«Променял бы всё это на один твой поцелуй и нежный взгляд»

Письма лауреата Нобелевской премии физика Виталия Гинзбурга жене Нине Ермаковой, репрессированной по 58-й статье УК за «покушение» на Сталина

Читать письма великих к своим жёнам – особое удовольствие. Масштаб личности лишний раз проявляется и в бытовых подробностях, и в нежностях, скрытых от посторонних глаз. Но современникам интересно всё – если речь об учёном таких масштабов как физик Виталий Гинзбург (1916–2009). Нобелевский лауреат 2003 года, обладатель Ленинской и Сталинской премии, многолетний сотрудник легендарного ФИАНа (датой основания Физического института им. П.Н. Лебедева считается 1724 год, когда в Петербурге был создан Физический факультет), Гинзбург принадлежал к золотой плеяде теоретиков, добившихся выдающихся результатов в науке. Он работал с нобелевскими лауреатами Львом Ландау и Ильёй Франком, а также со Львом Питаевским. Нобелевку же получил «за пионерский вклад в теорию сверхпроводимости и сверхтекучести».

Со своей второй женой, физиком-экспериментатором Ниной Ермаковой, Виталий Гинзбург познакомился в 1946 году в Горьком, где читал лекции и заведовал кафедрой радиофакультета Горьковского государственного университета. Нина отбывала в Горьком ссылку после тюрьмы и лагеря, куда попала по делу московских студентов, обвинённых в 1944 году в организации покушения на Сталина, когда тот должен был проезжать в Кремль по Арбату (при этом окно комнаты в коммунальной квартире, откуда якобы планировалось совершить покушение, выходило во двор). По этому же делу проходили и будущие киносценаристы Валерий Фрид и Юлий Дунский, но главной целью следователей была, судя по всему, дочь расстрелянного в 1938 году наркома просвещения Андрея Бубнова – именно этим можно объяснить относительную мягкость наказания для Нины Ермаковой.

Её переписка с Гинзбургом – не только интимный документ, но и свидетельство повседневности, позволяющее лучше представить себе множество деталей, из которых складывался быт советского человека, деталей порой комичных, порой трагичных. Таких, например, как невозможность прописать у себя освободившегося из заключения родственника (самому Гинзбургу помогла его работа на атомный проект, позволявшая требовать от власти нестандартных уступок). Эти письма дают возможность увидеть эпоху, сотканную не только из чувства страха, но и из чувства счастья – благодаря ему и понимаешь, что нет в них ничего слишком откровенного, того, что не следовало бы сегодня печатать.

«Письма к любимой» Виталия Гинзбурга (Москва, издательство «Время», 2016. Серия «Диалог»), откуда и взят этот фрагмент переписки, подготовил к печати и прокомментировал известный историк науки Геннадий Горелик, он же дополнил публикацию писем фрагментами статей Гинзбурга, позволяющими лучше понять научное значение его работы и контекст описываемых событий. В данной статье мы, в частности, приводим фрагмент из воспоминаний Виталия Гинзбурга, впервые опубликованных в журнале «Наука и жизнь» № 1/1992, – «Новелла о двух директорах».

Как Академики Вавилов и Веснин безуспешно просили о прописке для своей родственницы

«Директоры – Сергей Иванович Вавилов (1891–1951) и Дмитрий Владимирович Скобельцын (1892–1990). Первый был директором ФИАНа (Физического института имени П.Н. Лебедева АН СССР) с 1932 по 1951 год, а второй – с 1951 по 1973 год. (…)

Моя жена Нина Ивановна Гинзбург (урождённая Ермакова) была арестована в 1944 году и после девяти месяцев, проведённых в тюрьме, «приговорена» пресловутым Особым совещанием к трёхлетнему заключению в лагерь по печально известной «контрреволюционной» 58-й статье Уголовного кодекса. Подобный срок для 58-й статьи был редкостью, возможно, поэтому власти «проглядели» и амнистия 1945 года для осуждённых на срок до трёх лет распространилась и на 58-ю статью. В сентябре 1945 года Нину освободили, но с ограничением прописки в ряде городов, не говоря уже о Москве. У неё жила тётя в Горьком (бывшем и теперешнем Нижнем Новгороде), и она поехала туда. Прописаться и там ей удалось лишь в селе Бор, находящемся против Горького на другом берегу Волги. Мы познакомились в конце сорок пятого года, в сорок шестом поженились, но «расписаться» смогли лишь в конце сорок седьмого. (Как ясно из писем В.Л. Гинзбурга, познакомились они в мае 1946-го. – Ред.)

Вот с этого времени я и начал писать заявления в НКВД (кажется, так тогда называлось ВЧК-ОГПУ-КГБ) с просьбой прописать жену в Москве. Но кто-то вразумил меня не писать в «органы», а сделать это через институт. Ведь в тюрьмах и ссылках находились миллионы людей. Рассчитывать на получение ответа, и тем более удовлетворительного, на «частное» заявление было особенно маловероятным. Коротко говоря, я писал заявления-просьбы о прописке и посылал их через 1-й (секретный) отдел института. Но для этого нужно было получать разрешение дирекции. Вот я и ходил каждый год (так почему-то полагалось, заявления подавались не чаще раза в год) к директору ФИАНа с просьбой то ли разрешить послать заявление через 1-й отдел, то ли поддержать это заявление. Так и не знаю, с какой бумагой за подписью директора отправлялось моё заявление (думаю, что на нём просто стояла виза: «препровождаю», но, быть может, была и просьба типа «поддерживаю направляемое заявление доктора физ.-мат. наук В.Л. Гинзбурга»). Сразу же скажу, что положительного ответа я так и не получил и жена смогла вернуться в Москву только в 1953 году после новой амнистии, последовавшей после кончины «корифея всех наук». (…

В первый раз, когда я пришёл к Сергею Ивановичу Вавилову (было это в конце или скорее начале 1948 года), он дал согласие «поддержать» моё заявление. То же произошло и на следующий год. В третий же раз Сергей Иванович сказал примерно так: «Я, конечно, поддержу, но, знаете, моя бельсёр – а она сестра не только моей жены, но и жены президента Академии архитектуры Веснина, – тоже выслана (кажется, был упомянут Ростов-на-Дону). И вот мы, два президента академий (С.И. был тогда уже президентом Академии наук СССР), просим о прописке бельсёр в Москве, но нам отказывают. Ну, бедная женщина иногда ненадолго приезжает незаконно в Москву, но жить здесь не может». (Бель-сёр, belle soeur, фр. – сестра жены или мужа, жена брата или сына. – Ред.)

За проживание без прописки могли посадить в тюрьму на три года. Моя жена за восемь лет ссылки тоже несколько раз ненадолго приезжала («органам» это было известно – не хочу сейчас отвлекаться на объяснения). Замечу лишь, что ссыльные (во всяком случае той категории, к которой принадлежала жена) имели право при наличии путёвки поехать на месяц, например, в «режимный» Кисловодск.

В 1951 году Сергей Иванович скончался, не дожив и до шестидесяти. Он перенёс инфаркт, плохо выглядел; я видел его в вестибюле института совсем незадолго до смерти, таким и запомнил его – очень грустным. Директором ФИАНа стал Дмитрий Владимирович Скобельцын, и последние два раза для отправки заявления я ходил к нему. Кажется, во второй раз он сказал мне: «Вот у меня брат сослан в Царево-Кокшайск (до 1919 года так называлась нынешняя Йошкар-Ола. – Ред.), а мою просьбу прописать его у меня в Москве отклонили».

Вот, собственно, и вся новелла о двух директорах. Разумеется, в свете того, что мы сегодня знаем о жизни в сталинское время, никого такие сведения не удивят. Но всё же… Ведь С.И. Вавилов был президентом АН СССР, а Д.В. Скобельцын не только академиком, но и главным экспертом или даже главой делегации СССР на переговорах в ООН по запрещению ядерного оружия, а с 1950 года – председателем Международного комитета по Ленинским премиям «За укрепление мира между народами». И таким людям не разрешали поселить у себя чем-то якобы провинившихся родственников. Воистину нигде «так вольно не дышал человек».

Письма Гинзбурга:

17/V 52 Милый мой Ниночек!

Только что зашёл и застал 2 твоих письма (от 12-го и от 14-го). Буквально, не было гроша и вдруг алтын. Очень рад письмам и тому, что вроде нет новых неприятностей. Мне что-то грустновато. Да и неудивительно при одинокой московский жизни. Но постараюсь не роптать. Конечно, лучше ты 10 дней в месяц, чем другая 30 дней. К общим соображениям о пустоте одинокой жизни прибавился рецидивчик и… мочевой пузырь. О первом не стоит и говорить, всё как обычно, а второй – всё же не в порядке, и я в понедельник несу анализ и иду к врачу. Ты обязательно ходи на процедуры. Насчёт дачи не знаю, как быть, если её не будет, то где же нам отдыхать? Ну, обсудим это всё. Я собираюсь выехать 23-го и писать больше не буду, хорошо, если даже это письмо придёт вовремя.

Отправил тебе письмо вчера утром по дороге в институт, где пребывал часов до 7. Потом был у гриппующего Яши, немного поработал и лёг спать. Сегодня утром писал нескончаемый обзор, а потом пошёл на защиты, откуда сейчас и вернулся. Попишу вечером и завтра. Вот бы кончить наконец. В общем, конец близок, кажется. Тебе ещё придётся мне помогать со вписыванием [формул], тем более что я в Горьком буду опять, видимо, сильно занят. Пробуду, вероятно, до 2–3-го, а потом уже приеду в отпуск ~ 1 июля. Завтра собираюсь к Халатникову, у которого был оппонентом. Послезавтра анализ, врач, билет, астрономическое совещание и т.д.

Твой Витя

4/VI 52 Милый Ниночек!

Заметил сейчас, что Ниночек очень хорошо рифмуется с цветочек. Нужно будет это использовать, но сейчас уже вечер, и я устал, поэтому отложу стихосложение до другого случая. Доехал я хорошо. Дома всё в порядке. На работе тоже. Отдал допечатывать статью, получил зарплату, но уже отдал 350 р. за теннис будущий. Звонил маме, говорил с Владиком, сообщил, что завтра буду, и поэтому не расспрашивал о подробностях, но так всё в порядке

Заявление моё ещё не пошло, так как Скобельцын в отпуску, но Добротин обещал обязательно послать. (Д.В. Скобельцын – директор ФИАНа, Н.А. Добротин – заместитель директора. – Ред.) Яша купил мне Мюссе «Избранное» и Виноградова «Осуждение Паганини». Больше в каталоге, который я застал, ничего и нет, кроме биографии Л. да Винчи и новелл Чапека, видимо по-английски. Может быть, возьму, если буду там. С книгой пока задержка, но особо неприятных моментов вроде нет. Пузырь что-то немного болит, а диету здесь соблюдать труднее, чем в Горьком, но я постараюсь. Вот вроде и всё.

Я уже скучаю по тебе и сегодня опять впервые после ~ 15 дней ощутил это гнусное чувство пустоты и безразличия. Целую тебя крепко и нежно. Твой Витя.

Глупый Ниночек

нежный цветочек

ты любимый Пусёчек!

Все же написал «стихи». Рифмуются неплохо также: Пинка, спинка, Нинка. Это я ещё использую.

«Я смотрю на все 3 твоих портрета»

22/VIII 52 Дорогой Нинок!

Отправил тебе письмо позавчера и собирался написать по получении письма от тебя. Но его нет, а писать почему-то хочется. Погода гнусная. Настроение, как это ни странно, среднее, без ям. Меня это удивляет главным образом потому, что от тебя и писем мало, и вообще как-то ты далеко, и неизвестно, на сколько градусов понизилась твоя температура в шкале В. Л. Г. Это я витиевато пытаюсь выразить простую мысль, что потерял немного чувство локтя и не знаю хорошо, уверенно и точно, что у тебя на душе. А у меня очень тепло. Слышу твой голос по телефону: говорит что-то малоприятное, а очень родной и симпатичный. И вообще, я вчера раз 100 думал одно и то же – ты мне очень нравишься. Именно нравишься: и то хорошо, и это, и симпатичная. Это какой-то другой оттенок по сравнению с обычным, но передать его трудно, особенно на бумаге. Жалко, что портишься.

У меня ничего нового. Купил всё же ракетку. Просто чудная она, я очень давно не получал от вещи такого удовольствия. Это английская ракетка Wright & Ditson, Championship Quality. Стыдно, конечно, такому игроку, как я, использовать ракетку для чемпионов. Но действительно приятно ей играть – вчера утром min 15 до дождя успели с Яшей перекинуться. Моя старая, более лёгкая, будет твоей, если врач разрешит тебе играть. Стоила она (новая) очень дёшево, 150 р. – дешевле старой, купил в спортивном комиссионном маге. Там много хорошего вообще.

Жалко, что ты мало пишешь. Я совершенно не знаю, что ты делаешь. Ты всё же глупая попка и многого не понимаешь. Даже непонятно, почему ты так мне мила и дорога. Не дуйся, Пусик, это так смешно. Очень хочется тебя видеть. Если с путёвкой не выйдет или получится попозже, я приеду в Горький в начале сентября.

Ирка приезжает 27-го, о чём мне сообщила телеграммой её мать с просьбой послать по почте (в Москву же) деньги, которые должен был дать 15-го. Я послал эти 800 р. уже из денег на путёвку. Это и понятно – получил 500 р. зарплату, 300 партвзнос. А так никаких трат, кроме холодильника и текущих денег Даше, не было. На книжке у меня 2000 р. и, если будет путёвка, я возьму сколько нужно (у меня сейчас на руках всех 1000 р.). Таким образом, обязательно привези мне деньги для меня. (Яша должен мне 800 р., Им 500 р., но эти деньги до октября вряд ли получу. Я об этом нисколько не жалею и просить и даже брать, если предложат не слишком настойчиво, у них, конечно, не буду. Смешно и недостойно это было бы делать, раз у нас есть в Горьком, а у ребят перебои.) Ну всё. Иду трудиться в ФИАН de l’URSS.

Целую тебя очень нежно и крепко. Милая, подумай минут 5 обо мне одном (заставь себя это сделать героическим усилием воли, причём так, чтобы за эти 5 мин. не было мыслей о фото, пироге, соседях, платьях, знакомых, «мужчинах», маме и т.д.). Если ты это захочешь и сможешь сделать (не уверен в этом), то, может быть, многое поймёшь и жить станет теплее.

Твой Витя

Привет М.И. и всем.

Фото: jewish.ru

26/VIII 52 Ниночек, миленький мой!

Только что получил твоё письмо от 22-го. Я писал тебе в воскресенье.

Вчера после института был на футболе «Динамо» – «Спартак», а сегодня на волейболе. На этом ставлю точку на спортзрелищах. В теннис играю, но мажу, и Яша меня обогнал, играет несколько лучше.

Читал вчера до 2 часов «Клима Самгина» (впервые, как-то начинал и бросил, но читать, оказывается, можно). Завтра в 10 утра на работу, есть дела (экзамен, писать отзыв). В общем, пустая, конечно, без тебя жизнь, стараюсь развлекаться, но, конечно, променял бы всё это на один твой поцелуй и нежный взгляд. Что с тобой, маленькая? Пойди к тому же Иорданскому. Это же ненормально, что ты худеешь. Насчёт мамы разделяю твоё беспокойство. Если приедет с Юрой, дай мне телеграмму, и я её встречу и отвезу домой. Но кто будет здесь за ней смотреть

Пусёха, все законы физики полетели к чёрту – прилив не сменяется отливом.

Милая, так хочется тебя успокоить и приласкать. Когда тебе плохо и одиноко, тогда я тебе действительно нужен и у меня тогда (т.е. сейчас) к тебе двойная нежность. Так или иначе, но дней через 10 мы увидимся, надеюсь. Как глупо всё же, что мы можем, когда бываем вместе, не быть всё время на 7-м небе. Я смотрю, сидя за письменным столом, на все три твоих портрета, которые находятся передо мной, и думаю о том, какая ты бываешь чудная. Целую тебя, дорогая, очень крепко, и нежно, и по-всякому, и всюду, куда позволишь. Спокойной ночи, моя любимая девочка.

Такое большое и редкое счастье, когда можно и хочется писать так жене, прожив с ней несколько лет. Мне только немного сейчас неудобно, что написал это на бумаге, если бы прочёл кто-либо чужой, мог бы обозвать меня дураком и сентиментальным слюнтяем. Но у тебя ведь не должно быть никакого плохого осадка. Так одиноко без тебя, и так долго ждать, и так мало будем вместе. Вот и кончаю за упокой, хотя и уверен, что если хуже не будет всё в целом, нам грешно жаловаться. Ещё раз нежно целую.

Твой Витя

«Я скучаю и не работаю»

28/VIII 52 Милая Пуха! Получил сегодня утром (т.е. часа 2 назад) твоё письмо от 24-го, где ты «контр-ворчишь». Думаю и надеюсь, что острота реакции в значительной степени обусловлена гриппом, так как моё письмо было не такое плохое и до своих прежних «высот» я далеко не дошёл. А уж «желчных, несправедливых упрёков» там совсем не было, и, таким образом, становится ясным, что редкостной свинкой и попкой являешься ты. Ну ладно, Люсик, и ты, как я чувствую, по существу, не обиделась, и я сейчас только пожалел тебя. Так обидно, что не могу приласкать и утешить своего ребёнка, который болен гриппом, похудел, раздражён и в то же время беспокоится за маму, не знает, когда и куда поедет.

Вчера я звонил, и опять «позвоните через 2 дня». А по существу, мне говорят, что в октябре в Кисловодске хорошо, и было бы значительно удобнее, если бы ты именно в октябре поехала. Во всяком случае, ты совершенно не беспокойся. Раньше чем за 7 дней до срока я не возьму, и всё ты успеешь. А мы при любых обстоятельствах увидимся дней через 9–10. Я вчера занимался служебными делами. Потом (с 6 до 7) играл в теннис. Стал играть хуже. Ира говорит, что испортился удар. Да и рука болит. Но конечно, это второстепенное дело. Потом был у врача – часто что-то болит голова. Собирается сводить к эндокринологу, а пока нужно сделать анализ. Что-то тянет пузырь, но об этом с ней не говорил. Может быть, это от отсутствия диеты, может быть, от тенниса. 

Я скучаю и не работаю (если не говорить о необходимых служебных делах). Но это гораздо легче страшных ям или приступов мнительности. Поэтому жаловаться не считаю себя вправе. Ты одна согреваешь мне сердце, и я полон к тебе какой-то сверхчеловеческой нежности. Не могу этого передать, и как-то стыдно писать на бумаге. Я думаю, что это высшее чувство, на которое способен человек, это и есть любовь, которую никак нельзя путать с libido sexualis. А ты, глупая, ворчишь и подозреваешь, что я могу тебя разлюбить. Твоё письмо лежит передо мной, и я сейчас увидел утверждение, что я пишу «как никогда редко и плохо». Не стыдно тебе, Попка?

Целую тебя очень крепко. Будь здорова и спокойна.

Совсем твой Витя

Привет М.И. и др.            

Редакция благодарит издательство «Время» за предоставленные фрагменты из книги «Письма к любимой»