключённый Рязанского губернского концентрационного лагеря. В его регистрационной карточке записано: «Воронов Владимир Иосифович, дворянин Херсонской губернии, 45 лет, в войну на фронте, полковник, командир дивизиона 26-й артиллерийской бригады, командир 25-й парковой артиллерийской бригады, в Белой армии в Донской армии, в команде выздоравливающих в Екатеринодаре, затем в Арт. Управлении». Там же записано: остался в Владикавказском лазарете, так как был болен тифом. Арестован в Владикавказе.

Значит, к концу войны он полковник и дорос до командира артиллерийской бригады – это генеральская должность. Как он оказался в белых частях Юга России, особо гадать не надо. Осенью 1915 года корпус, в составе которого была и артбригада моего родственника, переброшен на Юго-Западный фронт и в конце 1916 года оказался в составе уже Румынского фронта. Но вариантов, куда мог податься офицер после развала этого фронта, было совсем немного. Дороги в родной Гродно, где до войны квартировала бригада и жила семья, не было – там немцы… Так что из Румынии путь мог быть лишь на Дон. Никаких подробностей службы моего родича в Донской армии нет, но на допросе в ЧК относительно своей службы лишь в команде выздоравливающих и Артуправлении полковник несомненно «поскромничал»: строевой артиллерийский офицер с таким колоссальным боевым опытом никак не мог околачиваться в штабах, никто ему такой роскоши просто не позволил бы. Артиллеристы на той войне были в цене, да и воевать Донской армии было чем: к середине января 1920 года в ней имелось 243 орудия. Но в начале весны 1920 года полковника свалил тиф и он оказался во Владикавказском лазарете, а 24 марта в город вошла Красная Армия… На тот момент моему родичу повезло: выжил, невзирая на тиф, и не был сразу убит красными, а они тогда с захваченными офицерами не церемонились даже и в лазаретах. Но затем Рязанский концлагерь расформировали и дальнейшие следы моего родственника теряются: кого-то из выживших заключённых (в лагере свирепствовала эпидемия тифа и смертность была очень высока) направили на польский фронт, кого-то перевели в другие места заключения. Пожелавшие вернуться в родные места должны были получить согласие на возвращение местных органов ЧК. Но полковник-артиллерист вряд ли мог получить разрешение на возвращение в уже польский Гродно. И какие местные органы ЧК могли дать согласие на его приём? Так что многие заключённые из числа бывших военнослужащих белых армий вскоре отправились прямиком в Соловецкий лагерь, откуда уже не вышли…

П.К. Воронов (в центре) среди однополчан во время Гражданской войны

ЛИНИЯ РАЗЛОМА. БЕЛЫЕ И КРАСНЫЕ

И таких семейных историй хоть отбавляй. Разумеется, каждый из офицеров свой конкретный выбор делал сам, но вот обстоятельства выбирать не приходилось. Потому генералы и офицеры, защищавшие Петроград от немцев в 1917 году, если им удалось выжить в кровавых перипетиях конца 1917-го – весны 1918-го года, чаще всего оказывались в рядах Красной Армии, даже если сами того вовсе не желали, зачастую всё решали обстоятельства места и судьба-злодейка. Сколько же офицеров старой русской армии пошло к красным, а сколько – к белым?

По подсчётам историка Сергея Волкова, на момент большевистского переворота имелось 276 тысяч офицеров, из которых к тому времени 13 тысяч ещё оставались в плену, а 21–27 тысяч по тяжести ранений просто физически не смогли вернуться в строй. Тем не менее 170 тысяч офицеров (то есть почти 62% от всего офицерского корпуса или свыше 70% из находившихся в строю!) оказались в белых армиях, в Красную попали 55–58 тысяч (23–24%), да ещё порядка 15 тысяч офицеров служили в армиях национальных государств.

Ещё 28–30 тысяч бывших офицеров не участвовали в Гражданской войне, но примерно 20 тысяч из них зверски истреблены «революционными массами» с конца 1917-го до весны 1918 года, а затем и в ходе «красного террора». Хотя при этом надо учесть, что большей частью это были офицеры военного времени, профессионального военного образования не получившие, но призванные восполнить чудовищную убыль на фронте кадровых офицеров. Кадровый же офицерский корпус почти полностью сгинул в боях первого года войны, а его жалкие остатки добила уже мясорубка «выдающегося» Брусиловского прорыва.

Фото из архива автора