Чечня. Наша школа

Две военные кампании на Северном Кавказе еще долго будут определять нашу сегодняшнюю жизнь.

Чеченские кампании давно закончились. Или продолжаются? Воспоминания одного из участников событий заставляют вновь задуматься над этими вопросами.

2001. Школа

Чем было какое-нибудь здание до войны, часто потом невозможно угадать. Его как будто одевают в драную грязную  форму. И призывают на войну. Нашему школьному зданию тоже досталось: дыр не счесть, один угол сверху вообще разрушен – из гранатомета стреляли или чего-то покрупнее. Дырища забита мешками с глиной, обита деревяшками, а из амбразуры радушно торчит ствол пулемета.

Как-то не укладывается в голове. Школа – это где дети носятся, как скоростные поезда, и уборщица ругается, и за дверью каждого класса что-то рассказывают: о зверях, растениях, странах, цифрах, словах… В школу безопасно входить… всегда. Но теперь ее тоже призвали, и война определяет ее архитектуру.
Как переделать школу в крепость? Вот как.

Наша школа по периметру увита колючей проволокой и «путанкой», висящей по столбам. Солдатики на колючку навесили пустых консервных банок. Колючка дергается – банки звенят. С внутренней части периметра – брустверы и окопы. Из окопов тут целая система, как в муравейнике. Можно шляться вокруг школы, не выходя на поверхность. В окопах – огневые точки, ДОТы, «карманы» для раненых и трупов. Въезд на территорию через блокпост, окопные укрепления, две БМП «лицом» к шлагбауму – здоровому бревну с противовесом из камней.

И только вокруг школы еще чудом сохранились пирамидальные тополя. Правда, лишь те, что не мешают просматривать местность. Те, что мешали, теперь пеньки.
Центральный вход в школу, который смотрит на село, на ту дорогу, по которой сюда должны бежать дети, успевая к звонку, – это опасная ошибка архитектора. Поэтому его завалили бетонными блоками и мешками с глиной, оставив дырку под бойницу. А основной вход теперь – со двора. Над ним бойница, где сидим мы с Лехой, смотря в ее узкий глаз.

Наше место важное. Если будет серьезный обстрел, то первым делом наверняка ударят по нам с Лехой. И если мы не отстоим вход, то по лестнице «гости» легко зайдут внутрь и положат всех.

Внутри «периметра» – так называется территория школы  –  еще и здание котельной, там теперь офицерская баня. На крыше бани-котельной стоит 30-миллиметровая зенитка. Не думал никогда, что боевики на нас будут нападать на самолетах… На гору стрелять зенитка сможет. Правда, вниз стволы ее не опустишь никак – а это жалко, потому что большая часть поверхности вокруг нас – ниже уровня школы. Зато смотрится устрашающе…

В школе темно, прохладно и сыро. Окна забиты, электричества нет – генераторы заводят редко. Если пройти мимо лестницы на второй этаж, попадаешь к воякам. Все как в казарме, тут даже тумбочка дневального есть. Даже полы моют, хотя вокруг школы грязи по колено – в сырую погоду и БТРы застревают. На первом этаже – комната командира: поближе к выходу, ясное дело; комната приема пищи, кухня, спальные расположения, кубрики контрактников. И постоянное движение – кто-то куда-то ходит, какие-то команды отдаются, дневальный кого-то зовет строиться… Я все время думал, зачем это – ведь тут война, зачем они играют в «мирный быт» военных казарм? Боятся сойти с ума?

Второй этаж занимали мы, рязанский ОМОН, и омские менты из сводного отряда. Они еще называли себя «временным отделом внутренних дел». Правда, в помещение, где они должны были нести службу, омичи ходили нечасто: здание стояло за периметром, и рисковать понапрасну им не хотелось. Жили у нас на этаже. И служили с нами.

В одном из холлов кто-то до нас сделал пару футбольных ворот из досок – можно было погонять мяч. В детстве нам запрещали играть в школьных холлах – можно разбить окно. Но чтобы разбить наше школьное «окно», надо стрелять, минимум из гранатомета и очень точно. Так что футбол – разрешается, пожалуйста.

***
В учительской окопались связисты. Они себе расковыряли окно, ссылаясь на радиоволны и на то, что учительская выходит во внутренний двор. По ночам у них перед глазами сказочная картина – мерцающие огоньки в селах, расположенных ниже нашей горы. И звезды в черном небе.

Только здесь – в этой связистской – мир еще сохранял свои параметры. Звезды вверху, земля внизу. Там мы с доктором любили пить коньяк и разговаривать о мировой истории.

***
Баня была своя – омоновская – и запиралась на замок. Она располагалась на этаже солдат, в классе. Внутри – выгоревшее закопченное тесное помещение. В углу бак от трактора, под ним самодельная горелка. В комнате был газ. Газ тут был везде и всегда: по селу проходила газовая труба, ну кто-то и сделал врезку. У местных даже светильники были газовые. «Ичкергаз», как мы это называли

Баней пользовались не мы одни. Солдаты, кажется, тоже умели нашу баню вскрывать и по ночам там шиковали. Мы знали об этом, потому что иногда у нас напрочь пропадала вода из бака.

Воду брать было негде. Без воды же туго – как и без газа, когда он пропадал: на обогрев многочисленных печек нужно много дров, на помывку солдатских тел нужно много воды. А где все это брать: в горах леса нет, а в школе нет водопровода.

Воду привозил местный, Арби, на тракторе с прицепной бочкой. Брал какие-то смешные деньги, что-то типа тысячи рублей в неделю за три привоза. Но и это потом кому-то не понравилось: то ли дорого, то ли бочку неполную возил – в один прекрасный день трактор у Арби отобрали – по военному времени и творящемуся кругом беспределу. Арби приходил, просил отдать трактор – детей, мол, кормить нечем. Наконец машину ему отдали. Только были морозы, и те, кто трактор забирал, не слили на ночь воду из системы охлаждения – треснул блок цилиндров. Стыдно. Трактор Арби потом, говорят, починил, а вот воду нам стал возить другой тракторист. Нам же несколько дней подряд приходилось на  «уазике» омских ментов носиться в центр села к новой мечети и набирать воды, хоть несколько бидонов – не то чтобы помыться, а чтоб хоть еду себе приготовить.

Тесная темная каморка, обгорелые стены, заливаешь воду в тракторный бак ведрами, ставишь газовую горелку, «столбишь» время, чтоб твою воду никто не попользовал, и через несколько часов, когда вода нагреется, – чудо! На каждого по два тазика теплой воды… В той бане пили, курили траву, ловили глюки, даже кто-то спал, ослабев от алкоголя. Шикарная была баня. Не дай боже вновь в ней оказаться.

***
В другом просторном помещении сделали кухню со столовой. Тут же стоял маленький телевизор. Да, новости – где хотел, там и оказался – по другую сторону телетайпа.

Вот сидишь ночью, мучаешься от бессонницы, под окном грохают минометы, по рациям слышен мат-перемат – где-то накрыли секрет внутренних войск, те просят помочь огнем, дежурный говорит: ща, наверное, отряд поднимать будут, поползем на помощь к этому секрету – а то их там всех перебьют на фиг, а по Первому каналу показывают стендап жирного журналиста, который возле единственной в Ханкале клумбы рассказывает о том, что в Чечню наконец-то «вернулась мирная жизнь». И лыбится, козлина отожравшаяся, и цветочки на клумбе крупным планом оператор берет. Мирная жизнь в Чечне. А у нас тут что же тогда такое? Не Чечня?

Или, может, мы и правда уже не в Чечне? Может, мы в каком-нибудь другом, параллельном мире – народ на рынке кассеты покупает, так там много показывают такого. Может, нас уже и нет. Может, мы тут уже все мертвые – и все воюем и воюем.

А перед телевизором – пепельницы из хвостовиков минометных мин.

***
Качалка располагалась на нашем этаже. Самодельные «станки» – в основном сваренные танковые траки, какие-то гантели. Естественно, вся качалка уклеена фотографиями голых женщин, говорили, мол, это хорошо для качания. Смотришь – и тягаешь железо с удвоенной силой.

Последний раз наши совсем рехнулись – то ли с зачистки, то ли с рынка кассет с порнухой натащили. Народ выл, но смотрел. Доктор прискакал в телевизионную, мол, вы, если совсем плохо, – что-то делайте, а то здоровье угробите.

Было в школе одно место, которое можно было назвать дырой в небо. Там никто не жил, там стоял генератор – звали его «дырчик», согласно издаваемому звуку, лежали дрова для блокпоста и стоял теннисный стол – арена безумных чемпионатов, когда вместо ракеток использовали, например, веники, а правила трезвому человеку понять было невозможно.

Оттуда лестница, сколоченная из досок, вела в дыру на крыше. Дыра была с рваными краями, некоторые камни оплавились. Ее, очевидно, сделали первые «поселенцы» – похоже, направленным взрывом.

И там был Рай. Потому что с крыши школы открывался вид, от которого можно было забыть, что вокруг война. Можно было вообще обо всем забыть, можно было даже забыть, что ты жив. И это было хорошо… Горы, заснеженные сверху, серо-зеленые у подножья, желтые дороги, россыпь сел, вид на реку Ярык-Су, по которой летом мы катались на своем броневике, но пойма у нее таких размеров, что залей ее водой – тут может подводная лодка проплыть.

Рай был охраняемый. Солдаты установили несколько огневых точек, и тут же у них стояла страшная штука – станковый противотанковый гранатомет. Когда он стрелял, казалось, школа доживает свои последние минуты, казалось, это не мы стреляем, это по нам жарят изо всей силы. При каждом выстреле здание сотрясалось от удара, плевалось кирпичами в головы тех, кто внутри, словно стремилось уже окончательно похоронить нас и умереть само

Вид был фантастический. Еще в первый день кто-то сказал: «Красоты здесь какие кругом. Не поехали бы на войну – и не увидели бы никогда». В ответ ему тут же раздалось: «Лучше я дома на родную помойку посмотрю». Оказавшись здесь, среди этой красоты, почему-то чаще вспоминаешь «свое» как помойку, словно «там», у себя, а не здесь все кончено и словно оттуда сюда мы пришли с помойкой в себе и на себе. Иначе откуда эта война и почему мы воюем так? Так страшно, так тошно, так беспредельно…

На крыше я любил сидеть и смотреть на фото жены, вставленное в книгу. Один особенно зоркий солдатик заприметил – говорит, а чего вы полчаса страницу не переворачивали?

На фото: Впервые за два месяца прилетела «вертушка» (из архива автора)

***
Отдыхающие смены устраивали на крыше школы пляжные вечеринки. Притаскивали приемник, спиртное, подстилки и загорали, играли в карты. Через пару дней командир собрал отряд и сказал: «Местные представители приходили. Сказали – будут еще ваши без трусов по крыше с воплями скакать – всех вас повырезаем. У них женщины с горы все это видят. Поэтому вход на крышу – в одежде. Раздеваться максимум по пояс и сразу ложиться. Увижу, кто оголенный по крыше бродит, – приму меры».

Вообще-то он был прав. Было дело. Как-то днем наш один пьяный без трусов по крыше с песнями бегал. Мы, кстати, ему говорили, чтоб хотя бы не орал. Но его на солнце переклинило. Кажется, он себя богом что-ли каким-то древним почувствовал. Что-то такое слышно было в его бормотаниях.

Его можно было понять. Там, на крыше, бог, казалось, недалеко.

2011. Учитель

В тот год в Каунасе была правозащитная конференция. И нас повезли на экскурсию в Музей советской оккупации. Мужик один отрыл под своим домом подполье и устроил там типографию. Литературу печатал – антисоветскую и христианскую. А когда Литва стала независимой, он превратил это место в музей.

После осмотра хозяин сказал: если вам было интересно или если бы вы хотели, чтобы среди экспонатов появилось что-то еще, или, наоборот, что-то не понравилось, – напишите об этом в книге отзывов.

Писали все. Подошла моя очередь. Открыл книгу, полистал – надписи на разных языках, все – благодарственные и восхищенные. Написал и я что-то типа, мол, спасибо за ваш труд, спасибо за то, что вы это сохраняете для истории, мы многого просто не знали.

Закончил. Рядом стоит чеченец Али. Крепкий мужик с небольшой бородой. Трудно определить возраст, но, наверное, ненамного старше меня, если вообще не одногодки.

Даю ему ручку.

– Будешь писать что-нибудь?

– Хотел бы, но стыдно. Я русский стал забывать, а с ошибками писать не хочу. Я же раньше учителем русского языка был.

– Это в советское время?

– Да, и после тоже еще немного.

– А где? Там, в Чечне?

– Да, в школе работал.

– А где в Чечне?

– Под Ножай-Юртом.

Я насторожился. Мы стояли под Ножай-Юртом во время войны.

– А где под Ножай-Юртом?

– В Зандаке, село такое есть…

Сглотнул. Странная встреча. Да еще в таком месте.

– А когда из Чечни уехал?

– В 2003-м примерно…

– А в 2001 году там был? 

– Да, еще там.

– Воевал?

– Ну как все…

Вот и все. Никаких надежд. Я не знаю, что делать. Мы с этим человеком стреляли друг в друга, не зная друг друга. И наш ОМОН стоял в той школе, где он был когда-то учителем. Надо ему об этом сказать, пусть знает…

– Я в 2001 году в Зандаке служил, приезжал в составе ОМОНа, мы с вами друг против друга воевали…

Вот, теперь и он растерялся…

Я не знаю, сколько мы так стояли и друг на друга смотрели. Мы последние с ним расписывались в книге отзывов – все уже ушли в другой зал. Стоим. Что будет?

Мысли какие-то идиотские в голову лезут. Может, сейчас прямо нож достанет и горло мне перережет? Я же не знаю, что там у него было. Может, наши идиоты-минометчики его родителей убили. Сколько они тогда промахивались, особенно ночью, когда у них помощи просили наши, а накрывали они то чеченцев в своих домах, то наших же, просящих помощи. Что будет, если он сейчас в меня вцепится?

Что делать-то? Ну, кто первый что-то сделает? Ну вот – думал, что уже ко всему готов, а оказалось, что нет. Сколько мы еще так стоять будем и друг на друга смотреть? Так, а куда он только что взгляд кинул? Уж не на мои ли руки, чтобы понять, что я могу сделать? Да у меня сейчас из всего оружия только фотоаппарат и ручка. А у него? Он же чеченец, наверняка нож с собой есть. А что – сейчас пырнет, да скроется потом. Может, это для него какой-то «общей кровной местью» будет… Я же не знаю! А он не знает, что я вообще-то никого не убивал! О чем он сейчас думает? Что делать или как меня убить? Да, прошло больше 10 лет, но кто знает, как он пострадал от войны

Ну давай уже, или скажи что-то, или набрасывайся на меня, ну нет уже сил это терпеть! Самое тяжелое – ожидание атаки, а не атака, когда действуешь уже автоматически, а во время ожидания такая дрянь в голову лезет…

Семья в Хельсинки меня ждет… поехал на правозащитную конференцию, а привезут меня распоротого чеченским ножом… Интересно, а мы друг в друга стреляли? Может, тогда, когда их группа по ущелью проходила мимо нашего блокпоста в сторону Гилянов? Мы тогда столько по ним настреляли… А может, это они тогда ночью на наш секрет нарвались, а потом утром на зачистке мы нашли их дом, полный одежды, медикаментов и боеприпасов, и было видно, что кого-то тут недавно откачивали – в доме было много следов крови, а потом мы нашли несколько камуфляжей с ичкерийскими нашивками в ветвях дерева возле дома? Один камуфляж, кстати, был прострелен в области ног и там же окровавлен. Может, это камуфляж Али? Может, это мы ему ноги и прострелили тогда ночью? Или, может, даже я? А он хромает или нет? Черт, не подметил раньше. А может, он до сих пор воюет? Ну, ездит в Грузию, там переходит с отрядами границу и валит наших солдат? Да делай же уже что-нибудь! Мозги уже кипят!

И еще одна мысль – неотступно, – идиот я, зачем расспрашивал до конца? Зачем вообще сказал, что я в Зандаке был тогда? Зачем? Потому что надо было сказать? Музейная обстановка? Общий пацифистский настрой?

Да делай же что-нибудь!

В зал вернулся кто-то из нашей группы: «Вы чего застряли? Пойдемте уже наверх!»

Пошли. Рядом. Как-то не хочется, чтобы он за моей спиной шел. Я все время отслеживал действия и перемещения Али. Краем глаза. И старался спиной к нему не поворачиваться.

Выползли наружу. Поблагодарили, разъехались. Мы с Али ехали в разных такси. Сюда приехали – в одном…

***

Что делать? Может, нашим кому-то рассказать? Подожду пока. Что будет-то теперь?

Мы же узнали, что стреляли друг в друга. От шока оба замолчали. Но вопрос-то не решили. Как нам быть теперь? Прошло больше десяти лет, он живет с семьей в Литве, я стал журналистом, помогаю чем могу чеченцам, пусть даже мне со злости кто-то и заявил, что у меня перед ними комплекс и я так, мол, вину заглаживаю, но я все равно – стараюсь. Кому-то даже помог. Чеченцы же меня и благодарили. Уже даже воевавшие некоторые меня другом называли. Один, самый мной уважаемый, – братом…

Мы ночевали в гостином дворе при аббатстве практически в центре Каунаса. Часов в 11 вечера у меня зазвонил телефон. Номер неизвестный, местный, литовский.

Беру трубку:

– Алло, это Дима?

– Да, а это кто?

– Это Али. Я приехал, стою возле входа на улице, выходи, поговорим…

– Иду…

Что я мог сделать? Ответить Али, что не могу выйти? Перепугался? Странно, но нет никакого страха. Будь что будет.  Как на войне. Чего бояться, если от тебя мало что зависит. Как повезет. Можешь на мину наступить, можешь пулю поймать – во время зачистки, на блокпосту или просто тупо сидя на броне, куда-то перемещаясь.

На войне надо думать не о том, что будет, если что-то случится, надо думать, как все выполнить и чтобы «это» не случилось. У меня, видимо, уже включился тот, старый режим в голове. Я просто накинул куртку и пошел вниз. А там как будет.

Возле крыльца аббатства стоит Али. Дождь, он промок весь. Без зонта. Просто стоит весь мокрый перед дверью и на меня смотрит.

Неподалеку машина, рядом два молодых парня – чеченцы. Смотрят то на Али, то на меня. Тут меня грохнут, что ли? Или в машину запихнут и вывезут куда-то? Ну да, скорее вывезут, тут свидетели могут быть. Может, зря я один поперся? Даже если заору, если и услышат Хасан с Аркадием, они могут просто не успеть. Да тут много и не надо. Попроси он сейчас меня к машине подойти – пойду ведь. Даже если сесть предложит – сяду ведь. Я же не на войне. А вдруг он все еще на войне?

Добрый вечер, говорю. Идиотски прозвучало. Зачем же он приехал? За чем-то? Для чего-то?

И тут я стал рассказывать. Я стал рассказывать, как видел один фильм, в котором американцы на островах в Тихом океане воевали с японцами во время последней мировой войны.

Вышло так, что от небольших подразделений в живых осталось только двое – по разные стороны.

И вот они несколько дней не спали, не ели – все пытались друг дружку убить. И трупы минировали, и подлянки всякие устраивали, но живучие оба и хитрые оказались. И в конце там был такой эпизод – уже в чистом поле, рядом с лесом, патронов почти нет, ползают в высокой траве и пытаются добраться друг до друга. Вот японец попал в прицел и понял, что уже все. Американец – все, крючок спусковой дергай и до свидания. И тут они увидели, что по лесу ребенок ходит. И оба знают, что там мины. И вместо того, чтобы убивать друг друга, они стали стрелять по деревьям, с них посыпались кокосы, один попал на мину, взрыв – и перепуганная девочка убежала. Выжила. А у них патронов больше нет. Стоят, смотрят друг на друга. И тут патруль американский их засек – несутся

Японец взял штык, сел на колени, давай себе харакири делать. Прискакали американцы, подняли своего, тащат, а тот спрашивает, что там, мол, с японцем-то? Ну, они ему рассказывают – у него кишки вываливаются, загнется скоро. И тут вдруг просто мечтавший этого самурая убить говорит им, что по закону тот теперь военнопленный и ему обязаны оказать помощь.

Ну, американцы, мол, да ты что – на этого гада медикаменты тратить, вон наших сколько положили здесь, пускай загибается, может, еще подольше помучается, гад.

А полубессознательный американец все не унимается: обязаны оказать помощь – и все тут. Ну, те сдались – стали японца бинтовать да на носилки.
Следующий кадр – 1990-е годы, встреча ветеранов войны. Стоят в каком-то ресторане японцы, американцы. Те самые. Которые раньше друг друга убивали из последних сил.

Стоят, выпивают. Закусывают, беседуют. И американец, увидев того самого японца, берет свою семью – детей, внуков, жену-старушку и идет к нему. Японец тоже с семьей. Дети, внуки.

Они уставились друг на друга. А ведь этого всего могло не быть. Ни их, ни детей, ни внуков.

И вот пока они так, в шоке от собственного осознания того, что они тогда чуть не натворили, стояли, их внуки – девочка и мальчик, благо дети люди простые, – за руки взялись и куда-то играть поскакали. Внуки, черт! Внуки! А они несколько дней в дерьме, с трупами, голодные, не спавшие, друг за дружкой следили да убить пытались…

Вот, закончил я этот пафос голливудский пересказывать. Не знаю, понял ли Али тогда, что я хотел сказать. Я и сам не знаю, зачем я это делаю. Молчим, стоим. Столько лет прошло, все изменилось. То, о чем я тогда еще только догадывался, потом просто узнал факты. Война – дерьмо. И умирают в грязи те, кому она вообще не нужна. А кому нужна – на золоте жрут.

И не было никакого наведения конституционного порядка, была гражданская война, дележ денег от нефти, жлобливые генералы и запудренные мозги. Стоп. Была? Или есть?

Придумал, что делать! Али, говорю, у меня в комнате есть компьютер, там фото из Чечни мои. И там есть твоя школа. Изнутри. Ты ведь давно ее не видел изнутри? Последние годы в Чечне все больше снаружи, наверное…

На фото: Телефонные переговоры с домом шли  отсюда (из архива автора)

Мы пошли. Ребята, которые приехали вместе с Али, остались у машины. Он им крикнул что-то, они кивнули и сели в салон.

Поднимаемся.

Открыл компьютер, нашел папку со сканами негативов чеченских пленок. Листаю. Али сел на корточки у стола с компьютером. Глаза блестят. Дошло до школы.

Вот табличка «Учительская» на двери, мы с доктором стоим. Тут ты, Али, со своими коллегами на переменах и педсоветах сидел до войны, да журналы классные смотрел. Может, тетрадки проверял по русскому языку.
Али изменился. Сначала, когда увидел фотографии мои на блокпосту, на операциях, – щурился. А вот стали школу смотреть – отпустило.

– О! Я тут еще крышу помогал ремонтировать! Сам рубероид клал, перекрытия делал! А тут у нас кабинет русского был! А тут кабинет директора! О! Эти окна я еще красил, кажется, так все и осталось!

– А у нас тут на крыше СПГ стоял и два поста солдат. В крыше дыру отдельно делали – чтоб лазить. А в этом кабинете у нас дрова хранились и стол теннисный стоял. А тут огнеметы валялись всегда, тяжелые, гады, никогда их не брали с собой – таскать сложно. А у этого окна, которое ты красил, у меня как раз огневая точка была…

Поговорили. О нашей школе.

Книга «Кого воюем» выходит в издательстве  «Логос», проект LETTERA. ORG