«Ты бы всё-таки, Ося, был бы поаккуратнее» / «Неизвестные» художника Рокотова / Нестандартный князь

«Ты бы всё-таки, Ося, был бы поаккуратнее»

Василий Аксёнов. «Ловите голубиную почту…» Письма (1940–1990 гг.). – М.: АСТ – Редакция Елены Шубиной, 2015.

Фото: ozon.ru

Хранящаяся в архиве московского Дома русского зарубежья переписка охватывает важнейшие годы в жизни Василия Аксёнова, от конца 1940-х до начала 1990-х. Среди корреспондентов – мать писателя, автор знаменитого «Крутого маршрута» Евгения Гинзбург (часть аксёновских писем к ней нашли в 2014 году в квартире писателя после смерти его вдовы Майи Овчинниковой), и многочисленные друзья, от Беллы Ахмадулиной, Бориса Мессерера и Булата Окуджавы до Фазиля Искандера, Евгения Попова и Михаила Рощина…

Евгения Гинзбург была арестована в 1939 году, воспитанием Василия занимался его дядя, забравший ребёнка из детдома. В 1949 году сын приехал к матери в Магадан, где она отбывала ссылку, чтобы окончить там десятый класс. Самое раннее из публикуемых писем датировано сентябрём того года. Это даже не письмо, а записка, которую Евгения Гинзбург передала сыну из магаданской тюрьмы, куда была заключена после неожиданного ареста, уже после окончания своего лагерного срока.

В последующих письмах к сыну в Казань (Аксёнов учился там на медицинском) Евгения Соломоновна рассказывает о невзгодах ссыльной жизни. Обсуждаются и проблемы сына, исключённого из института: при поступлении он воспользовался льготой, предоставляемой для жителей Крайнего Севера, но на момент зачисления его родители как ссыльные ещё не имели необходимого гражданского статуса. Родители были уверены, что их зэковская биография скажется на судьбе сына, и уговаривали его не бросать учёбу в медицинском. В итоге он перевёлся в Ленинград, но, распределившись после окончания врачом в Балтийское морское пароходство, так и не получил допуска к работе на судах – сыграла роль судьба репрессированных родителей.

Особый интерес представляют признания в письмах к матери, сделанные в конце 1950-х, когда Аксёнов работал в провинциальной больнице, только начинал писать и «нахально лезть в литературу»: «Книжек совершенно не читаю, т. к. в связи с писанием совсем нет времени. При дальнейшей моей литературной работе есть возможность умственно деградировать». Позднее он признается, что начал систематически читать лишь с середины 1970-х, и в это время собственно и получил литературное образование. До этого образование ему заменяли стиль и стиляжничество, не зря Андрей Вознесенский назвал его «Сирин джинсовый».

В ответ мать пишет изо Львова о её нелёгком опыте послелагерной жизни, о встрече с реальностью, далёкой от гуманистических принципов. Откровенность в отношениях с сыном была относительной, иначе бы ей давно стали известны потаённые планы Василия: «Конечно, если бы в момент отъезда из Магадана я знала, что ты, Вася, устроишься в Москве, я бы не поехала во Львов, а всеми правдами и неправдами стремилась бы в Подмосковье, если уж не в Москву. А теперь большая половина денег уже истрачена, а угла своего всё нет».

Отдельный сюжет книги – письма Иосифу Бродскому. Они связаны с напряжённостью в отношениях, возникшей после отзыва поэта о книге, которую Аксёнов считал главной в своём творчестве – о запрещённом в СССР «Ожоге». Бродский, имевший вес в американском издательском мире, фактически воспрепятствовал публикации романа. В 1977 году Аксёнов, будучи на Корсике, то есть до собственной эмиграции, отправил Бродскому жёсткое письмо: «До меня и в Москве и здесь доходят твои пренебрежительные оценки моих писаний. То отшвыривание подаренной книжки, то какое-то маловразумительное, но враждебное бормотание по поводу профферовских публикаций. Ты бы всё-таки, Ося, был бы поаккуратнее в своих мегаломанических капризах. Настоящий гордый мегаломан, тому примеров передо мной много, достаточно сдержан и даже великодушен к товарищам. Может быть, ты всё же не настоящий? Может быть, тебе стоит подумать о себе и с этой точки зрения? Может быть, тебе стоит подумать иногда и о своих товарищах по литературе, бывших или настоящих, это уж на твоё усмотрение?»

С трудом верится, что в Советском Союзе они были дружны. Но в эмиграции отношения совершенно разладились. Вот аксёновское письмо 1987 года: «Что за вздор ты несёшь о своих хлопотах за меня в Колумбийском университете? Я сам из-за нежелания жить в Нью-Йорке отказался от их предложения, которое они мне сделали не только без твоего попечительства, но и вопреки маленькому дерьмецу, которое ты им про меня подбросил. Среда, в которой мы находимся и в которой, увы, мне иногда приходится с тобой соприкасаться, довольно тесная – всё постепенно выясняется, а то, что ещё не выяснено, будет выяснено позже, но мне на это в высшей степени наплевать»

Конфликт классиков позволяет представить атмосферу эмигрантской среды. Конечно, и в СССР литературная жизнь не отличалась особым дружелюбием, но линии раздела определялись прежде всего конфликтом идей. В эмиграции же на первый план выступали особенности характера, психологическая неприязнь часто замещала идеологическую.

Иосиф Бродский. 1987

Фото: ТАСС

«Неизвестные» художника Рокотова

Фёдор Рокотов. – М.: Государственная Третьяковская галерея, 2016.

Фёдор рокотов. «Портрет княгини Екатерины Николаевны Орловой»

Фото: wikipedia.org

2 сентября 1901 года петербургская газета «Новое время» опубликовала письмо в редакцию Сергея Дягилева. Тот извещал о плане трёхтомного издания «Русская живопись XVIII века» и просил владельцев картин и портретов прислать сведения об имеющихся у них произведениях Левицкого, Рокотова, Боровиковского и других авторов. Два года спустя Дягилев повторил письмо в газету, он искал на этот раз уже конкретные произведения.

Хотя такие обращения от знаменитостей были нормой в то время, многим подобный интерес к искусству прошлого мог показаться странным, российский XVIII век не очень ценили критики, публика и вовсе о нём ничего не знала. Стасов писал о наследии мастеров той поры уничижительно: «Напрасный пустоцвет, без корней, сорванный в Европе и пришпиленный для виду в петлицу русского кафтана».

Потому появившийся первый том из обещанного исследования Дягилева, посвящённый Левицкому, произвёл настоящий фурор, автор был награждён Большой Уваровской премией Императорской Академии наук. Правда, до описания рокотовского наследия руки у Сергея Павловича так и не дошли – он занимался слишком многим и терял порой интерес к происходящему (впрочем, это не помешало ему получить финансирование из казны и на другие два тома – деньги регулярно выплачивались его доверенным лицам). Тем не менее самого Рокотова Дягилев всё же разыскал и показал его работы на легендарной выставке русского исторического портрета в Таврическом дворце в 1905 году. Так состоялось возвращение искусству забытого имени.

С тех пор как музеи вновь собирают очереди – вслед за Серовым на Крымском народ стоит теперь у ГМИИ им. Пушкина на Кранаха – выбор нового героя станет для кураторов нелёгкой задачей. С Рокотовым (1735/1736–1808) Третьяковская галерея не промахнулась, он популярен у публики, выставка в Инженерном корпусе не пустует (открыта до 24 апреля).

Вышедший к выставке альбом не просто воспроизводит все показываемые полотна. Он напоминает, какими неприятными последствиями может сопровождаться научная работа. Итогом её стали не только открытия, но и горькие разочарования, многие музеи недосчитаются теперь Рокотова. В ходе стилистических и технико-технологических исследований более 20 картин выяснилось, что не все они выполнены художником. Считавшиеся прежде рокотовскими портреты Шереметевых из белорусского Национального художественного музея и «Неизвестной в лиловом платье» из московского Музея Тропинина, а также «Неизвестной в белом платье с капюшоном» из Латвийского национального художественного музея теперь лишены прежнего авторства. Да и два знаменитых портрета Екатерины – Рокотов ввёл моду на изображение императрицы в профиль, что ей самой очень нравилось, – написаны не им самим, а в его мастерской, мастер их лишь подписал.

О последних двадцати годах жизни художника почти не рассказывается, о них мало что известно. Зато особый раздел посвящён дворянским усадьбам, где жили главные рокотовские заказчики – автор вступительной статьи Н. Преснова пишет, что по крайней мере в 26 поместьях хранились портреты кисти петербургского живописца. Дягилев знал, к кому обращаться за помощью, когда в поисках картин для выставки в Таврическом дворце объездил едва ли не полсотни поместий. После того как картины показали в Петербурге и сфотографировали, их вернули владельцам. Позднее почти все они погибли в пожарах двух революций, от некоторых остались лишь негативы.

Сохранившееся сделало Рокотова классиком в советские времена. Его поэтические, с особой рокайльной дымкой полотна напоминали, что тайна в портрете не менее важна, чем реализм. Хранящийся в Третьяковке портрет Василия Майкова (1728–1778) печатался в школьных учебниках. Справка в альбоме сообщает, что Майков был не только поэтом, драматургом и переводчиком, но ещё и успешным чиновником и предпринимателем, служил товарищем губернатора Московской губернии, прокурором Военной коллегии, а в 1770 году, когда вошёл в Общество любителей российской словесности, открыл полотняный завод

Подробные справки можно найти обо всех персонажах Рокотова. Так, выясняется, что Александра Струйская – восхищённый этим портретом Заболоцкий посвятил ему стихотворение – была бабушкой поэта Александра Полежаева, а портрет «Неизвестного в треуголке» – на самом деле портрет «Неизвестной». Это первая жена Струйского О. С. Балбекова. Рокотов не успел закончить портрет при жизни модели, Балбекова скончалась при родах, и художник переписал картину, облачив героиню в чёрное одеяние.

Нестандартный князь

Великий князь Александр Михайлович. Воспоминания. – М.: Захаров, 2015.

Фото: ozon.ru

Монархисты не полюбили эту книгу уже после первого, парижского издания 1933 года. Оказавшийся в эмиграции великий князь Александр Михайлович (1866–1933) хоть и был дядей Николая II, явно не относился к апологетам павшей власти. О многих её представителях он высказывался критически, подобная откровенность касалась и личной жизни мемуариста. Он рассказывает, в частности, о своих отношениях в Японии с временной местной «женой» (и заодно об ироничном отношении японцев к сюжету пуччиниевской «Мадам Баттерфляй» – контракты на «семейную» связь с заезжими моряками заключались на год – три, и никто не умирал от расставания – на очереди был следующий командированный в Страну восходящего солнца). А также делает любопытное для понимания культурно-педагогической ситуации конца XIX века признание: «Моё эмоциональное, духовное и умственное развитие на несколько лет опередило период сексуального пробуждения. Оно дало себя почувствовать только в 1882 году, когда мои родители переехали в С.-Петербург окончательно и я начал посещать балет». Если вспомнить, что любовницей будущего императора Николая была балерина… Неудивительно, что книгу отцензурировали редакторы первого парижского издания; сегодня выброшенные моралистами фрагменты печатаются курсивом.

Мемуары ценны, конечно, не только интимными подробностями (хотя и те многое говорят о нравах и быте эпохи), но широтой взгляда на русское общество, описанием противостояния ветви Александровичей Михайловичам при царском дворе, попыткой обобщить исторический опыт. Даже когда умозаключения автора звучат наивно, они остаются интересны, хотя бы как повод для спора:

«Императорский строй мог бы существовать до сих пор, если бы «красная опасность» исчерпывалась такими людьми, как Толстой и Кропоткин, террористами, как Ленин или Плеханов, старыми психопатками, как Брешко-Брешковская или же Фигнер, или авантюристами типа Савинкова и Азефа. Как это бывает с заразительной болезнью, настоящая опасность заключалась в многочисленных носителях заразы: мышах, крысах и насекомых. …Или же,
выражаясь литературно, следует признать, что большинство русской аристократии и интеллигенции составляло армию разносчиков заразы. Трон Романовых пал не под напором предтеч советов или юношей-бомбистов, но носителей аристократических фамилий и придворных званий, банкиров, издателей, адвокатов, профессоров и других общественных деятелей, живших щедротами Империи. Царь сумел бы удовлетворить нужды русских рабочих и крестьян; полиция справилась бы с террористами. Но было совершенно напрасным трудом пытаться угодить многочисленным претендентам в министры, революционерам, записанным в шестую книгу российского дворянства, и оппозиционерным бюрократам, воспитанным в русских университетах…» Эту цитату из воспоминаний особенно любят составители рефератов по истории.

Доставалось и литераторам – так, автор описывает метания Мережковского, переполнившегося в эмиграции восхищением перед тенью Василия Розанова. Но в своё время именно Мережковский вместе с другими сотрудниками сытинского «Русского слова» воспротивился публикациям в газете Розанова. Протестовавших не остановил даже тот факт, что Розанов печатался не под своим именем, а под псевдонимом Варварин.

Конечно, текст не свободен от ошибок – так, мемуарист утверждает, что «в 1905 г. к числу субсидируемых министерством двора театров прибавилась ещё и балетная труппа С. Дягилева. Его блестящие представления в Париже и Лондоне были возможны только благодаря щедрости Государя». Здесь неверна и дата (первые балетные спектакли были показаны лишь в 1907 году, поиск денег начался незадолго до начала гастролей), и суть – выплаты из казны «Русским сезонам» были разовыми, и никто при дворе на собирался превращать поддержку балетной труппы в регулярную, отказали при первой возможности.

Но важнее общий дух книги, объективный (подчёркивается, например, бытовая скромность Николая II) и критический одновременно («официальное христианство обнаружило свою несостоятельность в 1914 году», «церковь сегодняшнего дня далеко отошла от Христа»). При этом автор никогда не скрывал пророссийских взглядов, отказываясь выступать против Советского Союза, чем часто вызывал оторопь у собеседников.

Мемуары великого князя не раз печатались в последние десятилетия. В новом издании заново отредактирован перевод английской части воспоминаний, добавлены редкие фотографии.