Поднялась каменная плита, давившая всех нас

Светлана Аллилуева: «Вокруг отца образовался вакуум. Это была система, в которой он сам был узником, в которой задыхался от безлюдья, одиночества, пустоты»

Газета «Совершенно секретно» публикует вторую и заключительную часть воспоминаний дочери Сталина, которые попали в редакцию в виде самиздатовской машинописной рукописи. Отличие этих дневников от её же знаменитой книги «Двадцать писем к другу», изданной на Западе, заключается в том, что это первоисточник. Эти изначальные воспоминания Светланы не искажены цензурой и политической конъюнктурой редакторов, подготовивших книгу к печати под присмотром кураторов из ЦРУ.(См. первую часть – «Первая исповедь Светланы Аллилуевой» в №11/400, ноябрь 2017г.)

III ЧАСТЬ (ПРОДОЛЖЕНИЕ)

С октября я начала учиться в 10 классе. Мы все тогда упивались стихами, живописью, героикой… «Как это было, как совпало – война, мечта, беда и юность… Как это всё во мне запало – и только позже лишь очнулось…» В ту же зиму 1942 года я познакомилась с человеком, из-за которого навсегда испортились мои отношения с отцом, – с режиссёром Алексеем Каплером.

Он сейчас учит молодых специалистов в Институте кинематографии, пишет сценарии, ведёт по телевизору передачу «Кинопанорама». Он признанный старый мастер кинематографии, жизнь после 10 лет ссылки и лагерей вошла в нормальную колею, как и жизнь других, уцелевших и выживших после удара судьбы. Всего считаные часы провели мы вместе той зимой, а потом такие же считаные часы через 11 лет, встреча 40-летнего человека со школьницей. Я помню его приезд в Зубалово в конце 1942 года, был задуман новый фильм о лётчиках, и Василий взялся его консультировать. В первый момент мы не произвели, кажется, друг на друга никакого впечатления, но потом, на просмотре фильма в Гнездниковском переулке, мы впервые заговорили о кино.

Люся Каплер, как его звали тогда, был очень удивлён, что я вообще что-то понимаю, и доволен, что мне не понравился американский боевик. Он предложил показать хороший фильм по своему выбору и привёз к нам в Зубалово «Королеву Кристину». Я была потрясена, а Люся доволен. Вскоре наступили ноябрьские праздники, было много народу, и после шумного застолья он неуверенно пригласил меня танцевать. Мне сшили тогда моё первое хорошее платье, я приколола к нему мамину гранатовую брошь, а на ногах были полуботинки без каблуков. Должно быть, я выглядела смешным цыплёнком, но Люся заметил, что танцую я очень легко, и мне стало так хорошо, тепло и спокойно рядом с ним, я чувствовала доверие к этому дружелюбному человеку, захотелось вдруг положить ему голову на грудь и закрыть глаза. Я стала, не выпуская его рук, говорить о том, как мне скучно дома, как неинтересно с братом и сверстниками, о том, что сегодня 10 лет со дня смерти мамы и никто не помнит об этом. Всё полилось из сердца, но мы танцевали, и никто не обращал на нас внимания. Крепкие нити протянулись между нами в тот вечер, мы были уже не чужие, мы были друзья. Люся был удивлён, растроган, он имел дар лёгкого, непринуждённого общения с самыми разными людьми, до этого он возвратился из партизанского края Белоруссии, где собрал интересные материалы для фильма «Она защищает Родину». Нас неудержимо потянуло друг к другу, мы старались видеться как можно чаще, хотя это было неимоверно трудно. Люся приходил к моей школе и стоял в подъезде соседнего дома, наблюдая за мной. Мы ходили в холодную Третьяковку в кино, смотрели выставку о войне. Мы бродили так долго, пока не отзвонили все звонки, потом ходили в театр, он показывал мне новые фильмы, давал взрослые книги о любви. Мы ходили по улицам тёмной заснеженной Москвы и никак не могли наговориться. А за нами поодаль шествовал мой «несчастный дядька» Михаил Климов, совершенно обескураженный сложившейся ситуацией и тем, что Люся с ним любезно здоровался и давал прикурить. Мы как-то и не реагировали на «дядьку», и он беззлобно смотрел на нас до поры до времени. Люся был для меня тогда самым добрым и прекрасным человеком, от него шли свет и очарование знаний.

Надежда Аллилуева с дочерью. Москва. 1930-е

Фото: TOPFOTO/VOSTOCK PHOTO

Вскоре Люся уехал в Сталинград и сделал там потрясающий по своему рыцарству шаг. В конце ноября, развернув «Правду», я прочла в ней статью cпецкора А. Каплера «Письмо лейтенанта Л. из Сталинграда». В форме письма лейтенанта к своей любимой в нём рассказывалось обо всём, что происходило тогда в Сталинграде, и его чувствах. Я похолодела, представив себе отца, разворачивающего газету – ему уже доложили о моём очень странном поведении, и он уже однажды намекнул мне, что я веду себя недопустимо. А теперь он прочтёт статью, где всё так понятно, даже наши похождения в Третьяковку описаны совершенно точно. Кончалась статья словами: «Сейчас в Москве уже, наверное, полночь, снег, и из твоего окна видна зубчатая стена Кремля». Боже, что теперь будет?

Люся вернулся в начале 1943 года, и я умоляла его больше не видеться и не звонить. Мы не виделись весь январь, но, не видясь, ещё больше думали друг о друге. Наконец я первая не выдержала и позвонила емy, и всё снова закрутилось. Мы каждый день говорили с ним по телефону не меньше часа, мои домашние были в ужасе. Решили как-то образумить Люсю, ему звонил полковник Румянцев, правая рука Власика, одна из фигур, охранявших отцa. Он дипломатично предложил Люсе уехать из Москвы куда-нибудь в командировку, тот послал его и повесил трубку. Мы снова ходили в кино, театр и просто гуляли. Но тучи сгущались над нами, мы чувствовали это. В последние дни февраля мне исполнилось 17 лет, ни один из нас не имел возможности прийти к другому, мы могли найти только нейтральное место. На пустую квартиру возле Курского вокзала, где гулял иногда Василий, мы пришли в сопровождении моего «дядьки Климова», чем он был ужасно испуган. Так и сидел он в смежной комнате, делая вид, что читает газету, а на самом деле стараясь уловить, что происходит в соседней комнате. Мы не могли долго беседовать и целовались, молча, зная, что видимся в последний раз, нам было горько и сладко, мы были счастливы. Потом я пошла домой к себе усталая, разбитая, предчувствуя беду, а за мной топал «дядька», содрогавшийся от мысли, что теперь будет ему. На следующий день, 2 марта 1943 года, за Люсей приехали домой двое и поехали с ним на Лубянку, обыскали, объявили, что он арестован за связи с иностранцами. Он действительно был за границей и знал едва ли не всех иностранных корреспондентов. Этого было достаточно для обвинения в чём угодно. Обо мне не было произнесено ни одного слова. 

Светлана. 1935

Фото: TOPFOTO/VOSTOCK PHOTO

IV часть

В этот день, когда я собиралась в школу, неожиданно приехал отец и быстрым шагом прошёл в мою комнату, где от одного его взгляда окаменела моя няня. Я никогда ещё не видела отца таким, он задыхался от гнева: «Где, где всё это, где все эти письма твоего писателя, я всё знаю, все твои телефонные разговоры вот здесь, – он похлопал себя по карману, – давай сюда, твой Каплер английский шпион, он арестован». Я достала из стола все фотографии с надписями Люси, его записные книжки, наброски рассказов, новый сценарий.

«Я люблю его», – сказала я, наконец обретая дар речи. «Любишь», – выкрикнул отец с невыразимой злостью, и я получила две пощёчины, первые в моей жизни. «Послушайте меня, няня, до чего она дошла: идёт война, а она занимается блядством! – он произнёс грубое мужицкое слово, других слов он не находил. – Ты посмотри, кому ты нужна, у него вокруг бабы, дура!»

Я была потрясена до основания. Что он шпион, я осознала как-то не сразу, и только потом поняла, что с ним теперь будет. Вернувшись из школы к обеду, я опять зашла к отцу. Он рвал и бросал в корзину мои письма и фотографии. «Писатель, – бормотал он, – ему не стоит писать по-русски, уже не могла себе русского найти…» То, что Каплер еврей, раздражало его больше всего.

Люся был выслан на Север на 5 лет, жил в Воркуте, работал в театре. По окончании срока решил уехать в Киев к родителям, в Москву не разрешалось вернуться. Но всё-таки приехал в Москву, и когда сел в поезд, чтобы ехать в Киев, то в вагоне со следующей станции он был увезён совсем в другое место. Теперь он был выслан в страшный лагерь под Интой, работать в шахте ещё пять лет, за ослушание. В марте 1953 года кончился его срок, он просил вернуться в Воркутинский театр, чтобы поселиться там, но неожиданно его снова перевели на Лубянку в Москву, в июне ему сказали: «Вы свободны, можете идти домой». Он вышел и пошёл по летней Москве, которой не видел столько лет.

Светлана со своим братом Василием после войны. 1940-е

Фото: TOPFOTO/VOSTOCK PHOTO

Весной 1943 года я кончила школу, показала отцу аттестат и сказала, что хочу поступить в университет, на филологический. «В литераторы хочешь, надо знать историю общества, изучи историю, а потом занимайся, чем хочешь». В доме опять стало тихо и скучно. Зубалово закрыли, отец сказал, что мы превратили его в вертеп. Гуля, дочь Яши, вернулась к своей матери, два года пробывшей в тюрьме по статье, считавшейся родственницей тех, кто сдался в плен. Василий был изгнан из Зубалова, как и я, за разложение и по личному приказу отца получил от него 10 суток карцера

Весной 1944 года я вышла замуж. Григорий Морозов, студент, как и я, был знаком мне давно. Но он опять еврей, и это не устраивало моего отца, он был мной разочарован. «Чёрт с тобой, делай что хочешь», – сказал он мне, когда я приехала к нему для разговора об этом шаге. Это значило, что он не будет препятствовать, и мы три года прожили спокойно: учились, я родила ребёнка и отдала его растить двум няням – моей и Яшиной дочери. Только на одном отец настоял – чтобы моего мужа не было в его доме. Нам дали квартиру, и лишь одного отец лишил нас – своего радушия, любви, он ни разу не встретился с моим мужем и твёрдо сказал, что этого не будет. «Слишком он у тебя расчётлив, – говорил он мне, – смотри-ка, на фронте ведь страшно, там стреляют, а он, видите ли, в тылу окопался». Я молчала и не настаивала на встрече, она плохо бы кончилась.

Работники музыкально-драматического театра в Воркуте. Третий справа – Алексей Каплер. 1944

Фото: ТАСС

Затем я увидела отца только в августе 1945 года, все были заняты сообщением об атомной бомбардировке, и отец нервничал, невнимательно разговаривал со мной. А у меня были для него новости, родился сын, и его назвали Иосиф. С мужем я рассталась весной 1947 года, через три года, по причине личного характера. За последние два года видела отца два раза, он долго и трудно болел, но летом 1946 года, впервые после 1937-го, поехал на юг. Поехал на машине, разбитыми дорогами потянулась огромная процессия, на ночёвку останавливались у секретарей обкомов и райкомов. Отец хотел своими глазами видеть, как живут люди, нервничал, что они живут в землянках, что кругом одни развалины. На юг к нему приехал Хрущёв, похвалившийся арбузами и дынями в обхват, фруктами и овощами Украины. А там был голод, и крестьянки пахали на коровах.

Летом 1947 года он пригласил меня к себе в Сочи, на Холодную речку. Нам было трудно говорить и не о чем, мы гуляли иногда, я читала вслух газеты, ему это нравилось. Он постарел, ему хотелось покоя. Вскоре я уехала в Москву, начинались занятия в университете. До 1949 года я жила совсем изолированно, каждый мой шаг был под наблюдением. Поэтому дом Ждановых, где я часто стала бывать после смерти А. Жданова, казался мне очень весёлым, в моей полудикой жизни это был оазис, я стала там своей. Отец любил Жданова, уважал его сына и всегда желал, чтобы семьи наши породнились. Это вскоре и произошло – весной 1949 года, без особой любви и привязанности, так сказать, по расчёту и здравому размышлению. Мне казалось, что это даст мне какую-нибудь свободу, откроет доступ к людям. Отцу хотелось другое: «Зачем тебе жить у Ждановых, там тебя съедят бабы, там слишком много баб». Отец не переносил вдову Жданова и её сестёр. Я испугалась, я не хотела оставаться у отца в доме, да и Юрий Андреевич ни за что не переехал бы к нам. А отец, по-видимому, томился одиночеством. Он был уже так вознесён, что вокруг него образовался вакуум. Не с кем было молвить слово. Он был раздражён, ругал меня при всех, что из меня всё ещё не вышло ничего путного, обзывал дармоедкой.

В ноябре 1948 года мы возвращались в Москву вместе поездом. На станциях выходили гулять на перрон, пассажиров не было видно, поезд был специальный, на перрон никто не выходил. Это была система, в которой он сам был узником, в которой задыхался от безлюдья, одиночества, пустоты. Поезд остановился где-то в Подмосковье, не доезжая вокзала. Подали машины, сзади ехал генерал Власик, ожиревший и опухший от важности и коньяка. Были и прочие, разжившиеся на казённых харчах, их ехал целый поезд, свита, двор прихлебателей. Отец скрежетал зубами, глядя на них, и не упускал возможности сорвать на ком-нибудь свою злость.

В конце 1948 года поднялась новая волна арестов, попали в тюрьму все мои тётки, все их знакомые, арестовали отца моего первого мужа, жену Молотова, Лозовского, убили Михоэлса, все они обвинялись в сионизме. «Сионисты подбросили тебе твоего мужа, – сказал мне отец, – сионизмом заражено всё старшее поколение, а оно и молодёжь учит». Про тёток сказал, что они слишком много знают и слишком много болтают, а это на руку врагу. Он всюду видел врагов, это была мания преследования от опустошений и одиночества: «У тебя тоже бывают антисоветские выражения». Я не стала возражать и спрашивать, откуда у него такие сведения…

Весной 1949 года я кончила университет и вышла за Жданова, переехала в его кремлёвскую квартиру. Отец был не так далёк от истины, у нас дома было неуютно и трудно жить, но отсутствовал мещанский дух, а в доме, куда я попала, я столкнулась с показной, ханжеской, формальной партийностью, с самым махровым мещанством. Сундуки были полные добра, салфеточек, копеечных натюрмортов на стене. Я попросила, чтобы со мной жила моя няня, но мне было заявлено, что некультурной старухе здесь нечего делать, она только будет портить воздух. В зиму 1949 года я ждала ребёнка, и это происходило в отличие от первого раза ужасно, попала в больницу и вернулась оттуда измученная одиночеством и болезнью, сознанием неудачи второго брака, неприязнью к дому, в котором предстояло жить

С отцом встретилась весной 1951 года в Грузии, в Боржоми, ему было уже 72 года, но он бодро ходил своей стремительной походкой, а за ним по парку ковыляли толстые генералы охраны. Иногда он менял направление, натыкался на них, и тогда он распекал попавшегося под руку. Неприятна ему была сама дорога сюда, отец не выносил рукоплещущей толпы, у него перекашивалось лицо от раздражения. По дороге от Боржоми мы с Василием заехали в Гори. К сожалению, эта поездка была отравлена официальными почестями и осмотром музея Сталина. Лачужка, где жила семья сапожника, была покрыта сверху мраморным павильоном, похожим на станцию метро…

Я вспомнила своё посещение бабушки в 1934 году, она жила в каком-то старом красивом дворце с парком, а занимала в нём тёмную комнату. В углу стояла железная кровать. В комнате было полно старух, все в чёрном, как и полагается в Грузии. На кровати сидела старая женщина, она порывисто обняла нас и что-то заговорила по-грузински, понимал один Яша, мы с Василием стояли молча. Лицо и руки её были покрыты веснушками, я знала, что в молодости бабушка была рыжей, это считается в Грузии красивым. После 1951 года отец не выезжал из Москвы и жил в Кунцево, которое всё перестраивалось.

Я видела его последний раз в декабре 1952 года, он плохо выглядел в этот день. В связи с болезнью он дважды после XIX съезда заявлял в ЦК о своём желании уйти в отставку, неожиданно бросил курить, ощущая повышенное давление… Но врач Виноградов был арестован, а больше он никому не доверял – сам принимал какие-то таблетки с несколькими каплями йода, откуда-то брал эти фельдшерские рецепты. За сутки до удара он был в бане, устроенной у него на даче в отдельном домике, и парился там по своей привычке. Любой врач не разрешил бы этого, но врачей не было.

Последнее время обычными лицами за столом были Берия, Маленков, Булганин, Микоян, появлялся Хрущёв. Молотов был фактически не у дел, и даже в дни болезни отца его не позвали. В последнее время даже его приближённые были в опале: неизменный Власик сел в тюрьму (неразборчиво) 1953 года, тогда же был отстранён личный секретарь Поскрёбышев…

Странно – отец не курит, у него красный цвет лица, но он, как всегда, пьёт вино маленькими глотками, слабое, лёгкое, ароматное. Когда я уходила, отец отозвал меня в сторону и дал денег – он так делал после реформы 1947 года, отменившей бесплатное содержание семей членов Политбюро. До сих пор я вообще существовала без денег, не считая университетской стипендии. С осени 1947 года отец иногда спрашивал: нужны ли мне деньги? Я не знала, что ответить, а он не вёл счёта современным деньгам, жил дореволюционными представлениями, что сто рублей – это колоссальная сумма. И когда он давал мне 3–4 тысячи рублей, он считал, что даёт миллион. Вся его зарплата откладывалась у него на столе, не знаю, была ли у него сберкнижка. Денег сам он не тратил, ему некуда и не на что было тратить, весь его быт оплачивался специальным управлением где-то в системе МГБ, а там своя бухгалтерия, и тратили сколько хотели. Он и сам не знал сколько, иногда он набрасывался на своих помощников и генералов охраны: «Дармоеды, наживаетесь здесь, знаю, сколько у вас денег сквозь сито протекает!» Но он ничего не знал, а только чувствовал, что улетают огромные средства. Когда я развелась со своим вторым мужем, мне дали квартиру в городе. Но отец был недоволен разводом: «Дармоедкой живёшь, на всём готовом», – сказал он как-то в раздражении, но, узнав, что я плачу за свои готовые обеды в столовой, несколько успокоился.

Светлана и Василий. 1940-е

Фото: TOPFOTO/VOSTOCK PHOTO

V часть

Моего брата Василия тоже вызвали 2 марта 1953 года. Он сидел несколько часов в зале, полном народу, но, как обычно в последнее время, был пьян и скоро ушёл. Дома шумел, разносил врачей, кричал, бог знает что. Он был в то время слушателем академии Генштаба, куда его заставил поступить отец, возмутившийся его невежеством. Но он не учился, он уже не мог, он был совсем больной человек, алкоголик. Василий начинал войну 20-летним капитаном, а окончил её 24-летним генерал-лейтенантом. Его тащили за уши наверх, не считаясь ни с его силами, ни с его способностями, ни с его недостатками, думая угодить отцу. В 1947 году он вернулся из Германии, и его сделали командующим авиацией Московского военного округа, несмотря на то, что, будучи алкоголиком, он сам уже не мог летать. С этим никто не считался. Отец видел его состояние, ругал беспощадно, унижал и бранил при всех, как мальчишку. Это не помогло, с болезнью надо было бороться иначе, а Василий этого не желал, и никто не осмеливался ему предложить. Отец был для него единственным авторитетом, остальных он вообще не считал людьми, стоящими взимания. Какие-то тёмные люди – футболисты, борцы, тренеры толклись вокруг него, подбивая на аферы и махинации с футбольными и хоккейными командами, на строительство каких-то сооружений, бассейнов, Дворцов культуры. Он не считался с казной, распоряжался в округе огромными суммами и не знал цены деньгам. Жил в огромной казённой даче, развёл хозяйство, псарню, конюшню, ему всё давали, всё разрешали. Власик стремился ему угодить, чтобы Василий мог выгородить его перед отцом. Он позволял себе всё – убирал немилых ему людей, кое-кого посадил в тюрьму. Ему покровительствовали Берия, Абакумов, Булганин, им вертели, как марионеткой, давали ордена, погоны, автомобили, лошадей, его портили, разрешали всё, пока он был нужен. А после смерти отца бросили и забыли. С Московского округа его снял ещё отец. Первого мая 1952 года командование запретило полёт авиации через Красную площадь, так как было пасмурно и ветрено, но Василий распорядился сам, авиация прошла плохо, вразброс, чуть не задевая шпили Исторического музея, а на посадке несколько человек разбилось. Отец подписал приказ о снятии Василия и предложил ему поступить в академию Генштаба, Василий согласился. Но ни разу там не был, его надо было лечить от алкоголизма. Но кто будет лечить насильно генерала, да ещё такого генерала. Он сидел на даче и пил, ему не надо было много, после глотка водки он валился на диван и спал. Смерть отца потрясла его – он был в ужасе, считая, что отца убили, отравили, он видел, что рушится мир, без которого существовать ему будет невозможно. На всех бросался с упрёками, обвинил правительство, врачей, что не так лечили, не так хоронили. Он утратил представление о реальном мире, о своём месте. Предложили утихомириться, предложили работать, командовать одним из округов – он наотрез отказался, только Москва. Только авиация Московского округа, не меньше. Тогда ему просто приказали куда-то уехать и работать там. Он отказался, предпочёл уйти из армии

Василий с супругой Катериной Тимошенко на церемонии прощания с И.В. Сталиным. 8 марта 1953

Фото: «РИА НОВОСТИ»

Теперь и сидел дома, и пил «генерал в отставке». Свою третью жену он выгнал, вторая жена, которую он снова привёл домой, ушла от него сама. И он остался совершенно один: без работы, без друзей, никому не нужный. Тогда он совсем потерял голову – апрель 1953 года провёл в ресторанах, пил с кем попало, сам не понимая, что говорил, поносил всех и вся. Его предупреждали, что это может плохо кончиться, он на всех плевал, он забыл, что время не то и что он уже не та фигура. После попойки с какими-то иностранцами его арестовали. Началось следствие, выплыли аферы, растраты, случаи рукоприкладства при исполнении служебных обязанностей и превышение власти сверх всякой меры, обнаружились интриги на весьма высоком уровне, в результате которых кто попал в тюрьму, а кто погиб.

Вернули генерала Новикова, попавшего в тюрьму с его лёгкой руки, теперь все были против него, его никто не защищал, только подливали масла в огонь. На него показывали все – от адъютанта до начальникa штаба, от министра обороны до генералов, с которыми он не ладил, накопилось столько обвинений, что их хватило бы на десятерых. Военная коллегия дала ему 8 лет тюрьмы, оттуда он писал в правительство письма, полные отчаянья с признанием всех обвинений и даже с угрозами. Он забывал, что он уже никто и ничто. Зимой 1954 года он заболел, и его перевели в тюремный госпиталь. Над ним сжалились и оттуда хотели отправить в больницу, санаторий и домой на дачу. Об этом мне сказал Хрущёв, вызвавший меня к себе в декабре, но всё вышло иначе – в госпитале его стали навещать старые дружки, приехали какие-то грузины, привезли бутылки, он снова сошёл с рельс, забыл про обещания, шумел, кричал, угрожал, требовал невозможного. В результате он попал во Владимирскую тюрьму, и приговор Военной коллегии остался в силе. Я навещала его там с третьей женой Капитолиной, от всего сердца пытавшейся помочь ему. Мы встречались в кабинете начальника тюрьмы, над его столом висел ещё огромный портрет отца, и Василий требовал от нас ходить, звонить, говорить, где только возможно, вызволить его отсюда любой ценой. Он был в отчаянии, метался, искал, кого бы попросить, кому написать. Он писал письма всем членам правительства, вспоминал общие встречи, обещал, уверяя, что будет другим. Капитолина говорила ему: «Не пиши никуда, потерпи, осталось недолго, веди себя достойно». Он набрасывался на неё: «Я прошу тебя о помощи, а ты советуешь молчать». Потом говорил со мной, называя лиц, к которым следует обратиться: «Но ведь ты сам можешь написать кому угодно, – говорила я, – твоё собственное слово куда важнее»

Была у него идея связаться даже с китайцами. «Они мне помогут», – говорил он. Мы с Капитолиной никуда не ходили, не писали, я знала, что Хрущёв сам стремится помочь ему. Во Владимире брат пробыл до января 1955 года, когда меня вызвал Хрущёв. Был план, не знаю кем придуманный, предложить Василию жить где-нибудь в Москве, работать, вызвать семью, сменить фамилию на менее громкую. Хрущёв вызвал Василия и говорил с ним больше часа, он принял его как отец родной, они расцеловались и оба плакали.

Всё кончилось хорошо, Василий остался жить в Москве, ему дали квартиру на Фрунзенской набережной и дачу в Жуковке, недалеко от меня. Генеральское звание, пенсия, машина, партийный билет без перерыва стажа – всё это было возвращено ему вместе с орденами. Его просили лишь об одном – найти себе какое-нибудь занятие и жить спокойно, тихо, не мешая другим и самому себе, просили не ездить в Грузию. Несколько месяцев он жил спокойно и быстро почувствовал себя тем же, что и раньше, – вокруг него немедленно собрались какие-то типы из Грузии, тащили его в «Арагви», пили, славословили, курили ему фимиам, опять он почувствовал себя наследным принцем. Нашлась немолодая грузинка, предложившая ему жениться на ней и уехать в Сухуми, он опять пил, дружки поили его беспощадно. В апреле 1955 года он уехал в Кисловодск, туда из Грузии приехали какие-то проходимцы на машинах, звали его с собой, его дочь Надя писала оттуда, что опять сплошные попойки, ведёт себя очень шумно, скандально, всем грозит и всех учит, что посмотреть на него сбегается весь Кисловодск. Затем куда-то исчез и через неделю объявился в доме какой-то стрелочницы.

Когда он возвратился в Москву, то пробыл тут недолго, в конце апреля его отправили продолжать свой срок, то есть 8 лет, который ему так милостиво разрешили прервать, теперь он должен был сидеть до конца, поскольку на свободе он вёл себя не должным образом. Весной 1961 года его всё-таки выпустили из Лефортовской тюрьмы по состоянию здоровья – у него была больная печень, язва желудка и полное истощение всего организма: он всю жизнь ничего не ел, а только заливал желудок свой водкой. Его отпустили, запретив только жить в Москве и Грузии. Он почему-то выбрал Казань и уехал туда со случайной женщиной, медсестрой, оказавшейся возле него в больнице. Там ему дали однокомнатную квартиру, пенсию генерала в отставке. 19 марта 1962 года он умер, не приходя сутки в сознание после попойки с грузинами. Ему был 41 год, вскрытие показало полное разрушение организма алкоголем…

VI часть

Вот уже 12 лет, как умер отец. Вернулись из тюрьмы мои тётки, из казахстанской ссылки сын Сванидзе, вернулись все те, кто уцелел. Поднялась каменная плита, давившая всех нас, но слишком много осталось без изменения. Всю жизнь рядом со мной жила моя няня, она умерла в 1956 году, на 70-м году жизни. Была родом из Рязанской губернии, её семья принадлежала помещице Бер, там и служила 13-летняя Саша. Бер была в родстве с Герингами, у тех служила нянина тётка Анна Дмитриевна, вырастившая праправнуков Пушкина, с которыми до последнего времени жила она на Плотниковом переулке. В этих двух семьях жила бабуся в горничных, откуда и переманили её к нам. Раз как-то Горький приехал к отцу в Зубалово, в 1930 году, ещё при маме. Бабуся моя выглядывала в переднюю через щёлку приоткрытой двери, её оттуда вытащил за руку Ворошилов, которому она объяснила, что очень хочется на Горького посмотреть. Алексей Максимович спросил её, что она читала из его книг и что ей больше всего понравилось. Горький был удивлён, когда она перечислила почти всё. Горький был очень доволен и пожал ей руку. Как чудесно рассказывала она мне о 1920-х годах, тогдашнем Кремле, жёнах Троцкого, Бухарина, Кларе Цеткин, о приезде Тельмана к отцу, о сёстрах Менжинского и семье Дзержинского – это была живая летопись века. Когда перед войной вся наша обслуга военизировалась, её оформили в качестве сотрудника ГБ, аттестовали как младшего сержанта, она восприняла это как дурацкую шутку и козыряла на кухне повару. Когда она умерла, мы с её сыном решили её похоронить на Новодевичьем. Я кинулась звонить Ворошилову, он огорчился, заплакал, и мы похоронили её рядом с мамой. Суд истории строг, он ещё разберётся, кто был героем во имя добра, а кто во имя тщеславия и суеты, не мне судить. Пусть судят те, кто вырастет позже, пусть придут молодые, которым все эти годы будут казаться вроде царствования Ивана Грозного, такие далёкие, непонятные, странные и страшные. И вряд ли они назовут это время прогрессивным. Они перевернут страницу истории своей страны с чувством мучительной боли, недоумения. И это чувство заставит их жить иначе, ибо всё, что живёт, дышит, светит – всё существует только добром и разумом, во имя их на нашей милой измученной земле.

Жуковка, август 1965 года.

Самиздатовскую рукопись воспоминаний Светланы Аллилуевой подготовил к печати журналист и историк Николай Над.