Фазиль из волшебной страны Чегем

«Человечество постепенно дичает, хотя технический прогресс и маскирует одичание душ»

Это интервью с Искандером было записано десять лет назад, в январе 2006 года, специально для сборника литературных портретов «Автограф века». Беседа была очень долгой, продолжалась несколько дней дома у писателя, в квартире на Ленинградском проспекте, где нас гостеприимно встречали Фазиль Абдулович и его супруга Антонина Михайловна. В то время – всего десять лет назад! – здесь была ещё совсем другая жизнь… Буквально в следующем подъезде от Искандеров жила Белла Ахмадулина, вечерами выгуливавшая под окнами соседей свою собачку. Звонили от Андрея Вознесенского, к тому времени уже терявшего голос… Приходил курьер из посольства Киргизии с приглашением на юбилейный вечер Чингиза Айтматова. Ждали в гости Василия Аксёнова с Майей… Ощущения одиночества не возникало. Казалось, все друзья-шестидесятники где-то рядом.

Но вот не стало и Фазиля Искандера. «Сандро из Чегема» осиротел, на столе осталась непочатая бутылка «Изабеллы»…

В комнате прижизненного классика на окнах нет штор. Искандер открыт миру: небу, солнцу, звёздам, людям… Философ и мудрец, он всегда считал своим долгом помогать человеку «взбодриться» – быть добрым и честным. Его доброжелательность и оптимизм не истощены ни собственными невзгодами, ни известностью, ни занятостью, ни возрастом.

– Фазиль Абдулович, вас уже много лет называют живым классиком. Как вы относитесь к такому определению?

– Довольно приятно, хотя я считаю, что живого писателя не следует всё-таки называть классиком. Звучит несколько пафосно и странно. Классика – это то, что позади, давно утвердилось и не вызывает никаких сомнений. Пока человек жив, правильнее избегать подобных резюме, потому что итоги подводятся всё-таки по ту сторону Стикса. Ну а творчество всегда шло по какому-то намеченному мной внутреннему плану. И никакие внешние влияния не могли его изменить.

– Вы олицетворяете собой ушедшую эпоху или ещё и нынешнюю? Как вы ощущаете себя в современном мире и что думаете о сегодняшней литературе?

– Не знаю, насколько олицетворяю, но всё-таки я человек ушедшей эпохи. Не пользуюсь компьютером, Интернетом… Я пытался, но почувствовал, что это не моё. Технология во многом убивает живую мысль. И если даже когда-нибудь компьютер заменит книгу, то я, слава Богу, до этого не доживу.

Современную литературу я мало ценю. Мне кажется, что она пошла по торгашескому пути. Её не сравнить с лучшими произведениями советского периода, которые были внутренне содержательными.

– Но ведь не вся литература сегодня коммерческая. Появляются какие-то новые имена?

– Читателей теперь стремятся главным образом развлечь. А это не лучший путь к глубокому анализу. Для развитого человека нынешняя литература поверхностна и бессмысленна. Книжный рынок заполнен детективами и дамскими романами-однодневками. Они пользуются спросом, но это несерьёзные книги. И читатели у них несерьёзные. С другой стороны, лучше читать, чем водку пить. А новые имена… я их просто не запоминаю.

– Сейчас у всех на слуху недавно ходившие в молодых писатели Сорокин, Пелевин и Акунин. Они интересны вам?

– Я не очень близко знаком с их творчеством. То, что я читал, особенно не вдохновляет. Акунин, мне кажется, наиболее талантливый из них. Но он тоже слишком много внимания уделяет развлечению. Остальных я просто не принимаю. Читая такие книги, я чуть ли не лишаюсь своей индивидуальности. Мне эта литература не интересна, поскольку она ориентирована на ценности, которые ценностями на самом деле не являются. Наши классики в своём творчестве достигали высокой правдивости, благодаря ей они и были оригинальны. Нынешние же писатели пытаются выдавать оригинальность за правдивость. Читая книжки молодых писателей, я вижу в них только огромное стремление быть ни на кого не похожими и через это закрепиться в литературе. Некогда Лев Толстой сказал: «В литературе можно выдумать всё, кроме психологии человека». Мне кажется, у этих писателей психология человека выдуманная.

– Может быть, наше время просто трудновато для пера?

– Оно вообще не расположено к литературному творчеству. Советское время, при всех его минусах, создало достаточно ясный и яркий образ того, что необходимо было преодолевать. Образ несвободы. Настоящая читающая публика ждала пусть прикрытой, но правды о формах несвободы и попытках её преодоления. В сегодняшнее хаотичное время писателю трудно разобраться в том, что главное, а что второстепенное. Сам настрой общества, нацеленного на практическое приспособление к новым условиям, создаёт малоприятный для литературы фон. Ведь по российской традиции наибольший интерес вызывают произведения, которые читатель ощущает как неодобряемые властью. Никакого неодобрения властью сегодня нет

– В своё время вы были одним из авторов «Метрополя». Чем был для вас этот журнал?

– К моменту его создания я большого значения ему не придавал. Поскольку у меня тогда уже готовилось к выходу за границей несколько вещей, которые здесь, в Союзе, нельзя было опубликовать. Тем не менее я считал, что «Метрополь» – это всё-таки шаг вперёд к самостоятельности, независимости от редактора и цензуры.

– А как ваши рукописи оказались на Западе?

– Рукописи ходили по рукам, попадая к каким-то журналистам. Американцам, немцам… Кто-то сунул их Карлу Профферу – издателю из США, который находился тогда в Москве. Когда он спросил у меня согласия на публикацию «Сандро из Чегема», я дал положительный ответ.

К тому времени «Сандро» у нас только что был напечатан, но в совершенно ужасном виде. В «Новом мире», – но Твардовского там уже не было… Из повести выбросили процентов шестьдесят текста – основные главы и острые места. Главу о коллективизации, главу о Сталине и другие… И я чувствовал себя виновным, что дал право издателям на такое сокращение; по простой причине – не на что было жить. Но в глубине души оставалось ощущение, что я предал свою самую любимую книгу, в которую вложил больше всего труда и мыслей. Издание «Сандро» в США было способом реабилитировать себя перед ней.

– Проблемы с КГБ были?

– Нет. До КГБ не дошло. Но в Союзе писателей были проблемы. Меня спрашивали, каким образом повесть попала в Штаты. Я с лёгким сердцем сказал, что сам никому ничего не передавал. Так оно и было.

– Вы были независимы и свободны и до «Метрополя», и позже. Степень вашей свободы зависела от внешних условий?

– В советское время – конечно. Многие мои произведения, написанные в тот период, не печатались, как совершенно неугодные властям. А некоторые всё-таки проскальзывали и производили впечатление. Первым таким было «Созвездие Козлотура» – сатирическая повесть, весёлая и дерзкая. Её опубликовали в «Новом мире» Твардовского, и повесть сразу получила признание и у нас, и за рубежом. Мне пришло множество писем, в том числе и от европейских читателей, на языки которых повесть была переведена.

– Вы считаете себя в первую очередь писателем-сатириком?

– Просто писателем, критически и юмористически мыслящим. Юмор поправляет промахи жизни. Поэтому тексты, насыщенные юмором, так близки читателю.

– Однако русские классики, как правило, серьёзны…

– Не думаю, что это так. У Пушкина много юмора; своеобразный юмор есть даже у Достоевского. Вспомните бесконечные «парадоксальности» в изображении героев Фёдора Михайловича и парадоксальность самого его мышления. Совершенно гениальный юмор у Гоголя, хотя в итоге его трагическое мироощущение эту весёлость поглотило…

– Наша политическая реальность – повод для смеха?

– Если над недостатками страны хочется смеяться, значит, она ещё может выздороветь. Если смеяться над недостатками страны не хочется, значит, она уже погибла. Над погибшими не смеются. Политики порой «заменяют» писателей-сатириков. Много курьёзных…

Фазиль (в центре) со старшим братом Фиридуном и сестрой Гюли. Начало 1930-х

– Вы начинали как поэт и в последнее время снова вернулись к стихам. Что вам ближе: стихи или проза?

– Я действительно до 30 лет, не считая журналистского опыта, писал исключительно стихи. И считал, что поэзия – высшая форма искусства. Но когда после огромного перерыва вновь издали Бабеля, я прочёл его «Конармию» и убедился, что, владея прозаической формой, тоже можно оставаться поэтом. Кроме того, моё мировоззрение сформировал Лев Толстой, а он говорил, что писать стихи и прозу – всё равно что пахать и танцевать одновременно. Посредством стихов легче объять всю тему. Проза требует гораздо более тщательной работы. Сегодня она действительно почему-то не идёт. Мне скоро 77 лет. (В 2006 году, на момент интервью. – Ред.) Многое из того, что происходило на этом свете, я уже забываю. А о том, что происходит на том свете, по-прежнему не догадываюсь.

– Говорят, что стихи с годами уходят. А у вас наоборот…

– Да, как-то вылупляются сами – и я получаю от этого удовольствие. Рифмы стали приходить в голову, пишу о состоянии Родины, о человеке и его старости… О многом

– И двадцать лет назад, и сегодня в писательских кругах только и разговоров о том, что для литературы наступили суровые времена. Как вам кажется, какое сейчас время для поэзии?

– Времена всегда не простые. Сейчас нисколько не тяжелее, чем двадцать лет назад. При советской власти были одни трудности и соблазны, сегодня – другие. То, что время изменилось и требует того же от писателей, совершенно очевидно. К сожалению, многие этого не сознают и продолжают крутить заведённую пластинку. Сегодня главная трудность в том, что писателю не хватает пафоса защитника правды. А раньше он чувствовал себя проповедником.

– Литературе нужен авторитет?..

– Свежий, сильный, умный голос встряхнул бы сейчас Россию. Хорошо, когда в стране есть три-четыре крупных моральных авторитета. Как-то спокойнее, и есть на кого равняться. Но эта проблема касается всего мира. Я пока не вижу новых писателей, которые бы служили нравственным авторитетом для нации. Надеюсь, такие люди появятся.

– Много лет прошло с тех пор, как Евтушенко заявил, что «поэт в России больше, чем поэт». А потом Римма Казакова ему возразила – «меньше». На обложке андеграундного двухтомника «Граждане ночи», вышедшего в конце 1980-х, – дворник с метлой. Поэт в России – ещё и дворник?

– У Евтушенко это своеобразное преувеличение. Поэт и в России, и везде – поэт. Сейчас, мне кажется, он равен самому себе. То есть перестал быть глашатаем, борцом… Но было время… В итоге среди поклонников поэзии остались в буквальном смысле поклонники поэзии. А высказывание Казаковой – просто иронический комментарий.

– В 1960-е годы собирал толпы не только Евтушенко. Любители поэзии буквально на руках носили Рож-
дественского, Ахмадулину, Вознесенского. Поэту не место на стадионе?

С Олегом Чухонцевым, во дворе старого здания редакции журнала «Юность» на Поварской улице. 1966

– Всё-таки там было больше человеческого любопытства, чем любви к стихам. Не думаю, что на этих стадионах были только знатоки поэзии. Я считаю, что поэзия не нуждается в таком обилии поклонников, ведь стихи понимают далеко не все.

– А Булат Окуджава, барды… Как они могли быть без легендарного Политехнического?

– Действительно, тогда Россия превратилась из страны самой читающей в самую слушающую. В Политехническом зрители сидели даже на полу.

– К шестидесятникам сейчас отношение неоднозначное. Вы себя относите к их числу?

– Да, конечно. И Вознесенский, и Евтушенко, и Ахмадулина, и многие другие известные поэты и писатели для меня так и остались шестидесятниками. Время повышенной публичности прошло. Кто-то из шестидесятников канул в вечность, а кто-то составил золотой фонд российской поэзии.

– Вы родились в Абхазии, живёте в Москве. А каким писателем себя ощущаете?

– Для писателя его национальная принадлежность в конечном итоге определяется языком, на котором он пишет. Я пишу по-русски. И я – русский писатель, но – певец Абхазии.

– Почти все ваши герои мусульмане, а вы христианин. Как это сочетается?

– Христианство пришло в Абхазию в VI веке. Абхазия стала христианской и долгое время находилась под влиянием Византии. Но в ХV веке Византия пала, и началось сильное влияние Турции. Так возникло абхазское мусульманство. Абхазы действительно часто говорят «аллах», но это во многом условно. Я не видел в Абхазии ни одного мусульманского храма. Сейчас часть абхазов себя считают мусульманами, часть – христианами, хотя христианство развивается более бурно. Вообще, народ к этим вопросам относится просто.

Я думаю, что если копнуть ещё глубже, то в душе многие абхазы вообще остались язычниками. Особенно деревенские. В многобожии и языческих обычаях есть нечто, на мой взгляд, хорошее, потому что язычество замечательно тем, что оно очень твёрдо и не допускает многообразия слабостей и компромиссов.

– Ваш отец иранец, перс?

– Да, но его мать – абхазка. Я знаю, что он приезжал в деревню Ахуца, где у него были какие-то знакомые, и там впервые увидел мою маму. А вообще, он работал в Сухуме на кирпичном заводе, который принадлежал моему деду. Потом отец устроился работать на фруктовом складе. Одно из детских воспоминаний: я стою на горе яблок и выбираю себе яблоко… Папа, кстати говоря, любил книги. Многое из того, что я полюбил потом, сначала услышал от отца. Половину произведений Гоголя он прочитал мне вслух по-русски

– А почему его в 1938 году выслали? Как это происходило, вы помните?

– Прекрасно помню. Он считался подданным Ирана, и его выслали. А там взяли под арест – как возможного русского шпиона. Вместе с другими заключёнными он жил на каком-то ужасном острове. Они заранее приготовили себе могилы, чтобы потом товарищи из последних сил их не зарывали в землю. Но тут началась война, и советские войска вошли в Персию. Всех отпустили, но домой вернуться не разрешили. Я даже уже в Москве хлопотал за папу. Но не помогло. Так он в Иране и умер.

– Раз уж мы коснулись семейных дел, расскажите немного о своей жене. Вы ведь с Антониной Михайловной в браке очень давно, в чём секрет его долголетия?

– Сорок с лишним лет женаты. В меру сил жена всегда мне помогала. У неё есть удивительное качество – женская чуткость души, я называю это женственностью. Я давал ей вычитывать каждую свою новую вещь. Она корректировала всё, написанное мной; и хочется верить, что ей это было интересно или хотя бы не слишком скучно.

– Когда вы приехали из Абхазии в Москву и поступили в Литинститут, вам пришлось столкнуться с проявлением национализма по отношению к себе?

– Лично я с этим не сталкивался. Я никогда не испытывал на себе ни русский национализм, ни какой-либо другой.

– Тогда, возможно, то, что вы абхазец, сыграло какую-то положительную роль. Ваше творчество чудесно вписывалось в доктрину о «дружбе народов». Это помогло вам печататься?

– В известной мере, наверное. Возможно, у людей и были свои соображения, но они ими со мной не делились. Те социальные вопросы, которые я поднимал, были настолько далеки от абхазского и любого национализма, что либерально настроенная публика воспринимала публикуемое как нечто позитивное. А настроенная на власть – как нечто негативное.

– Все мы – из ХХ века, едва ли не самого трагического в истории человечества…

– После двух мировых войн это совершенно очевидно. Он оказался не только самым трагическим, но и самым позорным. Но история не терпит сослагательного наклонения. Все правительства мира должны сегодня ограничить своё честолюбие, чтобы привлечь к управлению государствами людей с наибольшим нравственным авторитетом. Только это спасёт человечество от ещё большей катастрофы в будущем.

– Как вы оцениваете сегодняшнее состояние культуры?

– Нужно сделать всё, чтобы гуманистическая культура возглавила цивилизацию. А не техническое развитие, поощряемое военными заказами и примитивными требованиями рынка развлечений. Вспомните: сначала появилась атомная бомба, а потом её брезгливый подарок – атомная электростанция. И так во всём. Задумайтесь только: «африканизация» мира происходит быстрее, чем «окультуривание» Африки. В сознании многих джаз победил Бетховена. Джаз как бы говорит: дело обстоит не так серьёзно, как думал Бетховен. Но дело обстоит именно так, и даже ещё серьёзней.

Человечество постепенно дичает, хотя технический прогресс и маскирует одичание душ. Ужас в том, что одичавшие люди создают свою массовую культуру, ещё более способствующую их одичанию.

Миллионы бывших неграмотных людей стали полуграмотными и втянуты в политику. Полуграмотный человек покинул один берег, но не выплыл на берег общечеловеческой культуры.

– Когда, по вашему мнению, культура в России развивалась наиболее глубоко?

– От Пушкина до Чехова. Это был величайший взлёт русской культуры. Тогда наша литература за 70–80 лет сделала то, на что европейской потребовалось несколько веков. Этот взлёт художественной мысли пока ещё нигде не повторялся. У нас, кстати, тоже.

В ялтинском Музее Чехова. Первый слева – поэт Григорий Поженян, второй – директор музея, далее – Фазиль Искандер, писатель и переводчик Борис Балтер, писательница Зоя Богуславская. 1974

– «Надежды единственный свет – / прекрасное слово «товарищ». / Вдруг тёплую руку нашаришь / Во мраке всемирных сует…» Много лет прошло с тех пор, как вы написали эти стихи. Чем на протяжении лет была для вас дружба и сохранились ли старые друзья?

– Я всегда смотрел на дружбу как на величайшее завоевание человечества и очень её ценил. К сожалению, многих из моих друзей уже нет. К счастью – кто-то ещё остался. Например, в одном доме со мной живут Белла Ахмадулина (умерла 29 ноября 2010 года. – Ред.), и Борис Мессерер

С Булатом мы были в самых дружеских отношениях, но тесно не общались. Хотя он очень хорошо ко мне относился. И я к нему тем более. Но Окуджава был вообще одиноким человеком. Хотя сейчас все вспоминают, как они сидели в обществе Булата… Конечно, всё это правда, но такие посиделки бывали у него редко. Он предпочитал одиночество.

А с Галичем я познакомился в 1960-е годы в Доме творчества писателей «Малеевка». Я каждое лето туда ездил. И внутренний перелом Галича совпал с нашим общим пребыванием там. Я видел, как пробивались его первые сатирические стихи. Он нам их напевал, и мы были
безумно счастливы. Они казались невероятно остроумными, и действительно такими были. Я его очень любил.

– Дружеские посиделки обычно не обходятся без вина. Есть у вас любимое?

– Конечно. Это «Изабелла». Иногда выпивал порядочно, бутылки три за вечер.

– Насколько продуктивны для вас как для писателя фантазии, которые приходят под воздействием, скажем, белого вина?

– Я никогда не записывал, но помнил самые острые и яркие выражения или сюжеты. В «Сандро» огромное количество сюжетов взято прямо из застолья.

– Однажды вы написали: «Присядь же на обломки жизни / И напиши ещё хоть раз / Для неулыбчивой отчизны / Юмористический рассказ». Неужели всё так просто?

– Сверхзадачу творчества я понимаю как попытку поднять настроение себе и людям. Жизнь и так довольно мрачная штука. Да и сам я частенько впадаю в депрессивное состояние, а благодаря творчеству восстаю из депрессии. Хочется верить, помогаю в этом благом деле и некоторым читателям.

Фазиль Абдулович Искандер, 6 марта 1929 – 31 июля 2016

(Интервью записано в январе 2006 года.)

Беседу вёл Юрий Панков, главный редактор издательства «Автограф века», обозреватель «Совершенно секретно».

Фотографии предоставлены издательством «Автограф века»