Прививка строгого режима

Борис Земцов накануне приговора
Из полутора тысяч заключённых зоны строгого режима «серьёзных» преступников наберётся едва ли полсотни

Записки из современной российской зоны строгого режима

В 2008 году заместитель главного редактора «Независимой газеты» Борис Земцов был осуждён за вымогательство и хранение наркотиков на 8 лет лишения свободы. Полностью свою вину не признал. Позднее приговор за хранение наркотиков был отменён за отсутствием состава преступления, что прибавляет сомнений в справедливости обвинений в вымогательстве. В августе прошлого года Борис Земцов был освобождён условно-досрочно. В его планах – добиваться окончательной реабилитации.
По версии следствия, которая стала основой обвинительного заключения, Борис Земцов неоднократно встречался с представителями Минсельхоза и «Союзплодимпорта», угрожал им публикациями компромата и требовал ежемесячной выплаты крупных сумм денег. Сам журналист по-прежнему настаивает, что на встречах с представителями упомянутых структур речь шла о перспективах масштабного обоюдовыгодного сотрудничества между редакцией «Независимой газеты» с Минсельхозом и «Союзплодимпотром», что пункт о «непубликации» материалов негативного характера в эту программу был включён исключительно по требованию этих структур.  Адвокаты Бориса Земцова и по сей день считают квалификацию этих действий неправильной. По их мнению, скорей всего, здесь идёт речь о «коммерческом подкупе» (уголовная статья куда более «мягкая» на момент совершения  «преступления», чем «вымогательство»).
Тем не менее в августе 2008 года, как писала газета «Коммерсантъ», Мещанский суд Москвы вынес самый суровый в истории России приговор журналисту. Бориса Земцова приговорили к восьми годам колонии строгого режима. Журналист частично признал себя виновным в вымогательстве. Оглашение приговора в Мещанском суде длилось около двух часов.
Борис Земцов родился в 1956 году. Окончил Тульский государственный педагогический институт и Высшую комсомольскую школу при ЦК ВЛКСМ. Служил в армии. Работал в областной и центральной прессе. С 1998 года – в «Независимой газете». Прошёл путь от обозревателя до заместителя главного редактора.
За время нахождения в зоне Борис Земцов собрал материал, который лёг в основу книги «Прививка строгого режима». Её выход планируется в ближайшем будущем в одном из российских издательств. В книге присутствуют художественный вымысел, художественное обобщение, но в целом – это дневник, который автор вёл в заключении. Фрагмент из неё мы предлагаем читателю.

Всё-таки в счастливое время выпало нам сидеть. Сегодня практически каждому арестанту можно надеяться на просвет в судьбе, на облегчение участи. Это, конечно, не значит, что каждому будет снисхождение, но шансов прибавляется. И на УДО (условно-досрочное освобождение) люди уходят куда чаще, чем в предыдущие годы, и начавшаяся реформа службы исполнения наказаний надежд прибавляет, и концентрация слухов о замене старого УК РФ на новый, более гуманный, нарастает.
Ещё несколько лет назад ничего подобного и в помине не было. Получал человек свой срок, и это был приговор на все «двести процентов» – ни «скощухи», ни послабления! Так что будем ждать, надеяться. Тем более дело идёт к выборам. Достижения в экономике, в социальных сферах весьма скромные, а где «пряники» для электората? Реформы в УФСИН, совершенствования в УК, сокращение общего числа сидельцев – самый верный, самый честный, самый малозатратный путь. Эффект бесспорно будет ощутим. Едва ли не в каждой российской семье кто-то сидел, сидит или, того гляди, сядет. На худой конец, там просто часто с содроганием вспоминают о времени не столь давнем, когда понятия «ссылка», «лагеря», «этап», «срок» заставляли трепетать каждого.

***
В ассортименте лагерного ларька нет сахара, когда-то был, потом запретили, в целях борьбы с брагоделанием и самогоноварением. Аргумент – глупость несусветная, и в посылках, и в передачах сахар получать можно. Да и что там получать, самое время вспомнить, что второе производство на зоне меловое. Для расфасовки готовой продукции, мела, в зону регулярно поступает громадное количество мешков, как новых, так и бывших в употреблении. Во многих из последних хранился сахарный песок. Если подобный мешок тщательно вытрясти, можно получить от 100 до 400 граммов сахара. Пусть не очень чистого, пусть с крошками неведомого происхождения, с ниточками непонятной принадлежности, но… всё-таки сахара! Впрочем, скорее всего, это вовсе не глупость, а вовсе наоборот. Меньше будут покупать сахар – меньше будут изготавливать суррогата (браги, самогона), больше будут пользоваться услугами алкогольных и наркологических барыг, бизнес которых в зоне процветает. Словом, поддержим отечественного производителя. Похоже, здесь и «зарыта собака».

***
Почти каждый день, приблизительно с половины десятого до половины третьего, в бараке отключают воду. Приблизительно в это же время у нас отключают свет. Что за этим? Экономия? Профилактика? Следствие каких-то где-то производимых работ? Впрочем, какая разница, барак российской зоны начала XXI века, лишённый света и воды, – родной брат каземата раннего Cредневековья со всеми, так сказать, вытекающими…
Зато – нас не бьют! Уже «не бьют» (арестанты «со стажем» помнят не памятью, а собственной шкурой совсем недавние времена, когда по любому пустячному нарушению любого зека могли вызвать в «дежурку», где полдюжины дородных контролёров устраивали ему «пятый угол» или просто лупили почём зря руками и ногами). Если же быть совсем точным, «почти не бьют». Буквально на днях только что переведённый в отряд узбек Э. отхватил изрядную порцию пинков и зуботычин от отрядных «козлов» (зеков-активистов, добровольных помощников администрации) за неровности в личных отношениях с режимом. (Уверен, «козлы» здесь действовали не по собственной инициативе, а по наущению начальника отряда.) Мало того, потом азиат-горемыка был вызван в ту самую «дежурку», где известная процедура повторилась уже в исполнении прапорщиков-контролёров. Конечно, мордобой здесь уже не массовый, не повальный. Не то время, не тот зек. Грамотный сигнал в прокуратуру, правозащитникам, в СМИ может мигом обернуться для лагерного начальства непоправимыми последствиями, и тем не менее…

***
Где-то я читал, будто всякая среда, всякий мини-социум поднимает или опускает человека до своего уровня. Принцип, хорошо известный философам, социологам, психиатрам. Общеизвестная истина, чей смысл аукнулся в русской поговорке про «свой устав» и «чужой монастырь». Переносить эту истину на моё нынешнее положение, на мою нынешнюю ситуацию – тогда в очень скором будущем я непременно буду изъясняться исключительно матом, без конца употреблять «ну», «короче», «ложи», сморкаться в два пальца, оглушительно чавкать, поглощая пищу, а всё свободное от работы время делить между просмотром порнухи и бездарных сериалов. Незавидная перспектива! Я к ней не готов, я с этим приговором не согласен, я непременно докажу, что это не так!
Уверен, перегнули палку учёные мужи, вынося вердикт, что всякая среда поднимает или опускает человека до своего уровня. Человек должен формироваться в ходе противостояния, сопротивления этой среде. Конечно, это удел немногих, лучших, сильных. Очень хотел бы относиться или хотя бы максимально походить на людей этой категории.
Удивительно, парадоксально, дико, но доводится встречать немало людей, которых зона, неволя, эта территория, окружённая колючкой, напичканная произволом, идиотизмом, невежеством, подлостью, «поднимает» до своего уровня. Именно здесь они получают какие-то представления о географии, истории, политике, именно здесь они впервые взяли в руки мобильный телефон, увидели телевизор современной модификации, познакомились с DVD, обрели возможность регулярно курить сигареты с фильтром, спать на пусть застиранных, но всё-таки белых простынях. Да много чего ещё они здесь впервые увидели, узнали, потрогали.
Коля С. – арестант нашего отряда, уроженец здешних мест, имел недюжинное мужество как-то в этом признаться: «В деревне жил, деревня на отшибе, отца не помню, мать бухала, мы с братьями не каждый день хлеб видели, кроме резиновых сапог, никакой обуви не знали, а здесь три раза в день поесть горячего можно, в баню хоть каждый день…» Жутковато подобное слышать на фоне бесконечного трёпа с самых высоких трибун о компьютеризации, нанотехнологиях и всяких там фьючерсах.

Два запаха зоны
Жара. По-прежнему жестокая, рекордная, испепеляющая жара. А в жару все типичные, давно прописанные в зоне запахи отчётливее, сильнее, жёстче. Главных из них два. Первый – амбре ближайшего болота. Второй – вонь лагерной помойки. Похоже, что роза ветров складывается здесь так, что стоящие один другого запахи не выветриваются, а накапливаются, прессуются, увеличиваясь в своей гадкой концентрации. Они пропитывают нашу одежду, намертво въедаются в кожу и волосы. Не помогает ни стирка с порошком, ни баня с мылом и шампунем. Эти запахи, как временное тавро, напоминание каждому из нас от зоны: «Ты – здесь, ты – мой, пока ты здесь, этот запах будет сопровождать тебя, будет частью тебя самого».

***
Какой нездоровый цвет лица у многих из тех, с кем я разделяю ныне арестантскую судьбу. Особенно это заметно в ясный солнечный день, во время проверок, когда весь отряд выстраивается по шеренгам в «локалке». Этот цвет напоминает о множестве явных и скрытых недугов. Мрачная палитра. Жёлтый, мертвенно-бледный, серо-землистый, серый с зеленью. Напоминание о больной печени, разрушающихся лёгких, барахлящих почках и т.д. Наглядное свидетельство отсутствия витаминов, потребления плохой воды, отсутствия нормальной медицинской помощи, а главное, конечно, дефицита свежего воздуха.
В бараке дышим диковинной смесью из табачного дыма, испарений сохнущей одежды, запахов несвежего белья. Не говорю уже о том коктейле, что приходится вдыхать в лишённых вентиляции ангарах «промки» (тот же дым, пыль, полиэтилен, полипропилен и прочая гадость). Потому и, выходя в «локалку» продышаться, – не просто дышишь, а употребляешь воздух, как редкое лакомство, смакуя, наслаждаясь, растягивая удовольствие. Если, конечно, в это время не «поддувает» из цеха по фасовке мела, из недавно развёрнутой то ли случайно, то ли специально в сторону наших бараков трубы.
А ещё крупноформатную цветную съёмку наших лиц можно использовать как фотодокумент в разговоре о гуманизации и либерализации нашего общества. Можно просто нафотографировать наших физиономий, то жёлтых, то мертвенно-бледных, с чёрными и фиолетовыми полукружьями под глазами, с проваленными, напоминающими об отсутствующих зубах ртами, и… всё. Наши лица – визитная карточка государства, лакмусовая бумажка состояния общества, диагноз нравов и свидетельство степени милосердия в одной конкретной стране в одну конкретную эпоху.

***
Всякое минимально свободное пространство стен в нашей столовой занято картинами. Иногда это пейзажи, слащавые, примитивные (квёлые берёзки, облака, напоминающие о полузабытых сметане и твороге, какие-то цветочки), но чаще всего это натюрморты. По исполнению – малярный бред, по тематике – «старые голландцы». На фоне распластанных окороков и золотых тушек жареных цыплят – готические фужеры и диковинные фрукты. Смотреть на всё это и потреблять традиционную сечку или известный перловый суп (комплиментарно называемый рассольником) – сочетать несочетаемое. Тем не менее смотрим и потребляем. А ещё в еду нашу стали в последнее время добавлять сою. Кто-то брезгливо вылавливает её и складывает рядом на столе, кто-то с аппетитом ест. Слышал обрывок разговора:  «Сою есть нельзя, там модификация и радиация…» – «Да ладно, не гони, я ем, и ничего мне…»

Мода от дизайнеров УФСИНа
Вызвали на склад для получения нового комплекта казённой одежды. В комплект входят роба (брюки и что-то вроде то ли рубашки, то ли кителя, то ли куртки), трусы, майка, шапка-кепи, ботинки. Обыденная, самая обычная в арестантской жизни процедура, а сердце защемило, лютой тоской повеяло, будто этот факт – мистический знак:  мол, пока не износишь, не истреплешь всего этого – не видать тебе свободы, не выбраться тебе из всей этой мерзости. Своеобразная вариация на сюжет русских народных сказок про «семь пар железных ботинок».
Кстати, об этих самых, вовсе не железных, ботинках. Они для нас всесезонные, универсальные, рассчитанные и на лето, и на зиму. Утверждая эту модель, чиновники главного тюремного ведомства почему-то не вспомнили, что зимой температура в нашей стране очень часто падает до минус двадцати пяти градусов и ниже, а летом – поднимается выше тридцати (нынешнее лето показало, что и сорок градусов не предел). Одна очень важная деталь: и верх, и подошва этих ботинок изготовлены из каких-то суррогатов-заменителей, находящихся с окружающей средой в очень специфических отношениях. В итоге – летом ногам в этой обуви не просто жарко («каждой ногой в микроволновке» – грустно шутят по этому поводу мои соседи), ноги там просто преют. Зимой всё с точностью до наоборот. Не спасают ни шерстяные носки, ни самодельные стельки – отбудешь положенные двадцать минут на традиционном построении, начинает казаться, что стоял ты босиком на бетоне.
К тому же подобная обувь плохо чистится, её поверхность уже через месяц начинает лохматиться, будто сшиты эти ботинки из шерсти какого-то неведомого животного, а через пару месяцев в местах сгибов они просто начинают рваться. Любопытно, что некоторым из нас довелось носить совсем другой тип ботинок. Эти были изготовлены из чего-то вроде кирзы. В них так же жарко летом и ещё холоднее зимой, но они более ноские, начинают рваться только через год, к тому же отлично чистятся. Все эти характеристики могу подтвердить лично, ибо именно такие ботинки получал в Берёзовском лагере (место моего прежнего нахождения) и проходил в них полтора года, и всё это время служили они мне верой и правдой. Говорят, что именно такой тип башмаков просуществовал в российской тюремной системе чуть ли не с тридцатых годов прошлого века. Выходит, обувая их в январе 2009 года, я, арестант XXI века, принимал своего рода эстафету от зеков ГУЛАГа, воспетого А. Солженицыным и В. Шаламовым. Остаётся сострить по этому поводу: эстафета в надёжных руках, вернее, на надёжных ногах.
Отдельного внимания заслуживает другой компонент нашей экипировки – роба. У неё сносный, с претензией на современность фасон. Это куртка, отдалённо напоминающая джинсовую, брюки с карманами и т.д. Цвет вполне предсказуемый – чёрный, разумеется, а какой же ещё по цвету может быть одежда арестанта в нашем государстве, а вот материал… Его свойства во многом перекликаются со свойствами материала, из которого шьются наши ботинки. В холод такая одежда не согревает, а в жару создаёт что-то вроде парникового эффекта. Иногда начинает казаться, что вовсе не из ткани она изготовлена, а из универсальной, гнущейся, но совершенно не пропускающей воздуха пластмассы. Буду освобождаться, заберу с собой хотя бы клок этой материи, постараюсь отправить его на экспертизу: пусть специалисты определят, что это за диковинный материал и возможно ли вообще изготавливать из него одежду для людей, пусть находящихся в местах лишения свободы.
Есть и ещё один «вековой зековский символ» в нашей экипировке – телогрейка. До недавнего времени эта одежда ассоциировалась в моём сознании с той телогрейкой, что продавалась в советские времена в любом магазине «Рабочая одежда», стоила около пяти тех самых «деревянных» рублей и за счёт ватной подкладки надёжно предохраняла не только от лёгкого осеннего похолодания, но и от зимних, вполне ощутимых морозов. Нынешние наши «телаги» с тем советским изделием ничего общего не имеют. В качестве утеплителя там используется не ватин, а что-то во много раз более легкомысленное. Перенести зиму даже «средней холодности» в такой телогрейке просто невозможно. Естественно, мы утепляемся. Кто как может. В соответствии с возможностями и степенью изобретательности. Чаще всего от телогрейки отпарывается подкладка, и бедная доза чахлого утеплителя усиливается дополнительной порцией того же самого материала. Кто-то подшивает изнутри элементы вольной одежды типа безрукавок из искусственной овчины, распоротых свитеров, байковых рубашек с отрезанными рукавами.
Находятся отчаянные, что пришивают к телогрейкам «вольные» меховые воротники. Последний шаг весьма опрометчив. Любой прапорщик-контролёр, не говоря уже о каких-нибудь злобных сверхбдительных проверяющих областного, тем более федерального уровня, может запросто приказать срочно спороть, а то и просто оторвать подобное «утепление». Возражать, пререкаться, тем более сопротивляться в подобной ситуации бессмысленно. Нарушение формы одежды – серьёзное дисциплинарное нарушение, за которое в изолятор угодить можно очень даже запросто.

А на правой груди профиль …
Всякий раз, оказавшись в лагерной бане, обращаю внимание на тематику арестантских татуировок. Вот уж действительно оригинальное свидетельство меняющихся вкусов и настроений российских зеков. А заодно и всех процессов, происходящих в обществе. Своего рода уникальный историко-социологический документ. Ныне на арестантских телах почти не встретишь некогда столь популярных русалок с арбузными грудями, волооких обнажённых красоток и банальных обещаний не забывать мать родную. В прошлое канули сердца, пронзённые стрелами, обвитые змеями ножи, плахи с воткнутыми топорами. Я уже не говорю о профилях Ленина, Сталина, что когда-то наивные жители архипелага ГУЛАГ набивали на собственном теле. Ведь существовал даже миф-поверье, что в зека, отмеченного подобной наколкой, никогда не выстрелит охранник.
Кстати, а чьи профили с учётом нынешних политических реалий мог запечатлеть навечно на своей груди зек начала двадцать первого века? Горбачёва? Ельцина? Может быть, Гайдара? Путина-Медведева? Не видел…  Политические реалии – штука зыбкая. А татуировка – стабильная, по крайней мере в масштабах человеческой жизни, вот и не рискует нынешний зек, в отличие от своего брата гулаговца, украшать себя актуальными политическими портретами.    
Для сегодняшнего арестанта по-прежнему в чести и почёте православно-церковные сюжеты татуировок. Тут и церкви с куполами – старинный, много говорящий в тюремно-лагерной среде образ, и целые картины на библейские темы.
Немало в татуировках характерных примет современности. Это и использование цветной туши, и наколки, нанесённые на участки тела, которые раньше не принято было украшать подобным образом (открытый участок шеи, затылок, самый пикантный низ живота). Хватает и прочих свидетельств оригинальности и творческого поиска – у одного сзади, на верхней части шеи, был наколот штрих-код – то ли шея – товар, то ли товар выше, т.е. голова.
Заметна ныне в наколочной тематике и фашистская тема (свастики всех видов, злобные орлы неведомых пород с той же самой свастикой в когтях, погоны, копирующие эсэсовские, и т.д.). Довелось встречать несколько наколотых портретов Гитлера.  Однажды увидел на груди одного из мывшихся в бане арестантов внушительных размеров портрет этого самого Адольфа. Запечатлённый фюрер смахивал на что-то среднее между сгинувшим в эпоху культа личности маршалом Блюхером и бравым солдатом Швейком. Если бы не окантовка из свастик всех калибров, основателя Третьего рейха не узнать. Лет двадцать тому назад подобный сюжет, навечно запечатлённый на человеческом теле, даже представить было бы трудно. Иные времена – иные нравы. И тематика живописи по телу совсем иная.
Впрочем, всё это не значит, что носители подобных сюжетов – члены национал-социалистических партий, концептуально отрицающих холокост и готовых заняться окончательным решением национального вопроса, просто считается, что так оригинально и круто.
Частенько мелькает на арестантских телесах и сатанинская тема: и пентаграммы, и господин Бафомет собственной персоной, и прочая чертовщина. Как дань времени встречаются и кельтские узоры, и восточная экзотика с драконами, знаком инь-ян, иероглифами, и букеты из листьев конопли и шприцев, и лозунги-афоризмы (обычно с жуткими ошибками) на латинском, английском, немецком.
Зачастую картинки на теле дают владельцу моментальную исчерпывающую характеристику, чаще нелестную, свидетельствующую об определённом уровне умственного развития. Ну что можно подумать о человеке, когда на одной руке у него набит знак инь-ян, на груди лозунг «Законом злым не исправим!» и китайские хищные драконы, на другой руке – причудливая вязь кельтского орнамента, на плече – разухабистая свастика, на спине – распятый Христос, а на бедре – оскалившийся дьявол. По тематике – эклектика. По жизненным установкам – путаница. С точки зрения здравого смысла – свидетельство отсутствия этого здравого смысла. Или видел в соседнем отряде зека, у которого надпись во всю спину «Когда умру – сдирите шкуру и отнисите в Божий храм» (воспроизводится в соответствии с орфографией оригинала).

«Несерьёзные»  зеки
Строгий режим… Ещё в московских СИЗО слышал от случайных собеседников утешительно-ободряющее: «Поедешь на «строгую зону» – это хорошо, там у людей срока серьёзные, за серьёзные дела, да и сами люди серьёзные – не чета всякой шелухе, что на общем режиме преобладает». У меня не было оснований спорить с ними. Казалось, что в услышанном есть какая-то логика. Серьёзные преступления (за исключением спонтанных, патологических проявлений жестокости и прочих психических отклонений) надо готовить. Значит, человек, решившийся на него, должен думать, планировать, анализировать, выстраивать свои пусть преступные планы в какие-то логические схемы. Короче, на строгом режиме я надеялся встретить думающих серьёзных людей. А тут…
«Убил по пьянке сожительницу…», «Убил по пьянке собутыльника…», «Пили вместе всю ночь, утром у одного оказалась пробита голова – труп, посадили всех…», «Пил, на водку не хватало, стал приторговывать маковой соломкой, угодил на контрольную закупку…»
Порой подробности преступлений, за которые человек «едет» на строгий режим, просто унизительны для него и смешны для окружающих. «Пили вместе, когда все вырубились, собрал у всех мобильники и ушёл, прихватив из квартиры телевизор…» Квартира располагалась, между прочим, на пятом этаже. Телевизор, между прочим, был чёрно-белый. Чтобы его просто перенести с пятого этажа вниз, заплатить требовалось, несомненно, куда больше, чем планировал получить незадачливый грабитель от продажи шедевра чёрно-белой электроники былых поколений.
Бывает и ещё смешнее. «Был изрядно пьян, пришёл в ночной клуб, встретил знакомую девушку, попросил на десять минут мобильник, потом почувствовал желание посетить туалет, зашёл в кабинку, сел на унитаз и… заснул». Проснулся только через полтора часа, естественно, был тут же схвачен под белые руки по «наколке» забившей тревогу девушки.
А где же потрошители сверхсложных сейфов, грабители банков, годами продумывающие детали своего преступления? Где творцы финансовых пирамид, положившие в карман миллиарды? Где казнокрады, отважившиеся запустить руку в карман государству? Где манипуляторы жильём, в результате действий которых на российских просторах бомжуют сотни тысяч бездомных бедолаг? Наконец, где благородные мстители, утверждающие, пусть уголовными методами, чистые идеалы добра и света? Где современные Робин Гуды, воюющие за социальную справедливость? Где Юрий Деточкин эпохи победивших либеральных ценностей?
Из полутора тысяч арестантов, содержащихся в зоне, «серьёзных» зеков наберётся едва ли с полсотни. Бытовуха, наркота, снова бытовуха. Да, есть Саша Д., доведённый некогда до отчаяния задержками зарплаты и упрёками жены в неспособности достойно содержать семью и решивший взять кассу в самой крупной на его малой родине строительной компании. Да, есть Андрей С., предприниматель, долго противостоявший норовящим выжить его из бизнеса. В какой-то момент главный из его конкурентов и обидчиков просто пропал, а Андрей, обвинённый в похищении человека и многих прочих преступлениях, чего он по сей день не признаёт, получил двенадцать лет. Да, есть ещё несколько десятков арестантов с нетипичными судьбами, но для лагеря, где содержится полторы тысячи, это ничтожно мало.
Всё больше совсем других. Например, Шура О. Убил с подельниками и подельницей, доводившейся ему родной сестрой, одного из чем-то докучавших ему односельчан (кстати, не раз вместе с ним выпивавшего). Убил, похоже, с учётом нетрезвого состояния, некачественно, неряшливо, неокончательно. Наскоро, чуть прикопав недавнего собутыльника, сел поблизости обмывать сделанное. А далее случилось то, что было бы очень смешно, если бы речь шла не о жизни пусть не очень правильного, но всё-таки человека. «Некачественно убитый» очухался, выбрался из своего «схрона» и, пошатываясь, подошёл к пировавшим, обмывавшим его смерть. Подошёл и, не до конца понимая случившееся и происходящее, попросил… налить. Его просьбу бывшие собутыльники не выполнили, а предпочли стать убийцами ещё раз. На этот раз уже убивавшие его час назад люди к делу подошли более основательно. И добили старательно. И закопали глубоко. В зону Шура привёз двадцать лет срока и полное непонимание того, почему дали так много.
Впрочем, довольно жути. Самое время вспомнить, что как бы хорошо ни работал беспроволочный тюремно-лагерный телеграф, как бы стремительно ни распространялась в уголовной и арестантской среде вся информация, всё равно серьёзные зеки – люди неразговорчивые, недоверчивые, закрытые, зачастую вокруг каждого из них непроницаемый «футляр» недосказанного, неизвестного. И сохраняется этот «футляр» в течение всего срока, как бы велик он ни был. Так что не про всех всё я знаю. И, возможно, мои выводы слишком скоропалительны.

Двойной кодекс арестанта
Видел уже не раз, как «шныри», стряпающие для отрядного «смотруна» и его приближённых, таскают на подносах чай, кофе, бутерброды, а то и что-то более основательное отряднику в кабинет. «Что удивляться, блатные его подкармливают, а он их аппетитом радует, так уже заведено…» – пояснили мне старожилы отряда.
Странная, более чем странная традиция. Выходит, блатным, постоянно заявляющим о себе как о главных хранителях и продолжателях истинно правильных тюремно-лагерных традиций, кормить «мусоров» из своих запасов – нормально? Кстати, запасы эти во многом состоят из наших, «мужицких», взносов, даров, пожертвований. В итоге не очень-то представляю, как подобная пища глотается, а не встаёт колом у того, кто вроде бы как должен держаться от нас на подобающей дистанции, столь необходимой ему для поддержания своего авторитета, для организации ответственного процесса нашего воспитания и перевоспитания. Пытался заговорить на эту тему с некоторыми вроде бы здравыми «мужиками», в ответ услышал вполне конкретное: «Не наше дело, не нами заведено…»

***
Двойные стандарты на каждом шагу. В поступках, в рассуждениях, в попытках трактовать «моральный кодекс порядочного арестанта», неписаный, но всем известный, никого равнодушным не оставляющий. И равных тут «мурчащим» (приблатнённым) нет. С одной стороны – постоянно декларируемое жёсткое деление на хорошее – плохое, порядочное – непорядочное, нормальное – ненормальное, то есть «мусорское», а с другой стороны – постоянное заигрывание с этими самыми «мусорами», вечные поиски дополнительных контактов с ними, неистребимое желание поддерживать с ними какие-то отношения.
О чём чаще всего говорят на традиционных собраниях – чифиропитиях в отряде? О «мужицких» проблемах: нищей зарплате, произволе с поощрениями на «промке», неразберихе с графиком свиданий на отряде, уже ставших неприличными масштабах «крысятничества» на том же отряде? Вовсе нет. Чаще всего на этих собраниях говорят о том, что в зону едет очередная («мусорская», понятно) комиссия, что с учётом этого «не надо провоцировать», то есть не надо допускать никаких дисциплинарных нарушений. И кто говорит? «Смотрун» и его самые близкие приближённые, люди, призванные, согласно старым тюремно-лагерным принципам, на дух не переносить ничего «мусорского» и уж тем более не насаждать это «мусорское» на территории, за которую они отвечают. Давно и, похоже, бесповоротно «блатной» актив стал здесь придатком лагерной администрации, лишним рычагом влияния на арестантскую массу, действенным средством прессования этой самой массы.
А ситуация с «ширпотребкой» (изготовление подарков и прочих сувениров)? На «промке» существует целое производство, где работает куда большее количество арестантов, чем числится по официальным бумагам. Продукция «ширпотребки» (нарды, шахматы и т.д.) для администрации предельно необходима: прежде всего это подношения, которыми задариваются многочисленные проверяющие, что периодически наведываются в нашу зону. А ещё продукция «ширпотребки» – дополнительный, очень весомый заработок для определённой, понятно, привилегированной части администрации. За счёт реализации на воле этих самых подарков-сувениров.

Правила полковника Вия
Суд грянул… Суд разразился положительным решением – признал целесообразным отпустить меня на волю. Условно-досрочно. Удача улыбнулась. Да что там удача! Впервые за много лет закон повернулся ко мне лицом. А ещё сыграло свою роль множество факторов, о которых я пока только догадываюсь. Придёт время, всё это я разложу по полочкам. Восстановлю в деталях весь механизм моего освобождения. Но это позднее. Наверное, уже на страницах книги, которую обязательно напишу. Её основой будет этот дневник, который я вёл здесь в неволе. И с ним уже можно прощаться, тем более что большую его часть всеми правдами и неправдами я переправил на свободу. Прощай, моя «китайская» тайнопись в тетрадях, блокнотах и на случайных листах. Здравствуй, книга! Серьёзная и честная, которой ещё нет, но которая обязательно будет.
Согласно существующим в нашем государстве законам и положениям, освобождённый по УДО арестант после решения суда ещё десять дней находится на территории учреждения, где отбывал свой срок. Вот и для меня началась эта последняя десятидневка. Последняя стометровка марафона моего срока. Привожу в порядок свой архив. Раздаю одежду и бытовые предметы. Обхожу тех, с кем считаю необходимым проститься. Благодарю тех, кто заслужил благодарность.
А ещё со всего лагеря ко мне приходят знакомые и незнакомые арестанты. И спрашивают, формулируя по-разному, об одном и том же: «Правда ли, что я ухожу по УДО, не подписав заявления о вступлении в актив? И правда ли, что я ухожу на УДО, не признав полностью своей вины?» На оба вопроса отвечаю утвердительно. Да, было дело, требовали, намекали, пугали, ломали. Всякий раз отвечал: «Нет». И не потому, что разделяю и поддерживаю неписаный тюремно-лагерный кодекс. И не потому, что хочу продемонстрировать жертвенный героизм и несгибаемое мужество. Просто я знал, что соответствующие министерства и прочие структуры давным-давно приняли соответствующие решения, согласно которым полное признание вины арестантом, уходящим на УДО, вовсе не является обязательным условием. Да и «актив» на основании соответствующих документов, по сути, упразднялся, ибо признавалось, что исправлению преступников он способствует не шибко, а вот внутренний климат в арестантской среде ухудшает.
Почему представители лагерной администрации, включая грозного полковника Вия, заместителя «хозяина» (квадратная фигура, голова без шеи и руки, растущие из туловища), не говоря уже о малограмотном «отряднике» капитане Василисе, так рьяно требовали от меня подписания упразднённых документов, я не знаю. То ли виной тому их невежество, то ли администрация зоны сознательно предпочитает игнорировать новые юридические нормы. По большому счёту сейчас это меня совершенно не интересует, но копии выписки соответствующих документов я раздал всем желающим. Арестантский юридический ликбез – святое дело!
Запах свободы… Литературный штамп. Избитый. Затасканный. Тем не менее этот запах существует. И для каждого выходящего на волю он – свой. Персональный. Индивидуальный. Очень личный. Вот и я в день освобождения на выходе из лагеря замер, поймав себя на мысли: «Вот он, тот самый шаг, что отделяет свободу от несвободы, зону от нормальной жизни». Конечно, шагнул. И конечно, вдохнул. Не глубоко и сильно, а аккуратно и бережно. Чем пахла свобода? А вот никакой романтики, никаких высоких образов.
Моя свобода утром 16 августа 2011 года пахла тем, чем пахнет окраина заштатного посёлка в среднерусской полосе: немного свежескошенной травой (неподалёку частный сектор – жители избавлялись от сорняков у заборов и палисадников), немного горелым бензином (чуть дальше проходила дорога), немного прелыми, разогретыми солнцем яблоками (кто-то совсем рядом, не донеся до помойки, вывалил ведро падалицы). Простые, обыденные запахи. Шикарные, торжественные ароматы. И помнить мне их вечно.