Особая миссия баронессы

Осуществлением сталинского плана по устранению опального классика руководил Генрих Ягода (слева), а последнюю точку в деле поставила давний агент ОГПУ Мария Будберг

В 1936 году Алексей Максимович, прежде чем перебраться из Москвы в Горки, решил навестить могилу своего единственного сына на Новодевичьем кладбище.

Максим ушел из жизни двумя годами раньше, 11 мая 1934 года. Молодой спортивный мужчина, автомобилист и лыжник, он скончался от нежданной болезни: простуда, воспаление легких… Екатерина Павловна с убежденностью заявляла: «Максима убрали». Подсказывало это, видимо, не только материнское сердце, но и опыт работы в Красном Кресте, ее частые обращения в ОГПУ в связи с хлопотами за политзаключенных.

Максим умер в ту пору, когда происходили решающие события по подготовке Первого, учредительного съезда писателей СССР. После окончательного переезда в родную страну из Италии в 1933 году Горький возглавил Оргкомитет съезда и развернул бурную деятельность. Еще до революции, руководя издательством «Знание», он зарекомендовал себя как блестящий организатор: привлекал к сотрудничеству лучших писателей, находил толковых работников, точно расставлял их по местам, добивался бесперебойной работы издательского механизма.

Вот и в 1934-м он умело использовал все резервы, которые открывала ему должность организатора съезда, для проведения в жизнь своих идей. Суть их: дать дорогу талантливым людям (прежде всего из интеллигенции) и осадить выскочек – людей малоодаренных, но козыряющих своим пролетарским происхождением, вроде Федора Панферова, коего нежно возлюбил Сталин.

«Горький изнасиловал»

Второй человек в государстве, Горький вообще делал много такого, что было не по душе первому. Иван Гронский, возглавлявший «Новый мир», однажды спросил Сталина, как он мог дать согласие на то, чтобы доклад о поэзии делал на съезде Николай Бухарин – тот самый, который был повержен как оппозиционер и вынужден был каяться на XVII съезде партии. Сталин не ожидал такого вопроса в лоб и мрачно буркнул: «Горький изнасиловал». Некоторые наиболее осведомленные в общественной ситуации зарубежные ученые, например Лазарь Флейшман, считают даже возможным говорить о всемогуществе Горького в эту пору.

В первых числах мая должна была начаться самая ответственная пора в подготовке съезда – прием в члены Союза писателей, которым предстояло стать делегатами учредительного съезда и принимать документы, определяющие направление и характер работы нового творческого объединения.

Естественно, возглавить приемную комиссию должен был председатель Оргкомитета Горький. Ясно, как использует он свой гигантский авторитет! Сталин великолепно помнил 1929 год. Тогда его люди поработали хорошо: в ходе тщательно подготовленной кампании писатели единодушно осудили двух «отщепенцев» – Бориса Пильняка и Евгения Замятина, опубликовавших за границей свои «антисоветские» опусы: повесть «Красное дерево» и роман «Мы». Сталин был убежден, что пора прекратить контакты советских писателей с буржуазным Западом, воздвигнуть прочную преграду для проникновения в страну чуждых идей. Подобные меры были частью «великого перелома» 1929 года. Предстояло коренным образом преобразовать всю жизнь страны в духе единовластия, которое уже обретал Сталин, расправившись с последней, бухаринско-рыковской оппозицией.

Все как будто шло отлично. Писатели высказывались по формуле «все как один». Только Горький испортил обедню. В статье «О трате энергии» он недвусмысленно высказался за бережное отношение к таланту: «У нас образовалась дурацкая привычка втаскивать людей на колокольню славы и через некоторое время сбрасывать оттуда в прах, в грязь».

Какой шквал обвинений обрушили тогда на него пролетписатели! Иные сгоряча лишали его права называться советским писателем. Лишь после долгих раздумий нашел генсек гроссмейстерский ход (правда, не без «жертвы качества»). Он издал специальное постановление ЦК с осуждением наиболее рьяных горьковских оппонентов. Горький нужен позарез. Вождь был уверен в своих возможностях дипломата-соблазнителя, намереваясь убедить соррентийского отшельника вернуться на родину и стать его правой рукой в делах культурного строительства. И не в последнюю очередь рассчитывал Сталин на то, что именно первый писатель страны, обретший мировую славу, прославит «великого кормчего», ведущего державу к сияющим вершинам коммунизма

Но в 1934-м Сталин все больше убеждался, что игра развертывается не по его сценарию. Горький и Сталин слишком расходились в оценке роли культуры в общественно-государственном строительстве. Генсек понимал, что Горький захочет протащить в Союз писателей не проверенных пролетарских авторов, а всяких там пильняков, платоновых, булгаковых, бабелей, ленинградских «серапионов», включая Зощенко и других, еще недавно именовавшихся попутчиками.

Допустить этого было нельзя. Тем более у Сталина уже припасена кандидатура на пост руководителя приемной комиссии: Павел Юдин. К литературе он не имеет никакого отношения, зато – свежеиспеченный выпускник Института красной профессуры, отлично подкован в идеологическом отношении и уже известен бойкими речами на партийных пленумах и съездах.

Мария Будберг

И вот 11 мая 1934 года «случайно», от простуды и воспаления легких, умирает сын Горького. Выдающийся современный историк, автор книги «Большой террор» Роберт Конквест проницательно замечает: смерти людей из сталинского окружения не раз оказывались чрезвычайно кстати для вождя. Потрясенному писателю вместе с членским билетом Союза писателей № 1 правительство вручает билет на пароход «Клара Цеткин» для поездки по Волге, любимой реке писателя, – отключиться, поправить здоровье. «Неожиданной» попутчицей Горького станет и его гражданская жена баронесса Мария Игнатьевна Будберг, вызванная из Англии. В отличие от предыдущих горьковских поездок по Волге, сопровождавшихся невероятной шумихой, на сей раз газеты не опубликовали ни строчки. Теперь известно, что Горький, хотя и возглавил Первый съезд, не был согласен с итогами этого мероприятия, заорганизованного чиновниками из ЦК, и подавал в отставку. Но тщетно.

Монашка

Первое официальное сообщение о заболевании Горького «Правда» опубликовала 6 июня. «Алексей Максимович Горький серьезно заболел 1 июня гриппом, осложнившимся в дальнейшем течении катаральными изменениями в легких и явлениями ослабления сердечной деятельности».

Серьезность положения писателя характеризуют рассуждения врача Максима Кончаловского, запечатленные в дневнике Александра Яковлевича Аросева, известного партийного деятеля тех времен и писателя, одно время довольно тесно общавшегося с Горьким. Фрагменты его дневника были опубликованы его дочерью, известной актрисой.

«– Как здоровье его? – спросил я.

– Видите ли, если разложить на плоскости легкие нормального человека, то они займут всю мою квартиру: 54 кв. метра. Легкие у Горького – это одна десятая этой площади. Да и на этой десятой все сосуды склерозистые и сердце склерозистое. Люди непонимающие, вроде Левина (известный врач, позже обвиненный в смерти Горького. – О. А.), кричат: «Сердце, сердце» – а что сердце, когда у человека не хватает легких. Он вообще жил чудом…

По анатомическому анализу Горький должен был бы умереть десять лет назад».

Казалось бы, вот еще один (из немногих) прямой довод в пользу «естественной смерти». Однако Кончаловский продолжает: «Но он живет. Возможно, и теперь спасется. Потому что он бывший босяк» – т. е. человек, которого судьба приучила переносить самые тяжкие испытания.

Но в июне 1936 года ситуация выглядела критической. Восьмого июня больного посетили Сталин, Молотов, Ворошилов. Как писал позднее Кончаловский в «Правде», «Алексей Максимович чрезвычайно оживился. Приезд великого вождя народов Советского Союза – товарища Сталина и его ближайших соратников вдохнул в больного новые силы и новую энергию. Ему стало значительно лучше». Уже находившаяся возле Горького Мария Будберг активно поддерживает эту версию: «Умирал он в сущности 8-го и, если бы не посещение Сталина, вряд ли бы вернулся к жизни».

Как бы ни относились мы к идее возрождения больного благодаря появлению вождя, факт остается фактом: свершилось чудо. Вот как описывает это находившийся в Горках драматург Александр Афиногенов, тесно связанный с ОГПУ. «Будущий биограф Горького занесет ночь 8 июня в список очередных чудес горьковской биографии. В эту ночь Горький умирал. Сперанский уже ехал на вскрытие. Пульс лихорадил, старик дышал уже с перебоями, нос синел. К нему приехали прощаться Сталин и члены Политбюро. Вошли к старику, к нему уже никого не пускали, и этот приход поразил его неожиданностью. Очевидно, сразу мелькнула мысль – приехали прощаться. И тут старик приподнялся, сел на постели и начал говорить. Он говорил 15 минут о своей будущей работе, своих творческих планах, потом опять лег и заснул и сразу стал лучше дышать, пульс стал хорошего наполнения, утром ему полегчало. Сперанский схватился за голову от виденного чуда. Так, вероятно, Христос сказал Лазарю: «Встань и ходи». Сперанский объясняет это шоком в ту часть коры головного мозга, которая ведает дыханием и сердцем, и шок оказался благодетельным»

Неожиданно появившийся в Горках вождь был разгневан обилием присутствующих в доме, не исключая и самого главы ОГПУ Генриха Ягоды. В раздражении приказал удалить из комнаты всех, кроме медсестры Липы Чертковой. Чрезвычайное недовольство у Сталина вызвало присутствие в комнате женщины в черном одеянии. «А кто это сидит рядом с Алексеем Максимовичем в черном? Монашка, что ли?.. Свечки только в руках не хватает!» А была это… Мария Будберг! Узнав о заболевании некогда близкого ей человека, она немедленно прибыла в Москву из Лондона, где сожительствовала с Гербертом Уэллсом. Как же она так быстро оказалась у постели Горького, если газеты сообщили о его болезни только за два дня до этого? Дело в том, что Будберг была агентом ОГПУ, и первый сигнал наверняка поступил оттуда.

Как известно, вождь отличался уникальной памятью. Но будем снисходительны. Вожди тоже люди, не застрахованы от случайности. Ну не узнал он Марию Игнатьевну… Однако лицезрел он ее уже не впервые. В письме Сталину в начале марта 1936 года Горький, называя Будберг своим информатором, добавляет: «Ее Вы видели у меня; она вращается среди литераторов Европы давно уже и знает все отношения, все оценки».

Нет никакого сомнения, что Сталин внимательнейшим образом изучал это письмо. В нем Горький выражал резкое несогласие с критикой, которой был подвергнут в «Правде» Дмитрий Шостакович за оперу «Леди Макбет Мценского уезда». Каково было генсеку читать в горьковском письмеце, что Шостаковича травят «бездарные люди, халтуристы»! Ведь это он сам приказал раскритиковать оперу.

в 1920 году Россию посетил английский писатель-фантаст Герберт Уэллс (на фото – сидит между Шаляпиным и Горьким). Его переводчицей была назначена Мария Будберг (в группе женщин справа). Внизу: Горький и его сын Максим, скончавшийся незадолго до Первого съезда писателей СССР. Отец был убит горем; съезд заорганизовали партийные чиновники.

Вернемся, однако, в Горки. Инцидент с «монашкой» – не что иное, как эпизод из хорошо разработанного сценария, где Марие Игнатьевне отводилась какая-то существенная роль. Зачем-то она была нужна Сталину.

Пир во время мора

Горький и Будберг расстались в 1933 году, хотя и после этого она, по секрету от Уэллса, наведывалась в СССР. По моим подсчетам, между апрелем 1933 года и июнем 1936 года она приезжала не менее шести раз. Горький инициатором этих встреч не был. Даже тяготился ими. Очевидно, понял: женщина, прозванная им «железной», ведет двойную игру. И все слова о лучших чувствах, которыми неизменно были переполнены ее письма, давно потеряли свое значение, если и имели их поначалу.

В 1935 году в Крыму произошел их окончательный разрыв. Будберг уехала крайне недовольная. Звонила из столицы. Липа Черткова, медсестра, сказала: «Она очень просит поговорить с ней». Горький ответил: «Я говорить с ней не буду».

И потом, когда во время болезни Горького она появилась в Горках, он не раз говорил Чертковой о нежелании общаться с Будберг. «А. М. звал ее «баронессой» и все мне говорил: «Зачем ты ее ко мне пускаешь?» – «Она сама приходит. Не могу же я ей запретить. Я думала, что Вам с ней приятно…» – «Откуда вы все взяли, что мне приятно ее видеть?»

В последние дни, когда Горький хотел поговорить с Надеждой Алексеевной (вдова сына Горького) или со своим секретарем Петром Крючковым, разговора чаще всего не получалось, потому что тут же как из-под земли появлялась Будберг, «а при ней он говорить не хотел».

Ночью 10 июня Сталин навестил Горького во второй раз. Нас ожидает новая сцена из тщательно продуманного спектакля. У постели писателя дежурила та самая «монашка». И она, заботясь о здоровье больного, не допустила к нему вождя. Теперь в доме все должны были знать, что Сталин не только сожалеет о своем резком выпаде против женщины, принятой им за «монашку», но более того – он с почтением относится к ней, как гражданской жене Горького, и рад ее «неожиданному» появлению у постели больного.

Но в доме писателя собрались не только люди, озабоченные спасением Горького. Обратимся еще раз к свидетельству врача Максима Кончаловского, зафиксированному в дневнике Аросева. Кончаловский говорит, что лечащий врач Левин «пишет бюллетени, словно над ним прокурор стоит. Вообще он только и делает, что углы сглаживает. Ходит и закругляет углы. В этом и состоит его занятие. Но вообще что делается у Горького, вам, как писателю, было бы любопытно посмотреть

Там стоит огромный стол с яствами. Люди приходят туда – а посещает его теперь много народа – и закусывают непрерывно. И пьют, и едят. Даже шоферов откармливают, как на убой. Все жуют. А Крючков ходит из комнаты в комнату и дует беспрерывно коньяк. А к умирающему – полное безразличие. Он уходит из жизни совершенно одиноким».

В доме начало происходить нечто странное. То один, то другой из многочисленной обслуги начинали заболевать: комендант Горок, его жена, повар… Всего таковых оказалось семь человек. И это в «режимном» доме, тщательно отгороженном от внешнего мира. Больных эвакуировали в Москву, поместили в изолятор. Диагноз – ангина.

Специально изучавшие этот вопрос исследователи, в частности Лидия Спиридонова, высказывают весьма резонные предположения: в доме распространили некую инфекцию («ангопневмония»), изготовленную в сверхсекретной лаборатории ОГПУ. Такая вакцина не представляла опасности для жизни здоровых людей, но была губительна для пожилого, тяжело больного человека. Однако Горького от нее оберегли такие люди, как медсестра Липочка и те врачи, которых сам Горький относил к «нашим». (Всего вокруг него хлопотали семнадцать врачей, причем их взгляды на методы лечения оказались противоположными.)

Обстановку в доме накаляли и другие странные моменты. Запись в дневнике Ивана Кошенкова, коменданта особняка Рябушинского (пунктуация оригинала): «Кремлевский телефон. Я поднял трубку. – Телефон Горького? – Да. – Что, достигаете желанного, подлецы? Трубка в руках, жду голоса, но его нет. Мне тяжело».

Звонок был не единственным. Кошенков комментирует другой подобный разговор так: «Я прошу ответить, с кем разговариваю. Но голос умолк, трубка положена. <…> Вывод один: это нечестный поступок. Вертушка стоит на столах в кабинетах… у руководителей партии и правительства. Все понятно и хорошо понятно. Значит, враги есть у Алексея Максимовича и в дни его болезни».

Горький и поэт Демьян Бедный на пленуме Союза писателей в 1935 году

Провокационные звонки дополнялись конкретными действиями. То не посылают в Горки простоквашу: делайте сами. То не дают машины для доставки кислородных подушек, жизненно необходимых для больного. То отключают телефон.

Анализируя ситуацию в Горках на основе дневника Кошенкова, Лидия Спиридонова приходит к следующим выводам: «Создается впечатление, что за ходом болезни не просто пристально следили, но и управляли процессом лечения. А главное, был определен круг лиц, заранее уверенных в летальном исходе». Все это наводит на мысль, что смерть писателя была имитацией естественной, умело подготовленной и выполненной под руководством опытного «фармацевта».

Да, именно так. И все же управляемый процесс, вопреки ожиданиям его устроителей, не дал результата. «Умирание» больного затягивалось. Больше того, 16 июня Горькому стало лучше. Кончаловский констатирует: «За два дня до смерти Горький почувствовал значительное облегчение. Появилась обманчивая надежда, что и на этот раз его могучий организм справится с недугом».

Таким образом, вариант с эпидемией (назовем его вариант «А») не сработал. Тогда-то в действие был срочно приведен вариант «Б» («Баронесса»).

Лекарство от Ягоды

В результате длительных переговоров на 18 июня Сталин назначил встречу с Горьким иностранных гостей – французских писателей Андре Жида и Луи Арагона. Назначил в надежде на то, что сорвется она значительно раньше. Но теперь получалось, что встреча могла и состояться. Ведь 8-го числа умирающий Горький уже поразил всех «чудесным воскрешением». Между тем Сталин не мог допустить встречи с иностранцами. Он знал, чтЧ мог наговорить гостям строптивый старец, какие тайны их отношений мог раскрыть, предчувствуя свой скорый уход. Особенно настораживало Сталина, что вроде бы умиравший Горький, вдруг поднявшийся в постели 8 июня, почему-то довольно вразумительно говорил именно о французской литературе и новых именах в ней.

Для гостей-французов одна тайна представила бы совершенно особый интерес. В 1935 году в Москве в Кремлевской больнице умер их соотечественник, писатель Анри Барбюс. Это случилось после банкета, устроенного в его честь в ресторане. Вообще-то предположение о насильственном вмешательстве должно было показаться нелепым. Ведь именно Барбюс написал о Сталине восторженную книгу, на что так и не сподобился Горький. Но Сталин знал, что Барбюс испытывал симпатии к некоторым идеям самого его лютого врага – Троцкого. За это Барбюса, кстати, подвергали критике и наиболее ортодоксальные французские коммунисты. Барбюса пришлось «убрать» при почти стопроцентном расчете на то, что об этом не узнает никто и никогда. Но если сейчас произойдет утечка подобной информации во Францию, грандиозного международного скандала не избежать

Обратимся к воспоминаниям Будберг о ночи с 17 на 18 июня (записанным в третьем лице Александром Тихоновым, давним другом Горького). По ее словам, писатель говорил: «Ну, кажется, на этот раз мы с вами выиграли битву?» – «Выиграли», – отвечала М. И. Липе (Чертковой. – В. Б.). Горький сказал: «Давай проведем день по-хорошему, как следует». Умылся, попросил есть, ел с аппетитом и просил прибавить еды. Но Липа сказала: «Нельзя так много есть». Так излагает ход событий Будберг 20 июня 1936 года.

Существуют еще три записи свидетелей событий, развертывавшихся в последние дни. Это свидетельства Петра Крючкова, записанные им самим 30 июня, Екатерины Пешковой, сделанные значительно позже, 16 февраля 1939 года, Верой Кольберг и, наконец, воспоминания самой Чертковой. Все тот же Александр Тихонов записал ее слова лишь почти десятилетие спустя, в июле 1945 года (чем обусловлены некоторые неточности в ее датировке).

Обратим внимание на следующую деталь. Будберг позаботилась, чтобы ее версия была зафиксирована первой – уже 20 июня. Продолжим прерванную цитату ее свидетельства. «Ночью уснул. Во сне стало плохо. Задыхался… Часто просыпался. Выплевывал лекарство. Пускал пузыри в стакан. В горле клокотала мокрота, не мог отхаркиваться.

М. И. сказала: «А вы кашляйте… Вот так…» Наконец выплюнул мокроту, стало легче. Пошла кровь, но это окружающих не пугало, у него всегда после кровохаркания наступало улучшение. В опасность не верили, предыдущие дни явно говорили о выздоровлении».

Однако Мария Игнатьевна «опустила» некоторые подробности, которые восстановила Липа Черткова в июле 1945-го (о чем жившая в Англии Будберг, естественно, знать не могла). «Однажды я только легла, Петр (Крючков. – В. Б.) будит меня, говорит, что меня зовет А. М. Прихожу – у него сидит М. И. (Мария Игнатьевна. – В. Б.). Отвела меня в сторону и шипит: «Уходите… уходите… я – здесь!» И давай меня щипать, да так больно. Я терплю и вида не показываю, что больно, чтобы А. М. не увидел. Потом вышла в столовую и заплакала, говорю Тимоше (Надежда Алексеевна. – В. Б.) и К-ову: «Она меня всю исщипала. Я больше к нему не пойду». Они на нее набросились, а мне говорят: нет, Вы должны к нему идти. «Липочка, я вас умоляю, – говорит Тимоша, – идите к нему».

М. И. стоит у окна, уперлась лбом в стекло, потом она пошла к Т-ше в комнату, бросилась на диван, плакала, говорила: «Теперь я вижу, что я его потеряла… Он уже не мой».

Почему, спрашивается, с находящимся при смерти человеком не оказалось дежурного врача (а их был полон дом) или хотя бы медсестры? Почему какое-то лекарство давала Будберг, не имевшая к медицине никакого отношения, да еще насильно удалила при этом Черткову (а она как раз имела специальное медицинское образование)?

Дополнительные важные подробности картины мы узнаем из воспоминаний Михаила Цейтлина: редактор второй газеты страны послал его в Горки, чтобы получить оперативную информацию, которой с самого начала болезни Горького был лишен, о чем свидетельствуют записки Ивана Кошенкова. Цейтлин видел, как в ночь с 17 на 18 июня в Горки приехали из Москвы нарком Ягода, Мария Игнатьевна и два сопровождавших ее лица в штатском. Из комнаты больного все были заблаговременно удалены. Будберг осталась с Горьким наедине. О том, что она давала ему какое-то «лекарство», мы уже знаем. Какое именно? Известно, что в распоряжении Ягоды была целая спецлаборатория, которая вырабатывала яды. Знаем мы и о той истерике, что произошла с Марией Игнатьевной… Ее поспешили увезти обратно в Москву.

Горький умер не сразу после приема «лекарства»: слишком очевидной была бы связь между неожиданным появлением Будберг и его кончиной. Потому-то Ягода и его люди спешно увезли Марию Игнатьевну из Горок.

И вот, когда ее след простыл, обнаружилось резкое ухудшение состояния больного. Началась паника. Подушки с кислородом конвейером передавали с крыльца на второй этаж. Так продолжалось до 11 часов 10 минут, когда Горький, уже не приходивший в сознание, испустил дух

А часа за три до этого из Москвы прибыла машина, в которой с надеждой на встречу с великим россиянином прибыли Жид и Арагон. Сидя в машине у ворот, они изнывали от жары и нетерпения, не ведая, что их везли к покойнику…

Вскрытие тела происходило здесь же, в спальне. Черткова даже не пошла смотреть, как его будут «потрошить». Какие-то санитары выносили внутренности в обыкновенных ведрах, словно отбросы. Стало ясно, что никакой медэкспертизы не будет.

Гроб с телом Горького доставили в Москву 18 июня и установили в Колонном зале Дома Союзов. Доступ для прощания был открыт 19-го, в ночь на 20-е произведена кремация тела, и в тот же день урна с прахом была замурована в Кремлевскую стену.

Букет вождя

Слухи о том, что Горького отравили, поползли по Москве сразу же. Якобы ему прислали коробку отравленных конфет, попробовав которые умерли писатель и два санитара. Подобного рода нелепая версия явно была запущена спецслужбами, чтобы изначально скомпрометировать идею отравления. Однако эта версия властям еще пригодится, когда в 38-м году в смерти Горького надо будет обвинить врачей. А в 1936-м эту идею подавит комплекс мероприятий по увековечиванию памяти величайшего пролетарского писателя, лучшего друга Ленина и Сталина: памятники, собрание сочинений, научный институт его имени, художественные полотна о нем и фильмы по его произведениям, присуждение его имени огромному количеству предприятий и школ.

Похороны состоялись грандиозные. От лица международной общественности на траурном митинге с трибуны Мавзолея произносил речь Андре Жид. Узнав о болезни писателя, Жид отказывался от поездки – мол, не на похороны же ему ехать. А получилось именно так. Вождь и тут выжал из ситуации все. Теперь не надо больше откладывать судебный процесс над давно сидящими в тюрьме Григорием Зиновьевым и Львом Каменевым. Он начнется в августе. А там покатится по стране и кровавый 37-й.

…Сталин был доволен Будберг. Вскоре при встрече с ней в особняке Рябушинского он расшаркался перед Марией Игнатьевной, как завзятый дамский угодник, и подарил ей огромный букет. Но это было лишь ароматное приложение к тому, про что говорят «деньги не пахнут». Будберг (очевидно, именно во время последнего визита к Горькому) добилась, чтобы гонорары за издание произведений писателя за рубежом переводились на ее счет. У Горького не хватило сил полностью написать завещательное распоряжение. Это сделала Мария Игнатьевна, а умирающий только поставил свою подпись – может быть, не вполне сознавая, что это значит.