ОМОН как диагноз

Что происходит в головах у омоновцев, которые обеспечивают порядок на митингах?

Весь последний год я ходил на митинги как журналист. И не раз встречал там своих недавних сослуживцев. Наш рязанский ОМОН перекрывал Зубовский бульвар, когда его взяли в «Белое кольцо». Позже – стоял в цепи, преграждая путь колонне координатора «Левого фронта» Сергея Удальцова у метро «Арбатская». Товарищи, увидев меня, радовались, жаловались на то, что не понимают, какого черта их привезли в Москву, и даже пытались выяснить, как отличить оппозиционеров от «нашистов».

Среди омоновцев у «Арбатской» был и мой бывший коллега Саша – мы с ним «восстанавливали конституционный порядок» в Чечне.

Эти дни я помню до малейших деталей. Мы играли в карты, защищенные блокпостом так, что с дороги нас видно не было. К блокпосту подъехала машина, водитель не заметил нас и не останавливаясь двинулся дальше. Саша, бросив карты, буквально сорвался с цепи: схватил автомат, передернул затвор и выпустил очередь: «Сука, стой!» Я едва успел долбануть по его автомату, чтобы очередь не попала в машину.

– Ты охренел?! На посту никого не было, – заорал я.

– А по фигу – должен был остановиться и ждать! – ответил Саша.

В той машине, помимо водителя – чеченского милиционера, оказались три женщины и двое детей.

Если бы Саша попал в машину, вероятнее всего, потом всё объяснили бы так: «российские милиционеры пресекли попытку незаконного проезда через блокпост вооруженной группы под прикрытием женщин и детей». Оружие и взрывчатку у них в машине точно бы нашли – не сомневаюсь.
Кстати, Саша был самый лучший в роте «вышибала» – специалист по отбиранию денег у задержанных. Сколько поломанных носов, выбитых зубов и сломанных ребер… Не думаю, что он считал.

И вот теперь Саша охраняет законность на митингах

Разрядка напряженности

На войне мы, как будто защищаясь от того, что происходит вокруг, всё время говорили о доме, о детях, о женщинах, по возвращении – о войне. На войне снятся сны о доме и возвращении, дома – о войне и невозвращении: ты не можешь бежать от войны, даже если хочешь.

Сны рассказали бы о нас, тех, кто прошел войну, многое. Но только хочет ли кто-то «многое» про нас знать?

Чечня, 2012 год (ИТАР-ТАСС)

Вот один из мучающих меня до сих пор кошмаров. Стою в строю на отправку. Зачитывают приказ – в стороне семьи отъезжающих. Кто-то плачет, кто-то фотографирует. Спрашиваю стоящих рядом: «Я же уволился? Почему меня опять отправляют в Чечню?» Отвечают: «Людей не хватает, теперь всех отправляют, тех, кто уволился, – тоже».

Другой стандартный сон – о сломанном автомате. Еще один – о том, как попадаю в окружение. Вот-вот плен, а гранаты куда-то исчезли, и самоподорваться нечем…

Еще после первой командировки в Чечню весной 2001 года родные поняли, что меня нельзя будить, пока я не проснусь сам. Иначе я не понимаю, где нахожусь… Когда меня в первый раз разбудили, я орал: «Не понял!» и скачками перемещался по комнате, стараясь не попадать в район окон (на случай обстрела), не узнавал близких, которые казались мне вражеским окружением. Домашние постепенно привыкли и терпеливо ждали, когда я проснусь сам. Им пришлось помнить об этом не один год.

Коллега рассказывал, как после командировки в Чечню вскакивал по ночам, командуя жене «рассредоточиться по окнам». Она сначала пугалась, потом привыкла и послушно «рассредотачивалась», ожидая пока ее муж окончательно проснется и поймет, где он находится.

Пытаясь понять, что со мной происходило, когда я вернулся с войны, я нашел, как мне кажется, точный образ. У воевавших как бы перегорают предохранители. В тех случаях, когда нормальный человек может сдержаться, пусть и в тяжелой, пусть и в унизительной для себя ситуации, «возвращенцы» срываются в штопор. Знаю. Испытал на себе. Помню, как после очередной командировки в Чечню сидели с другом во дворе. Мирно беседовали о вечном. Подошли два пьяных молодых человека, потребовали сигарет. Не курил. В ход пошло обычное пьяное: «А если поискать?». Вот тут и произошло замыкание. Ненависть сжала голову. На лоб накатила волна тепла, и откуда-то всплыла такая привычная команда: «уничтожить».
Последняя попытка не взорваться – встаю и почему-то говорю: «Кругом и бегом отсюда – пять секунд».

Молодчики ввиду алкогольной заторможенности опасности не почувствовали, тупо протянув: «Че?»

Далее всё происходило стремительно. Удар, сланцы с ног в разные стороны, еще удар… В какой-то момент один крикнул второму: «Заходи со спины и сбивай его». Лучше бы он этого не делал. Я схватил подвернувшийся под руку кирпич и прицелился в голову

К тому времени я был только в одной поездке в Чечню. Думаю, только поэтому сумел взять себя в руки. Драка закончилась, шпана отступила.

А голова еще долго болела от ярости. Разговаривал сам с собой, как, наверное, многие из моих товарищей, оказавшись на гражданке. Мы – говорил я себе – воюем с террористами, чтобы вы, гады, могли жить спокойно, а вы не цените… И – по кругу, копя обиды.

А ведь мог бы просто радоваться, что приехал живой, что сижу во дворе с другом, что отвоевался…

«Предел допустимой самообороны» для участника боевых действий – пустые слова. На войне так думать нельзя. От этого зависит жизнь. Решения надо принимать моментально. Избавиться от этих навыков на гражданке почти невозможно. Именно поэтому реакция ветеранов быстрая, жесткая и зачастую неадекватная степени опасности или оскорбления.

А ветеранов в ОМОНе много. И теперь я думаю, неслучайно.

Дмитрий Флорин (в центре), Чечня, Ножай-Юрт, 2001 год (фото из архива автора)

Боевые заслуги

Бойцов ОМОНа часто упрекают в чрезмерной жестокости при задержаниях. Бывает.

…Несколько лет назад наша дежурная группа передвигалась по городу на машине. Увидели, что на остановке автобуса несколько молодых людей избивают своего сверстника. Первым среагировал наш водитель. Машина вылетела через встречку на тротуар. Она еще не остановилась, а водитель Серега уже был на улице и гнался за одним из участников драки. Мы вывалились из машины, вообще не понимая, в чем дело, потому что начала конфликта просто не видели. Но срабатал «боевой взвод» – просто кинулся за двигающейся мишенью.

В Чечне бы я за ним не бегал – с собой было оружие. Но тут нельзя, мы не на войне. «Своего» я догнал и сбил с ног. Дальше, автоматически, его – на живот, коленом в шею, пара «расслабляющих» ударов, руки за спину, на излом… Потом поднял его с земли автоматом, сдавил горло спереди, на конвоирование и в машину.

В итоге поймали двоих. Повезли в ближайший отдел. Задержанные забились от нас под кресла «уазика». Когда мы приехали в РОВД, у одного из них штаны были мокрыми.

Вытащили из машины, закинули им руки за голову, головы вниз, чтобы не видели наших лиц (масок с собой не брали), и далее – в отдел под жестким конвоированием. Это когда в шею упирается ствол оружия, а свободная рука держит в напряжении какую-либо болевую точку.

Мы затащили их в коридор, поставили на «полушпагат» и еще раз более тщательно провели «наружный осмотр». В нормальной полиции это значит «похлопывание и прощупывание карманов с требованием предъявить подозрительное содержимое», у нас – выкрученные наружу карманы и выброшенное на пол их содержимое.

При этом безо всякой необходимости старший группы стал проводить допрос. От страха один из задержанных не мог вспомнить свое имя и возраст. Всё происходило по «боевой схеме», как в Чечне – на задержанных орали, их пинали, а то и били.

Капитан, дежурный по отделу, прибежал, пытаясь привести нас в чувство. Был послан: «Они пока наши, мы тебе их не отдавали еще».

Для меня, участвовавшего во всем этом, не вставало вопроса – правильно ли мы поступаем? Мы добросовестно отрабатывали то, чему нас учили перед отправкой на войну и чему мы сами научились на войне.

Работа у нас такая

Чаще всего наша ежедневная рабочая смена в ОМОНе начиналась с зачистки «потенциальных мест нахождения лиц кавказской национальности». Официально мы получали приказ быть в готовности для возможной помощи постовым милиционерам, операм и вообще к экстренным случаям.
Командование назначало наряды, и вооруженные бойцы выезжали во вверенные им районы.

Далее – та самая неофициальная зачистка по «возможным местам скопления» наших «клиентов».

В основном – рынки и торговые комплексы. Делалось всё по правилам боевой операции.

Группы высаживались в разных местах объекта, с флангов ОМОН заходил к центру, к точке сбора. На ходу задерживались все «лица кавказской национальности» или те, кто на них похож, у них отбирались паспорта, их затаскивали в машины.

В машине уже работали «дознаватели». В короткие сроки им было нужно отсеять из общего количества задержанных тех, у кого есть какие-то нарушения. Неважно – регистрация, просроченный паспорт или привычка «задавать вопросы». Родившиеся в Чечне, Ингушетии и Дагестане – без вариантов – «наш контингент».

Работали, как умели, а умели только так, как в Чечне

И беседа в машине была очень похожа на допрос подозреваемых, взятых на зачистке.

И когда стоящая рядом с рязанским городским рынком машина раскачивалась от «бесед», у бойцов не возникало вопроса: «А это законно?» По-другому не учили.

Время от времени наш отряд бросали в город с установкой «работать жестко» и в других ситуациях. Именно тогда я впервые подумал: а может, нас для этого и держат на службе и не дают выходить из «боевого режима»?

Однажды бандиты при ограблении магазина расстреляли приехавший по тревоге экипаж вневедомственной охраны УВД.

В городе ввели экстренный план «Вулкан», в подразделения вызвали всех сотрудников. Нас собрали в райотделе. Дали команду – показать, кто в городе хозяин, действовать жестко.

Разделили на группы и по карте раздали улицы – какой части где работать. Цель – увеселительные заведения.

Официально это называлось «усилением паспортного режима» – мы должны были проверять документы и в случае их отсутствия сдавать задержанных в автобус, доставлявший их по райотделам «для установления личности».

В реальности мы работали, как на зачистке, исключив лишь стрельбу при малейшей угрозе. Мы точно так же «отрабатывали» объекты – окна, двери, дворы; вход в помещение производился в боевом варианте.

Самый быстрый вбегал внутрь, за ним следовали остальные, сбивали с ног всех попадавшихся на пути, оставляли за собой удары «на память», затем всем закручивали руки и либо держали на полу, либо, если человек успел прижаться к стене, впрессовывали в нее с руками за голову и на «растяжке» – максимально расставленными в стороны ногами.

Автобусы не вмещали задержанных, райотделы были забиты стоящими на «полушпагатах» людьми. «Особо выступающих» оформляли рапортом за мелкое хулиганство (в рапорте – «нецензурная брань в общественном месте»), а на месте «отрабатывали» с помощью боевых приемов борьбы.

Преступников мы, разумеется, не поймали, но операция устрашения удалась. Что умеем, то умеем. За это – понял я позже – и ценят.

Реабилитированные

После возвращения из первой чеченской командировки весной 2001 года случайно стал обладателем путевки в госпиталь ветеранов войн – оказывается, нам по закону положена «реабилитация». И хотя ездил в Чечню отряд из 50 человек, путевок почему-то выделили всего 5.

Госпиталем оказался бывший пионерлагерь какого-то завода под Рязанью, в поселке Солотча, примерно в 20 км от города.

Мы были здесь самыми молодыми. Основной контингент – ветераны Великой Отечественной и, как нам потом сообщили, несколько ветеранов «неофициальных войн» – в Корее и Вьетнаме.

Поселили на одном этаже в соседних номерах. Только предупредили – если к вам подойдут старики и спросят, почему это вас кормят лучше, чем нас, отвечать надо: за нас доплачивает наше ведомство.

Целыми днями мы ничего не делали. Никто о нас даже не вспоминал. Ну и отлично, «ничего» по традиции перерастало в ежевечерние застолья. Днем ходили на ближайший водоем купаться. Чем реабилитация отличалась от обычного отпуска, мы сначала не поняли. Лучше бы отдали деньгами. Или хотя бы вернули нам невыплаченные «боевые».

Дней через пять к нам привезли психолога. Представитель УВД приехал с женщиной средних лет и сообщил, что вечером всем надо собраться вместе. Собрались не все. Кто-то продолжил борьбу с посттравматическим синдромом по традиционной методике – за стаканом. 

Нас же посадили в круг и попросили представиться. Как положено – имя, звание, выслуга, сколько командировок в Чечню.

Затем всем раздали бумагу, краски и карандаши, попросили что-нибудь нарисовать.

Я нарисовал дом. Кто-то – танк. Один наш товарищ нарисовал какой-то орнамент.

Психолог сказала, что с автором орнамента ей надо поговорить отдельно. Он испугался и сказал, что ему некогда. Понимаю, мы все побаивались психушки.

Нас попросили объяснить, почему мы нарисовали такие картинки. Почти все ответили: «Просто пришло в голову». Ответы психологу понравились. На этом наша реабилитация закончилась.

Мы пробыли в этом госпитале около недели. Через месяц – на новую подготовку. Еще через два – опять в Чечню. Эта была моя первая и последняя «реабилитация». После следующей командировки путевок мне не вручали.

Возвращение никем

На войне ты кто-то. Царь блокпоста, император КПП базы, президент группы зачистки… По ощущению. От тебя зависит многое. Ты можешь стрелять, можешь взрывать, можешь избивать, вершить суд так, как считаешь нужным.

Законы – это там, далеко, дома. Здесь свои законы или отсутствие таковых. Приказ заменяет Уголовный кодекс, а личное мнение – Конституцию.

Чаще всего, совершая что-то противозаконное на войне, никто не думает, что за это придется отвечать. Опыт показывает: обычно ответственности за это никто не несет

Так сложилось.

Сложилось на войне, а «работает» на гражданке.

Если человек неудачно пошутил при проверке документов на посту ГАИ под Рязанью, он может пускать кровавые пузыри лежа в грязи, точно так же, как пускал бы их на выездном блокпосте у развилки Даттах – Ножай-Юрт в Чечне.

При этом практически никто из воевавших не замечает «деформации личности». Хотя о «вежливом и корректном отношении к гражданам» омоновцам напоминают ежедневно в приказе, который зачитывается, когда они заступают на службу. Вежливость и корректность для ветеранов Чечни? Не убили – значит, были вежливы и корректны. Примерно так.

Когда в суд попадает дело об очередном полицейском, превысившем полномочия (чаще всего, поколотившем мирных граждан), полицейское руководство объявляет: герой дела прошел через Чечню. Для потерпевших это трагедия; скорее всего, обидчика всего лишь отправят на лечение от «посттравматического синдрома». А потом он опять возьмет в руки дубинку и наручники…

Мой коллега по последней командировке в Чечню уже давно мог выйти на пенсию. Выслуга позволяла. Но он не выходил.
Более того – рвался в бой. Отсидев с нами в Чечне 3 месяца, вернувшись домой, через полтора месяца он ехал меняться на полсрока с кем-то из того отряда, который менял нас.

Мы удивлялись, зачем? Он мог никуда не ездить. Мог выйти на пенсию. Он не мог.

«Понимаешь, в Чечне все понятно – отработал, отдохнул, выпил, поспал, на работу, только старайся живым остаться. А дома? Приехал: первый месяц – как в сказке. Все тебя любят, кормят, уважают. А потом наваливается гора проблем – дети, жена, ЖКХ, ремонт, огород… Не справляюсь», – объяснял мой коллега.

Он такой не один. Когда наш отряд сняли с одного из мест дислокации в горах перед переброской в Грозный, образовалась «временная дыра» в несколько месяцев, которые надо было провести дома. Разговоры были об одном: ну когда же уже поедем…

Посттравматический финал

Опять слег с сердцем. Кардиолог сказала, что я рекордсмен по возрасту с таким заболеванием. Уже слышал это в прошлом году в реанимации другой кардиологии.

Врач узнала, что был в Чечне. Сказала, что у нас, инфицированных ПТС (посттравматический синдром), – обостренное чувство справедливости. Мол, из-за этого и клинит сердце. 

Наверное, правда.

Наверное, не вся.

…До прихода президента Путина к власти срок командировок милиционеров в Чечню составлял 1,5 месяца. При нем – 2 месяца, затем – 3. Врачи говорили: такой длительный срок пребывания в экстремальной ситуации приводит к необратимым изменениям в психике. Врачей не слушали.
В 2001 году один боец рязанского ОМОНа по ошибке свалил машину с моста, следуя с блокпоста на базу. Остался цел, но покалечил сидевших в машине коллег. Сам на себя наложил наказание: отказался возвращаться домой, оставшись сразу на следующую командировку. Через 4,5 месяца с момента его отъезда из дома (его 3 месяца плюс еще 1,5 месяца «сверхсрочных») по приказу врачей военно-врачебной комиссии бойца вернули домой. Врачи сказали: психика не выдерживает, 4,5 месяца – предел.

Ближе к концу первого президентского срока Путина командировки милиционеров в Чечню продлили до 6 месяцев.

…Теперь мои бывшие товарищи обеспечивают порядок на митингах. А те, кто ходит на них, не знают, чем это им грозит. Я знаю. Впрочем, все равно хожу.

ЭКСПЕРТИЗА

Психолог – о том, можно ли вылечить полицейских от жестокости

Михаил Виноградов, психолог, психиатр-криминалист, доктор медицинских наук, руководит Центром правовой и психологической помощи в экстремальных ситуациях, который сотрудничает с МВД

– Многие полицейские воевали в горячих точках. После этого им жизненно необходима реабилитация. В настоящее время ее фактически не проводят.
Кроме того, в горячие точки должны направляться не по разнарядке, а по рекомендации психолога, лучше – после специальной психологической подготовки. У полиции есть для этого все возможности: деньги, силы, средства.

Для начала те, кто возвращается из зоны боевых действий, должны пройти обследование у психологов и психиатров – так называемое психодиагностическое обследование. По его результатам выстраивается режим реабилитации и адаптации к обычной жизни: в санатории или в больнице. Некоторых, вероятно, придется на время отстранить от работы с оружием

Раньше, чтобы милиционер умел трезво оценивать обстановку и сдержать свою агрессию, с ним проводили специальные тренировки. Даже в совершенно мирной жизни. Психологам известно, что бойцы, к примеру, СОБРа и ОМОНа, находясь на дежурстве в отсутствие вызовов, испытывают серьезный дискомфорт от ожидания стресса. И требуется разрядка. Именно поэтому «засидевшихся» бойцов отправляли в спортзал, а иногда и к психологам, чтобы снять это напряжение ожидания.

А ведь когда человек приходит с войны, опасностей куда больше. Ситуация с полицейскими, страдающими посттравматическим синдромом, стала критической после того, как начались масштабные выступления оппозиции. Мы уже наблюдали столкновения активистов с полицейскими и видели проявления излишней жестокости. Недопустимо, чтобы насилие по отношению к мирным людям нарастало.

Полицейские, которые не прошли реабилитацию после боевых действий в горячих точках, как правило, озлоблены, они склонны к физическому насилию – вплоть до неправомерного применения оружия. Кроме того, многие из них начинают злоупотреблять спиртным, что в итоге может привести к алкоголизму.
Новый министр внутренних дел Владимир Колокольцев, насколько я знаю, начал эту ситуацию исправлять. Прежде всего, он требует от подчиненных, чтобы те вычисляли людей, склонных к жестокости, и изгоняли их из рядов полиции. При этом речь не только о рядовых, но и о генералах тоже. Моя позиция: те, кто не может адаптироваться к мирной жизни, должны быть уволены из полиции безжалостно.

БИОГРАФИЯ

После срочной службы в ВДВ в 1997 году Дмитрий Флорин поступил на службу в правоохранительные органы.

В марте 2001 года – первая командировка в составе ОМОНа в Ножай-Юртовский район Чечни в составе группировки, созданной для проведения контртеррористической операции. Получил статус ветерана боевых действий и крест внутренних войск «За отличие в службе» 1-й степени.
В сентябре 2001 года – вторая командировка в составе ОМОНа в тот же горный район Чечни.

В октябре 2001 года участвовал в двухнедельной крупномасштабной операции «по блокированию и захвату президента Ичкерии Аслана Масхадова» в районе сел Симсир, Байтарки и Татай-Хутор. Масхадов тогда ушел из окруженного района с небольшим отрядом.

10 ноября 2002 года уволился из правоохранительных органов по собственному желанию. Накануне пять рапортов об увольнении пропали из отделения при странных обстоятельствах. Конфликт с командованием, потерявшим их, длился полтора месяца.

Восемь лет длились судебные тяжбы за «боевые» выплаты, полагающиеся участникам боевых действий.

Календарная выслуга в МВД составила 5 лет, в связи с работой в спецподразделении и участием в боевых действиях 5 лет считаются за 6,5 года.

Еще находясь на службе в МВД, начал писать для «Новой газеты». Первая статья вышла осенью 2002 года под названием «Как становятся ментами».
С тех пор сотрудничал с разными изданиями. В 2010 году стал получать угрозы из-за своей статьи о встрече ветеранов чеченской войны, представляющих противоборствующие стороны. Полиция угрожавших не нашла. В целях безопасности с помощью организации Frontlinedefenders временно уехал из России.

В 2011 году с группой итальянских единомышленников создал и возглавил зарегистрированный в Милане сайт «Интеркавказ», получивший в том же году Сахаровскую премию «За журналистику как поступок» за статьи о чеченской войне.