Писательские дуэли

Если на дуэлях дрались даже генералы, продукты и олицетворение системы, в которой все взаимоотношения определяются дисциплиной и воинскими уставами, то, что уж тогда требовать от людей творческих, амбициозных, болезненно обидчивых, а порой и совсем неуравновешенных. Писательские дуэли часто проходили без соблюдения правил, порой они были забавны, даже нелепы… Но и на них тоже лилась кровь.

В биографиях автора знаменитого романа «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский» Мигеля де Сервантеса говорится, что учился он урывками, а потом, не найдя средств к существованию в родной Испании, отправился в Италию, где определился на службу к кардиналу Джулио Аквавива.

МОРСКОЙ ПЕХОТИНЕЦ И ДУЭЛЯНТ

В тот момент ему было неполных двадцать два года. Но вот почему он покинул Кастилию? Может быть, он уехал учиться? Ничего подобного. Оказывается, осенью 1569 года Сервантеса разыскивали, подозревая в убийстве знатного дворянина на дуэли. А в некоторых источниках утверждается, что его даже не подозревали, что приговор уже был вынесен…

На самом деле, никто никого не убил. Да, Сервантес дрался на дуэли с неким Антонио де Сигура. Последний был ранен, а Сервантеса приговорили к длительному и весьма серьезному наказанию. Но ему удалось бежать, и в декабре 1569 года он прибыл в Рим, где… продолжил вести жизнь типичного искателя приключений.

Например, уже в 1570 году Сервантес был зачислен солдатом в полк морской пехоты Испании, расположенный в Неаполе. Он пробыл там около года, а в октябре 1571 года он даже участвовал в морском сражении с Оттоманской флотилией при Лепанто. При этом он получил три огнестрельных ранения – два в грудь и одно в предплечье. В награду будущий писатель получил четыре золотых дуката и шутливое прозвище Manco de Lepanto – однорукий или искалеченный при Лепанто.

Кстати, ранение лишило левую руку Сервантеса подвижности. Потом в своей поэме «Путешествие на Парнас» он написал, что «потерял дееспособность левой руки ради славы правой».

ДУЭЛЬ ИЗ-ЗА СТРОЧКИ В ПОЭМЕ

Французский поэт романтического направления Альфонс де Ламартин, родившийся в 1790 году в Маконе, был воспитан отцом-дворянином в духе преданности законной монархии, а любимым его поэтом был Расин. А еще он изучал классических авторов, восхищался Руссо и с увлечением воспринимал новые литературные веяния. В 1820 году вышел его первый сборник стихов «Медитации», имевший сразу громадный успех. Потом Ламартин был избран в члены Французской академии, а критика единогласно признала его одним из величайших поэтов Франции. Да что там Франции… Двух книг оказалось достаточно для укрепления за Ламартином прочной славы одного из поэтов, принадлежащих всему человечеству.

В молодости Ламартин служил в королевской гвардии, а с 1823 года он был секретарем посольства в Неаполе. А в 1824 году его перевели работать во Флоренцию. Там он напечатал пьесу «Последнюю песнь Чайльд-Гарольда». И, что удивительно, несколько строк из этой пьесы вызвали оскорбительные отзывы в печати, написанные полковником Габриэлем Пепе.

Этот самый Пепе родился в 1783 году. Он с честью служил во время войн Наполеона, но в 1820 году, став главнокомандующим в Неаполе, он не смог бороться против превосходящих сил австрийцев, и вынужден был бежать. Потом Пепе долго находился в изгнании, мечтая вновь вернуться на политическое поприще.

Так вот в 1826 году Ламартин был вызван этим полковником на дуэль.

Поэт Пётр Андреевич Вяземский писал тогда одному своему другу из Парижа: «Вы, вероятно, читали поэму Ламартина “Последняя песнь Чайльд-Гарольда”. В ней есть несколько хороших отрывков, и ночная сцена прощания Чайльд-Гарольда начертана живо и поэтически; но все велика смелость переродить Байрона в себя или себя в Байрона. Ламартин за эту смелость и поплатился. По газетам знаете вы, что он дрался на поединке в Италии. Я недавно узнал от приезжего из Флоренции о подробностях этого приключения. Сообщаю их. Слышу, что мои милые соотечественницы исписали все альбомы свои стихами из Ламартина, а соотечественные поэты – все журналы переводами из него. Расскажите же тем и другим, что любимый их поэт не менее того и рыцарь без страха и без упрека. Итальянцы обижались отзывами французского Чайльд-Гарольда об упадке их духа, величия и славы. Долго кипело глухое неудовольствие или не выходило из предела гостиных сплетней. Наконец один неаполитанец, Пепе, <…> распустил по обществу ругательное сочинение на поэта; тот вызвал сейчас оскорбителя драться на пистолетах; но дело кончилось на шпагах, по настоятельному несогласию итальянца. Замечательно, что сей не мог между соотечественниками найти ни одного секунданта себе: приехав один на место битвы, принужден он был взять одного из трех секундантов Ламартина. Поэт, хотя и слывет мастером в искусстве фехтовальном, не хотел пользоваться им; наконец легкою раною, полученною им в плечо, битва была прекращена. И после поединка оказал он благородство своего сердца, ходатайствуя у правительства за соперника, которого взяли, было под стражу, и хотели из Тоскании изгнать, уже изгнанного из Неаполя. После того Ламартин издал в свет оправдание своего Чайльд-Гарольда, объясняя, что он в сей поэме говорил не за себя, а за лицо, созданное Байроном, и, следовательно, не должен отвечать за его мнения».

Чем же был так оскорблен полковник Габриэль Пепе?

С позиций современного человека, все это выглядит, как минимум, странно. Ламартин написал: «Пойду искать в другом месте (прости, римская тень!) – Людей, а не людскую пыль…» (Je vais chercher ailleurs (pardonne, ombre romaine !) – Des hommes, et non pas de la poussière humaine). И неаполитанский полковник обвинил поэта в том, что он сравнил гордых итальянцев, мечтавших о независимости и об объединении страны, с пылью. И делать было нечего: вызов был брошен, и дворянин обязан был дать оскорбленному сатисфакцию.

Дуэль состоялась 19 февраля 1826 года в саду посольства Франции в Риме. Она велась на шпагах, и Ламартин был ранен в руку.

ОБИДА НА РЕЦЕНЗИЮ

В 1896 году Марсель Пруст, получивший затем всемирную известность как автор семитомной эпопеи «В поисках утраченного времени» (одного из самых значительных произведений мировой литературы XX века), издал сборник новелл «Утехи и дни». Это было его первое серьезное произведение, в котором нашли отражение наблюдения писателя за великосветскими снобами. Предисловие к этой книге написал сам Анатоль Франс. При такой поддержке, можно было рассчитывать на успех издания, но не тут-то было: поэт, прозаик и литературный критик Поль Дюваль, работавший под псевдонимом Жан Лоррен, встретил книгу разгромной рецензией, написанной в свойственных ему оскорбительных тонах. К тому же критик назвал самого автора «мягкотелым» и позволил себе сделать нелицеприятные замечания о его личной жизни.

Надо сказать, что сорокалетний Жан Лоррен часто оказывался в центре различных скандалов и охотно шел на конфликты. Например, в одном из своих романов он оскорбительно представил Ги де Мопассана (в детстве они были товарищами) и едва избежал дуэли с ним.

Что же касается описываемой дуэли, то ее назначили на 5 февраля 1897 года. Местом дуэли стал юго-западный пригород Парижа Мёдон. Секундантом со стороны Пруста был его друг, художник-импрессионист Жан Беро. Единственной просьбой Пруста было не начинать поединок до полудня, так как он был ярко выраженным «совой», то есть человеком с наилучшей адаптацией для работы в вечернюю и ночную смену.

Стрелялись с двадцати пяти шагов. Оба литератора выстрелили, и оба промахнулись. И тогда секунданты согласились с тем, что честь восстановлена, и продолжать нет смысла.

Стоит сказать, что столь бурная реакция на рецензию все же была чрезмерной, но с помощью дуэли оба литератора смогли урегулировать свои разногласия. Хорошо еще, что оба они оказались неважными стрелками (хотя с ноября 1889 года Пруст в течение года проходил военную службу в Орлеане). В противном случае, литература сильно бы обеднела.

ТРЕТЬЯ ДУЭЛЬ НА ЧЕРНОЙ РЕЧКЕ

Название «Чёрная речка» прочно ассоциируется в нашей памяти с роковой дуэлью Александра Сергеевича Пушкина с Жоржем Дантесом. О ней практически все известно в мельчайших деталях.

Примерно в этом же месте (на Парголовской дороге) дрались Михаил Юрьевич Лермонтов и барон Эрнест де Барант, атташе французского посольства в Санкт-Петербурге и сын французского посла Проспера де Баранта. Француз вызвал Лермонтова на дуэль, поставив тем самым крест на своей едва начавшейся дипломатической карьере и серьезно скомпрометировав отца. Тогда дело обошлось без трагических последствий, хотя Лермонтов и получил легкую рану шпагой в грудь. Уже цитированный нами поэт Пётр Андреевич Вяземский 22 марта 1840 года писал: «Это совершенная противоположность истории Дантеса. Здесь действует патриотизм. Из Лермонтова делают героя и радуются, что он проучил француза». Более того, даже прошел слух, что сам император отнесся тогда к Лермонтову снисходительно и сказал, что «если бы Лермонтов подрался с русским, он знал бы, что с ним сделать, но когда с французом, то три четверти вины слагается».

А вот о дуэли на Чёрной речке двух русских поэтов, Николая Степановича Гумилёва и Максимилиана Александровича Волошина, известно разве что в узком кругу литературоведов-филологов.

Во все времена главным яблоком раздора у мужчин были прекрасные дамы. Первая дуэль на Чёрной речке произошла из-за Натальи Гончаровой. Из-за кого же стрелялись Гумилёв с Волошиным? Из-за Анны Горенко, принявшей псевдоним Ахматовой и позже ставшей женой Гумилёва? Нет. Дрались поэты из-за молодой поэтессы, но ее звали не Анна, а Елизавета. Елизавета Ивановна Дмитриева, известная читателям своего времени под псевдонимом Черубина де Габриак.

Считается, что весной 1909 года у Гумилёва с Елизаветой Дмитриевой завязался роман. Позднее сама она призналась, что у нее был роман с двумя поэтами одновременно: оба были влюблены в нее, и она была влюблена в обоих. Но Волошина она встретила на несколько лет раньше, питала слабость к его поэзии, посылала ему свои стихи, переписывалась с ним и обожествляла его, считая недосягаемым для себя идеалом. Гумилёва же она встретила в июне 1907 года в Париже, но та встреча последствий не предполагала. А весной 1909 года они увиделись вновь, и об этом Дмитриева потом написала так: «Это был значительный вечер в моей жизни <...> Мы много говорили с Гумилёвым об Африке, почти с полуслова понимали друг друга <...> Он поехал провожать меня, и тут же сразу мы оба с беспощадной ясностью поняли, что это была “встреча” и не нам ей противиться».

По свидетельству Дмитриевой, она безоглядно бросилась в этот роман, хотя была в то время невестой Всеволода Васильева, отбывавшего тогда воинскую повинность. Сердце Гумилёва также не было вполне свободно. Начиная с 1903 года, он был влюблен в гимназистку Аню Горенко, сестру своего гимназического друга Андрея Горенко. Но к 1909 году Гумилев получил от нее уже не менее семи отказов на предложения выйти за него замуж. Его мучила ревность, и угнетали эти отказы. Он знал, что у нее был возлюбленный (будущая Анна Ахматова с зимы 1905 года испытывала нежные чувства к своему репетитору по математике Владимиру Викторовичу Голенищеву-Кутузову, но ее любовь к нему была несчастливой). И вот тогда, измученный влечением к Ане Горенко и ее постоянными отказами, Гумилёв сделал предложение Елизавете Дмитриевой, но… тоже получил отказ. Во всяком случае, есть такая версия, и никто толком не знает, как все обстояло на самом деле. Наверное, так Дмитриева решила сохранить верность Васильеву, женой которого она станет в 1911 году. А пока же она предпочла Гумилёву его коллегу по редакции «Аполлона» Максимилиана Волошина. В ответ разъяренный Гумилёв позволил себе нелестно высказаться о поэтессе, а Волошин, в свою очередь, нанес ему публичное оскорбление.

Сам он потом описывал это так: «В огромной мастерской на полу были разостланы декорации к ”Орфею“. Все были уже в сборе. Гумилёв стоял с Блоком на другом конце залы. Шаляпин внизу запел «Заклинание цветов». Я решил дать ему кончить. Когда он кончил, я подошел к Гумилёву, который разговаривал с Толстым, и дал ему пощечину. В первый момент я сам ужасно опешил, а когда опомнился, услышал голос И.Ф. Анненского: «Достоевский прав, звук пощечины – действительно мокрый». Гумилёв отшатнулся от меня и сказал: «Ты мне за это ответишь» (мы с ним не были на ”ты“). Мне хотелось сказать: «Николай Степанович, это не брудершафт». Но я тут же сообразил, что это не вязалось с правилами дуэльного искусства, и у меня внезапно вырвался вопрос: «Вы поняли?» (То есть: «поняли ли – за что?)»

А вот версия главного редактора «Аполлона» Сергея Константиновича Маковского: «Волошин казался взволнованным. Вдруг, поравнявшись с Гумилёвым, не говоря ни слова, он размахнулся и изо всей силы ударил его по лицу своей могучей ладонью. Сразу побагровела щека Гумилёва, и глаз припух. Он бросился было на обидчика с кулаками. Но его оттащили – не допускать же драки между хилым Николаем Степановичем и таким силачом, как Волошин. Вызов на поединок произошел сразу же».

Дуэль Волошина и Гумилёва состоялась 22 ноября 1909 года, через 72 с лишним года после дуэли Пушкина. Разумеется, у каждого из противников были секунданты: у Гумилёва – поэт М.А. Кузмин и шахматист Е.А. Зноско-Боровский, у Волошина – князь А.К. Шервашидзе-Чачба и граф А.Н. Толстой, будущий автор «Петра I», «Хождения по мукам», «Аэлиты», «Гиперболоида инженера Гарина» и т.д.

Это была очень странная дуэль. Во-первых, оба дуэлянта опоздали к месту поединка. Гумилёв отправился на дуэль в собственной машине. И одет он был по-барски: в дорогой шубе и цилиндре. Но его машина застряла в снегу. Во-вторых, Волошин, ехавший на обыкновенном извозчике, тоже застрял в сугробе и решил идти к месту дуэли пешком, но по дороге он потерял калошу. Без нее стреляться он не хотел, и секунданты бросились искать волошинскую калошу.

Н.К.Чуковский пишет: «Гумилёв, озябший, уставший ждать, пошел ему навстречу и тоже принял участие в поисках калоши. Калошу не нашли, но совместные поиски сделали дуэль психологически невозможной, и противники помирились».

На самом деле, все обстояло несколько иначе.

Гумилёв желал драться с шести шагов, и по дуэльному кодексу он мог настоять на своем, но секунданты очень не хотели крови. Конечные условия были такими: двадцать пять шагов (по словам Шервашидзе) или пятнадцать шагов (по словам Толстого и Волошина), выстрелы по команде сразу. За пистолетами отправились к Борису Суворину, сыну знаменитого издателя, но у него оружия не оказалось. Тогда отправились к юристу А. Ф. Мейендорфу, и у того пистолеты нашлись: гладкоствольные, чуть ли не пушкинской эпохи. По утверждению Никиты Алексеевича Толстого, его отец тайком засыпал в пистолеты тройную порцию пороха – чтобы усилилась отдача и уменьшилась точность стрельбы. Потом граф Толстой отсчитал шаги, разделявшие дуэлянтов. Бесстрашный Гумилёв сбросил с плеч шубу и остался в смокинге и цилиндре. Напротив находился растерянный Волошин: широкий в плечах, толстоватый, с гривой волос на голове, в шубе, без шапки, но в калошах. В глазах его стояли слезы, а руки дрожали.

А.Н. Толстой описывает этот поединок так: «Меня выбрали распорядителем дуэли. Когда я стал отсчитывать шаги, Гумилёв, внимательно следивший за мной, просил мне передать, что я шагаю слишком широко <...> Гумилёву я понес пистолет первому. Он стоял на кочке, длинным, черным силуэтом различимый во мгле рассвета. На нем был цилиндр и сюртук, шубу он сбросил на снег. Подбегая к нему, я провалился по пояс в яму с талой водой. Он спокойно выжидал, когда я выберусь, взял пистолет, и тогда только я заметил, что он, не отрываясь, с ледяной ненавистью глядит на В., стоявшего, расставив ноги, без шапки. Передав второй пистолет В., я по правилам в последний раз предложил мириться. Но Гумилёв перебил меня, сказав глухо и недовольно: ”Я приехал драться, а не мириться“. Тогда я просил приготовиться и начал громко считать: раз, два... (Кузмин, не в силах стоять, сел в снег и заслонился цинковым хирургическим ящиком, чтобы не видеть ужасов) ...три! – вскрикнул я. У Гумилёва блеснул красноватый свет, и раздался выстрел. Прошло несколько секунд. Второго выстрела не последовало. Тогда Гумилёв крикнул с бешенством: «Я требую, чтобы этот господин стрелял». В. проговорил в волнении: «У меня была осечка». «Пускай он стреляет во второй раз, – крикнул опять Гумилёв, – я требую этого». В. поднял пистолет, и я слышал, как щелкнул курок, но выстрела не было. Я подбежал к нему. Выдернул у него из дрожащей руки пистолет и, целя в снег, выстрелил. Гашеткой мне ободрало палец. Гумилёв продолжал неподвижно стоять. «Я требую третьего выстрела», – упрямо проговорил он. Мы начали совещаться и отказали. Гумилёв поднял шубу, перекинул ее через руку и пошел к автомобилям».

По одной версии, Гумилёв промахнулся, по другой версии – выстрелил вверх. Позднее секунданты показали в суде, что Гумилёв «не то промахнулся, не то стрелял в воздух». Во всяком случае, он явно особенно не прицеливался. А Волошин признался, что не умел стрелять. Короче говоря, дуэль завершилась без кровопролития.

В газетах потом этот поединок назвали водевильным. А «Биржевые ведомости» поместили на своих страницах следующую эпиграмму:

На поединке встарь

лилася кровь рекой,

Иной и жизнь свою терял,

коль был поплоше,

На поле чести нынешний герой

Теряет лишь... галоши.

Потом дуэлянты надолго остались врагами. Время от времени им приходилось встречаться в различных редакциях, но они делали вид, что незнакомы. Гумилёв, по свидетельству Ахматовой (она вышла замуж за Гумилёва в 1910 году), «старался вовсе не упоминать об этом человеке». Потом началась война, и Гумилёв принял в ней участие и даже был награжден Георгиевским крестом. Потом была революция, а в 1921 году они встретились вновь, и существуют воспоминания Волошина об этой встрече: «Я сказал: “Николай Степанович, со времени нашей дуэли произошло столько разных событий такой важности, что мы можем, не вспоминая о прошлом, подать друг другу руки”. Он нечленораздельно пробормотал что-то, и мы подали друг другу руки».

Фото из архива Wikipedia.org