Марк и Сталин

Книга, которая подтолкнула специального корреспондента «Совершенно секретно» сделать это интервью, называется «Папа, мама, я и Сталин». Ее автор – народный артист России, драматург и прозаик, художественный руководитель театра «У Никитских ворот» Марк Григорьевич Розовский. Что же в ней потрясающего? Во-первых, это частная история трагедии Большого террора, в которой прочитываются судьбы миллионов семей. Во-вторых, это любовь, просочившаяся сквозь лагерные стены. И, наконец, это герой по имени Я – Марк Семёнович Шлиндман, которого время вынудило взять фамилию и отчество отчима – Григория Захаровича Розовского.

Для читателей «Папа, мама, я и Сталин» – это несостоявшийся «Нюрнбергский процесс» над сталинизмом, а для самого Марка – возможность обезглавить палача, находясь с ним лицом к лицу. Автор раскрывает в книге документы, описывающие масштаб сталинских репрессий, и отражает часть из них в переписке родителей: отца – «врага народа» и матери с клеймом «жена зэка»…

– Марк Григорьевич, когда Вы приняли решение, что эта книга должна быть?

– Когда умерла мама, я нашел в ее шкатулке переписку с отцом – он писал из лагеря. Прочитав ее, я трое суток практически рыдал. Это было очень волнующим моментом. И, естественно, мне захотелось отыскать дело отца. Я попросил своего друга-юриста сделать запрос, и где-то через полгода мне позвонили с сообщением, что дело с Камчатки поступило в Москву в архив ФСБ. Около двух месяцев я почти каждый день ходил на Кузнецкий мост и читал огромные четыре папки, на которых карандашом было написано «В.И.». Это пометка о программе «Возвращенные имена», которую еще в перестройку утвердил Александр Яковлев – руководитель Комиссии по реабилитации. По этой госпрограмме все родственники репрессированных людей имеют право получать архивные документы.

– Доступ к архивам ответил на все Ваши вопросы?

– Нет, конечно. Некоторые страницы были заклеены наждачной бумагой, потому что, как мне объяснили, они касаются третьих лиц. Я так понял, что это доносы или пытки. Эти страницы оставались секретными даже при Яковлеве. Возможно, боялись мщений. Мало ли. Люди разные. Вдруг прочитают, кто пытал или писал доносы, и начнут по-гамлетовски мстить.

– У Вас не было ощущения, что, публикуя переписку родителей, Вы рассекречиваете их личную жизнь?

– Ну, там же никакой вульгарности нет. Там только чистая любовь, и это говорит лишь о том, что мои родители были люди-человеки в свое бесчеловечное время. По-другому эту историю, мне кажется, прочесть нельзя. Когда отца арестовывали, он был совершенно советским человеком. Даже близко там троцкизмом, за который его взяли, и не пахло. Я напечатал эту переписку, чтобы показать тех, кто является официальными жертвами сталинщины, и тех, кто дожидался лагерников дома, кому она отрикошетила по полной программе. Ну, вот я, например. Я разве не жертва? Безотцовщина, смена фамилии, сложности с поступлением в институты… А раньше – убийство Михоэлса, расстрел Еврейского антифашистского комитета, «дело врачей»… Здесь переплетение всех исторических катаклизмов, которые надо было как-то преодолевать. И мне самому, и маме, и бабушке, которые, вроде как и были на свободе, но какая это была свобода? Помню, я просыпался ночью и слышал, как мама вопиет в подушку. Не кричит, а именно вопиет! Я вскакивал, бежал в ее комнату – «Что случилось? Что с тобой?». Она ничего не говорила, не объясняла, но я все понимал. Страх и боль – это и есть жизнь человека в сталинщине.

– Отец Вам когда-нибудь рассказывал о том, что с ним происходило в лагере?

– Минимум информации. Я не мог ничего от него добиться в одиночку. Только вместе с Солженицыным.

– Вы встречались с Александром Исаевичем?

– Нет, я его читал. Я доставал книгу и прямо по пунктам: а это было? А это? Но вместо того, чтобы сказать, «Да, сын, «Архипелаг ГУЛАГ» – это такая правдивая история», он снисходительно так отвечал: «Да-да, я читал Солженицына. Но то, что я знаю, в сто раз страшнее». И он это абсолютно искренне говорил. Эти люди унесли с собой в могилу свои «архипелаги гулаги». Солженицын провел в лагере 11 лет, а мой отец – 18. А кто-то – всю жизнь просидел и белого света не увидел. Естественно, у меня возник гамлетовский синдром мщения за отца, потому что я обнаружил вранье вокруг. Сначала на целине, куда я ездил со студенческим отрядом. Там мне открылась жизнь с ее антиромантикой и мерзкими конфликтами. Дальше – глобальное вранье. Венгерские события, ввод войск в Чехословакию, процесс над Синявским и Даниэлем, который тогда возмутил всю страну… Мои друзья в психушках сидели. Я прекрасно знал Наташу Горбаневскую* и помню ее выход на Красную площадь. И сейчас я могу сказать, что тоже был в пяти минутах от похода туда вместе с ней. Но у меня был театр «Наш дом» – я не мог предать свое дело и своих друзей. Нас бы тут же разогнали! Сам же я был готов и даже обсуждал это с Наташей. Моя молодость прошла в очень возбужденном и нервном состоянии

– А Вам не хотелось уехать за границу?

– Никогда. Здесь моя Родина, я бесконечно люблю русскую культуру, русский язык и тех людей, которые меня окружали и окружают. Бросить их было бы самоубийством.

– А правда, что в советское время у Вас в паспорте было написано «грек»? Ваша мама была гречанка?

– Да, наполовину. Я поддался на ее просьбы, но, конечно, это была полная глупость. Тогда надо было и фамилию ее брать. Был бы я Марком Котопуло. Согласитесь, не слишком красиво звучит?

– Ну, необычно, во всяком случае.

– Но это было бы логично. Вообще, во мне три древние крови: половина – русская и греческая, а половина – еврейская. Но в Израиле я тоже не еврей, там первоочередна кровь матери.

– А почему ее не посадили вместе с отцом? В 1937-м же была директива сажать жен вместе с «изменниками».

– Этот закон был негласный. Его осуществление в реальности было выборочным, потому что народу в стране очень много. Кого хотели, того и брали. Моего отца сначала хотели расстрелять, но ему повезло: тот человек, который подписал ему расстрел, сам вскоре оказался «врагом народа».

– Вы спрашивали маму, где папа?

– С 1941-го года он был для меня на войне. Я ему писал открытки на фронт: «Папа, бей немца». Объяснение, что отец сидит, означало бы для меня дикую травму. Первый раз мы с ним увиделись, когда мне было десять лет. Он тайно приехал после его первой отсидки. Я не понимал, как мне себя вести: слово «папа» даже не произносил. Губы не умели. Да и когда вырос, я редко обращался к нему «папа». Скорее, «отец». Привычки не было.

– Как Вы встретили войну?

– В курортной Анапе. Мне было 4 года, я там находился с бабушкой. Помню: как только бомбежка, бабушка хватала меня за руку – и под кровать. Под кроватью, считалось, безопасней: дом обрушится, а мы останемся – сетка нас спасет. Помню таганок, на котором яичницу жарили, а в это время рядом падали осколки.

– А уехали вы оттуда когда?

– За три дня до прихода немцев. Во время НЭПа моя бабушка была совладелицей-поварихой какой-то курортной едальни. Даже не то чтобы совладелицей, а было еще такое слово до войны – «компаньоны». Семьи объединялись ради какого-то дела. И вот, когда мы уезжали из Анапы, с нами были эти самые компаньоны. Как это на деле выглядит? Хочется пить, например: одна семья сидит с детьми, а другая – идет покупать стакан мутной воды за 40 рублей. Это были такие дружеские объединения. Причем, я здесь скажу вещь, о которой, мне кажется, мало говорят. Люди Средней Азии, на земли которых приехали москвичи, ленинградцы и другие эвакуированные беженцы, могли запросто принять в семью чужих детей и кормить их. Не просто дать циновку переночевать, а заботиться, как о своих. Сегодня попробуй прийти в семью к узбекам, да и вообще к кому угодно, пожить. Трудно представить, да? А во время войны благодаря этому беженцы спасались: чужие становились родными. Но и воровство, конечно, тоже было… Нас, к примеру, в Красноводске обокрали… Вообще зло и добро – они рядом. Поэтому, когда мы говорим о сталинщине, мы должны понимать, что Сталин – антихрист. Его даже человеком нельзя назвать. Он на похороны своей матери не поехал, будучи главой государства. Его рукой было подписано 362 списка с резолюцией «расстрелять». Вдумайтесь!

– В Вашей семье все это понимали?

– Внешне, конечно, нельзя было себе позволить инакомыслия. Но в моем спектакле, который я поставил по книге, мама говорит одно емкое слово, которое я перенес на сцену из реальной жизни: «Сдох!». Это было сказано в марте 1953-го. И это была естественная реакция: ее любимый человек сидит в лагере и ест собственные подметки, потому что недочеловек так захотел! Любовь Джульетты меркла по сравнению с ее любовью. И все это оказалось исковерканным, растоптанным. Прощения сталинщине нет и не может быть.

– Лида, Ваша мама, и семья Вашего отца конфликтовали между собой. Почему?

– Знаете, для театра я немного обострил этот конфликт. Но на самом деле это были просто обиды. Мать моя при ее фантастических качествах русской души имела совершенно греческий характер. Обиды она не сносила. Кстати, я точно такой же. Старательно вытравляю это из себя, но само по себе оно где-то всплывает. В такие минуты я думаю: о, это во мне мама! Я вообще считаю, что в любой нации есть свои характеры и типы. Мама была эдакой Пенелопой, которая ждет своего Одиссея. Она знала поэзию, прекрасно пела, владела блестяще русским языком. Почитай те их переписку в книге. Это же почти литература! Я в этих письмах, когда печатал, ни одной своей запятой не вставил. При том, что отец писал из лагеря, а мать из тыла – по ночам

ПАПА И МАМА

– А какими были Ваши еврейские родственники?

– Тоже очень хорошие люди, несмотря на то что большевики. Но это были не те большевики, которых сталинщина воспитала. Они верили в идеалы революции, в братство, равенство, свободу. Сидели в царских тюрьмах. Это, кстати, касается и моих очень интересных родственников по линии отчима. Я буквально на днях закончил пьесу «Фанни». Там тоже удивительная история. Мой родственник по линии отчима лично расстрелял Фанни Каплан. Первый комендант Кремля – Павел Мальков (балтийский матрос) – был мужем Берты Захаровны Розовской – моей приобретенной тетки. Григорий Захарович, чье отчество я ношу, был, наверное, единственной нейтральной фигурой: он гонял голубей, потрясающе играл в шахматы и политикой совсем не интересовался.

– А как он встретился с Вашей мамой?

– Они работали вместе в строительной организации. Но их брак был от безнадеги. Фиктивный.

– В каком возрасте Вы взяли отчество и фамилию отчима? Он Вас официально усыновил?

– Да, официально. 3-го апреля 1953-го мне исполнилось 16 лет, а 4-го я уже получил паспорт Розовского Марка Григорьевича. Понимаете, последние дни жизни Сталина и сразу после его смерти – это время, когда нельзя было знать, что произойдет через час. В день моего рождения знаменитая своими доносами на врачей-евреев Лидия Тимошук была лишена ордена Ленина. В середине марта поменяли Симонова – главного редактора «Литературной газеты» за его статью в память о Сталине… В первые же недели пошел еще невидимый откат от культа личности. Перед смертью Сталин отодвинул Молотова, который в наших мозгах был первым преемником. Сделал ставку на Маленкова. А потом в Политбюро начались все эти игры, заговоры… Частушка такая была: «Берия, Берия вышел из доверия, а товарищ Маленков надавал ему пинков!». Прекрасно помню, как это распевала страна. И отец, и мать мои в это время были в стопроцентной уверенности, что у них все поломано. Что после «дела врачей» начнется жизнь еще хуже. Мама каждый день ждала, что ее арестуют, а меня отправят в детский дом. И моя бабушка в этот момент говорила больше всех: Марику надо поменять фамилию, что означало уйти от формулировки «семья врага народа». А жили мы в коммуналке, там кто угодно мог настучать. Одна была – Валька, которая дралась со своим ментом-приживалой с утра до вечера. Потом – Меланья Давыдовна, которая болела женской болезнью, и до туалета тянулся ее кровавый след… Антисемитка.

МАРК С МАМОЙ

– А Маруся Пересветова, случайно, не с Вами жила?

– Точно! «Баллада о детстве» Володи Высоцкого – песенка про меня. Зажигалки тушили на крыше, метро строили…

– Почему отец к вам так и не вернулся после освобождения?

– До первого освобождения отец еще верил, что его арест признают ошибкой: перед ним извинятся и он сможет вернуться к маме и ко мне. Но, во-первых, его первое освобождение затянулось, а во-вторых, он не смог приехать к нам в Москву: для бывших зэков действовал закон о ста городах, в которых они не имели права жить. Но это мои родители, может быть, и пережили бы. Только после первой отсидки последовал второй арест… И вот тут отец сломался. Он голодал, вынужден был «жениться на корове»: одна полячка, у которой была корова, подкармливала его… Мама этого не поняла и не простила. Это психологически было неприемлемо для нее. Плохую роль в их отношениях сыграла бабушка, которая постоянно напоминала матери, что она молодая, что Марику нужен отец. Но, если оценивать это по-человечески, всех понять можно. А обвинить можно только ситуацию: вот – любящая семья, и вот – разрушение этой семьи. Это ничуть не меньшее преступление советской власти перед человеком, нежели расстрел у стенки. Миллионы семей от этого разломились. Сейчас люди, которые смотрят спектакль «Папа, мама, я и Сталин», выходя из зала, хватают меня за локоть и говорят: «У меня точно так же было!».

– Вы в книге оговариваетесь, что пишете пьесу. Это литературный прием, или книга, правда, задумывалась как сценарий?