Варварство, цивилизованность, роскошь/ Слухи советских времён/ Беспокойный коллекционер

Варварство, цивилизованность, роскошь

Александр Мартин. Просвещённый метрополис. Созидание имперской Москвы 1762–1855: пер. с англ. Н. Эдельмана. – М.: Новое литературное обозрение, 2015.– 448 с.: ил.– (Серия Historia Rossica)

Автор увлекательного исследования – специалист по русской истории XVIII–XIX веков, профессор Университета Нотр-Дам в американском штате Индиана. В книге, посвящённой жизни Москвы начиная с эпохи Екатерины II и завершая царствованием Николая I (оригинал вышел три года назад в Oxford University Press – отличный пример оперативности), рассказывается о разных аспектах городской жизни, а также о восприятии города иностранцами. Отдельные главы посвящены пространству и времени в метрополисе, образам Москвы при Екатерине II и Николае I, 1812 году и «простому люду», а также Москве в литературе 1790-х – 1820 годов (этот раздел называется «Варварство, цивилизованность, роскошь»).

Бывшей столице не особенно везло – Екатерина откровенно её не любила, видя в ней «столицу безделья», Николай вряд ли относился многим лучше. С другой стороны, попытки что-либо изменить предпринимались довольно честные, ведь европейское просвещение могло проникнуть в Россию не через окраинный космополитичный Петербург, но через Москву. В итоге город получил современную инфраструктуру, включая полицию, образование, свет на улицах и мостовые. Но в какой-то момент сближение с западными стандартами замедлилось, масляное освещение не было своевременно заменено на газовое, сторожей не вытеснили профессиональные полицейские, а канализация не заняла место выгребных ям.

Александр Мартин пишет о самых разных аспектах городской жизни, в энциклопедичности и нетипичном для русского исторического текста подходе к изучаемому вопросу и даже лексиконе – его очевидно сильная сторона. Американскому профессору интересны фигуры Ростопчина и Чернышевского; он анализирует литературный и визуальный образы города, обращаясь к творчеству российских и иностранных художников. Пишет, в частности, о московских сюжетах учившегося в Венеции Фёдора Алексеева, прозванного «русским Каналетто». Тот не только изображал посреди архитектурных красот и идиллических пейзажей просящую милостыню, но и мог запечатлеть простолюдина, справляющего нужду у стены.

Книга полна любопытнейших фактов и наблюдений, идёт ли речь о ночных страхах горожан (они были свойственны и европейцам) или особой привлекательности кабаков, важных прежде всего для мужского самоутверждения (дело не только в доступности проституток, хотя и в ней тоже). Автор подчёркивает спорный характер существующих оценок. Так, говоря о вялости городского самоуправлении в Москве, он замечает, что «в историографии традиционно жители русских городов считались апатичным сообществом, со всех сторон зажатым институтами, душившими подлинное самоуправление, в то время как авторы недавних исследований находят в городах екатерининской эпохи признаки здоровой гражданской инициативы».

С другой стороны, в 1811 году во всём городе был всего лишь один общедоступный театр, два клуба и четырнадцать кофеен – кто виноват в такой бедной статистике досуга, не сами ли горожане? К их чести надо отметить – в ХVIII веке в Москве существовало более 30 частных театров, знать устраивала концерты на дому, меценатство выглядело нормой. Европеизация культуры сопровождалась модернизацией ментальности, благодаря чему «россияне всё сильнее склонялись к индивидуализму и выражали всё меньше готовности подчинять свою внутреннюю жизнь диктату общины».

Понятно, что главным тормозом благих начинаний было крепостное право, порождавшее чудовищное искажение ценностей и цен. Когда за пропавшего пуделя князь П. Друцкой-Соколинский был готов заплатить 50 рублей, а крепостная служанка стоила 80–100 
рублей, о модернизации какого типа можно было вести речь?

Единственное, что вызывает желание поспорить в богатой содержанием книге, – постоянное употребление прилагательного «модерный». Пока что Интернет реагирует на этот неологизм скупо. Его проникновение в русский язык с точки зрения статистики микроскопично, словосочетание «модерная история» распространено скорее в среде американских славистов; глаз, как и слух, воспринимает его как нечто чуждое. Возможно, и стоит поддержать такую новацию в интересной книге – но при этом необходимо дать ей определение и озаботиться, например, созданием соответствующей статьи в «Википедии».

Слухи советских времён

Клара Страда-Янович. Фрагменты прошлого. Мой Дальний Восток. – М.: Изд-во «Три квадрата», 2015.– 128 с.: ил.– (Серия «не Большая история», вып. 2

Венецианка Клара Страда-Янович родилась на Дальнем Востоке. В Италии она оказалась после того, как вышла замуж за знаменитого слависта Витторио Страду. Её воспоминания посвящены детству в Нижнем Приамурье, студенческим годам на филологическом факультете Московского университета, поездке на целину, встречам в «большом» литературном мире…

Книга вышла в рамках серии «не Большая история», берущей не количеством публикаций, но их качеством. Собственно говоря, до Страды-Янович в серии вышел лишь том Георгия Зингера, известного переводчика с французского (он переводил многих, от Александра Дюма до Мишеля Уэльбека). Его мемуары посвящены отцу, легендарному московскому портному послевоенных лет Рубену Зингеру, и деду по матери, проработавшему всю жизнь в лесной промышленности Иосифу-Льву Казанскому. Эти истории не самых знаменитых людей – бесценный источник для понимания времени. Они полны деталей, обычно ускользающих от взгляда профессионального описателя событий.

Клара Страда-Янович была наблюдательным ребёнком, пусть и свято верившим во всё, что слышала по радио. В детстве она общалась с раскулаченными, отец нанимал двоих из них косить, платя им по 250 рублей – это месячный оклад уборщицы, а Клару отправляли с ними в поле греть обед. По дороге домой мужчины разговаривали, девочка их слушала. «Говорили, что, может быть, колхозы распустят и они смогут вернуться в родные места. Нам в школе уже забили голову россказнями о счастливой колхозной жизни, о том, что перегибы закончились, а отдельные недостатки устраняются партией. И я в этом духе стала возражать, но мужики спокойно поставили меня на место: у тебя ещё, мол, молоко на губах не обсохло, а мы знаем, что говорим. Я никому не сказала об услышанном, но сама для себя нашла объяснение: они затаили злобу на советскую власть, которая их раскулачила. И всё-таки что-то царапало в душе, это был, может быть, первый дискомфорт, порождённый конфликтом между жизнью и пропагандой».

Особая история – слухи, которыми питался народ. Одни были связаны с гибелью французского борца за мир, лауреата Сталинской премии «За укрепление мира между народами» Ива Фаржа в автокатастрофе в Грузии (говорили, будто он критически высказался о жизни в СССР). Другие – с бесследно исчезавшими из радиоприёмников эстрадными любимцами. Когда выяснилось, что Лидия Русланова в лагере, «кто-то пустил такое объяснение: она была агентом Гитлера. Её песня «Валенки, валенки, ой, да не подшиты, стареньки» – кодовое сообщение немцам о том, что Красная Армия не готова к войне! И это говорилось на полном серьёзе».

Другие истории звучат ещё анекдотичнее, на грани клинического бреда. «Вдруг во время войны в домах стали проверять отрывные календари («численники», как у нас их называли). Будто бы где-то обнаружили на календарном листке в бороде Карла Маркса изображение собаки – дело рук вредителей. Календари поворачивали и так, и эдак, смотрели против света, не вырисуется ли собака в переплетениях бороды основоположника. У нас не нашли».

«Пыль, девочки! Вам троечка»

«Ещё один забавный сюжет. На первом курсе я жила в стромынском общежитии, в комнате, где стояло одиннадцать железных кроватей. Поддерживать чистоту должны были сами студенты, дежурившие по очереди, уборщицы подметали и мыли только коридоры и туалеты. Время от времени появлялась так называемая санитарная комиссия, её председателем была студентка философского факультета Раиса Титаренко (будущая Раиса Максимовна Горбачёва). Узнав, что ожидается комиссия, мы старались как можно лучше убрать комнату… И вот появляется Раиса с сопровождающими, с тетрадкой и карандашом, чтобы выставлять отметки (от двойки до пятёрки). Вроде комната убрана, всё на месте, прикроватные тумбочки в полном порядке. Ну, думаем, пронесло. Не тут-то было! Наша Рая заглядывает под кровати, засовывает поглубже руку, проводит пальцем по самому дальнему уголку, внимательно смотрит на палец и торжествующе провозглашает: «Пыль, девочки! Вам троечка».

Автор рассказывает и о своих однокашницах – Раисе Титаренко (будущая Раиса Максимовна Горбачёва) и соседствовавшей со Шверником Светлане из Дома на набережной, дочери художника Александра Лактионова. Завершают сборник два очерка. Один посвящён Пальмиро Тольятти – с ним у мемуаристки вышел короткий, но напряжённый разговор по поводу репрессий 1930-х. Лидер итальянских коммунистов утверждал, что ничего не знал в те годы, Страда-Янович возражала, что все, кто хотел знать, знали. Другой очерк – о Всеволоде Кочетове, авторе знаменитого в своё время романа «Чего же ты хочешь?». Среди его героев был ревизионист и антисоветчик Бенито Спада, в котором легко угадывались черты Витторио Страды. Кочетов был знаком с прототипом своего персонажа, был у него в гостях, а однажды даже спал под одеялом слависта (в разных кроватях, если что). Их споры во время кратковременного знакомства отличались скорее эмоциональностью, чем глубиной, «один отстаивал принцип свободы мысли и независимости суждений, другой даже в подпитии ни на йоту не отступал от линии партии, оставаясь всё время презрительно-холодным. Лицо Кочетова засветилось изнутри, только когда он рассказывал, как пил с генсеком цейлонской компартии»

Кочетов был уверен, что его роман не издадут в Италии. Но перевод всё-таки вышел – с предисловием Витторио Страды.              

Беспокойный коллекционер

Шустер. Коллекция. / А. Васильев, В. Дудаков, С. Соловьёв, А. Шлепянов. – М.: Искусство–ХХI век, 2015. – 128 с.

Соломон Шустер (1934–1995) останется в истории советского кино как автор нескольких фильмов, в том числе «Дня приёма по личным вопросам» – в нём снялись Анатолий Папанов, Олег Жаков и Олег Басилашвили. А в историю искусства кинорежиссёр вошёл как создатель одного из лучших собраний, посвящённых первым тридцати годам XX века. Знаменитый коллекционер Валерий Дудаков включил его в пятёрку самых известных и полных в этом разряде – а признание коллеги дорогого стоит.

Потомственный собиратель, сам начавший коллекционировать в возрасте 12 лет, Шустер обладал удивительным нюхом на шедевры. Как вспоминает Андрей Васильев, он мог часами расспрашивать обитателей коммуналок о подробностях биографии их предков или мчаться в деревню, чтобы разыскать на чердаке забытый всеми архив Надежды Лермонтовой. Шустер постоянно навещал комиссионки Ленинграда и Москвы и находил там уникальные вещи по бросовым ценам. Покупая и продавая, он мог позволить себе многое, и сам образ его, в бабочке, костюме от Кардена и с тростью, словно сошёл с портрета денди.

Он был склонен к широким жестам, назначал собственные гонорары в своих фильмах, а одной актрисе, снимавшейся в его ленте, подарил в знак благодарности раннего Шагала. При этом Шустер не стеснялся впаривать сомнительные произведения как подлинные. Дудаков пишет и об этой стороне его таланта, мягко называя её пренебрежением «условностями морали», что, видимо, мешало главному в судьбе коллекционера – возможности наслаждаться собственно искусством.

Воспоминания Дудакова о Шустере опубликованы в сборнике, вышедшем по случаю выставки в московской галерее «Наши художники». Этой зимой здесь показали лучшие работы из собрания – картины Нико Пиросмани и Натальи Гончаровой, Павла Кузнецова и Роберта Фалька, Петра Кончаловского и Бориса Григорьева. После смерти Шустера собрание во многом сохранило свою цельность, хотя желающих разрушить его всегда было немало – причём не только посредством покупок. В жизни Шустера было немало историй, когда его пытались ограбить, а некоторые попытки можно смело использовать как готовый киносценарий.

Друг Шустера режиссёр Сергей Соловьёв (считающий, кстати, что в искусстве коллекционирования тот состоялся куда больше, чем в искусстве кино) рассказывает о самой знаменитой истории. Коллекционеру подослали красавицу, оставившую Шустеру для продажи подлинные полотна Венецианова, Клевера и Саврасова, но давшую при этом фальшивый адрес в Петродворце. Узнав об этом, Соловьёв сразу заподозрил неладное и велел Шустеру немедленно отправиться в КГБ, где того, конечно, хорошо знали в качестве долговременного объекта наблюдения. Чекисты устроили у Шустера засаду, а ещё одну организовали в соседней квартире, не сказав об этом самому Соломону Абрамовичу – и две недели спустя действительно задержали банду из шести грабителей. При этом заказчика, давшего ради хитроумной операции три подлинных картины, так и не разыскали, а ведь он едва ли не самый интересный персонаж в этой истории.

Умер Шустер неожиданно, в немецкой столице, накануне открытия выставки «Берлин – Москва». 11 лет назад в Москве вышли его воспоминания, а теперь составили и посвящённый ему сборник. Читается на одном дыхании, как и положено при такой жизни.