Виктор Голышев: «Переводные книги сейчас напоминают телевидение»

Что мы знаем о чужой литературе. И почему

Появление компьютерных переводческих сервисов сильно упростило жизнь тем, кто не владеет иностранными языками. Но не уничтожило профессию литературного переводчика. Он по-прежнему – равноправный соавтор, способный донести до читателя (русскоязычного в нашем случае) прозу Хемингуэя, Фолкнера или Уоррена. Или привить к ней стойкое отвращение.

В советское время перевод был рискованной профессией. Просто потому, что любая близость к чему-либо иностранному вызывала у государства, сделавшего изоляцию от внешнего мира главным принципом своего существования, настороженность.

В тридцатые и сороковые годы переводчиков могли посадить и расстрелять – если автор, с которым они работали, оказывался недостаточно лояльным по отношению к Советскому Союзу. Так, например, произошло с несколькими людьми, работавшими над произведениями Джеймса Джойса. (Режиссер Юрий Мамин собирается снимать об этом фильм.)

Когда перестали сажать и расстреливать, за причастность к идеологически вредному событию переводчика могли лишить работы и отстранить от профессии. Как это случилось в начале 1980-х, когда журнал «Техника – молодежи» попытался опубликовать роман Артура Кларка «Космическая одиссея», в котором фигурировали фамилии советских диссидентов.

Такое внимание удовольствия не доставляло, но подтверждало мысль, вполне комплиментарную для переводчиков: их профессия, безусловно, принадлежит литературе.

Что теперь? Кого переводят? Кого – нет и почему? На эти вопросы корреспонденту «Совершенно секретно» ответил выдающийся советский, российский переводчик Виктор Голышев.

– Можно ли говорить о советском и постсоветском переводе?

– Да. Многое поменялось. Раньше государство приглядывало за тем, что переводится, кем и как. Сейчас отбором материала руководят деньги. На смену библиотеке болгарского романа пришли книги, которые будут, как считают издатели, хорошо продаваться. Остались еще несколько издательств, которые хотят быть интеллектуальными, но их немного.

– Что же плохого в хороших продажах? Отбором, значит, руководят читатели.

– Нет. Отбором руководят люди, которые конструируют читательские предпочтения. Самая близкая аналогия тому, что происходит с переводной литературой, – телевидение. Там – лицензионные программы, купленные за границей. То же самое и здесь. Это предложение, рождающее спрос, а не наоборот.

– При всей идеологизированности советского времени именно тогда перевели и Фолкнера, и Хемингуэя, и Сэлинджера, многих других отличных писателей.

– Верно.

– Нашла бы сейчас спрос такая литература?

– Нашла бы. Я знаю, что сейчас, например, переиздали Фолкнера. «Праздник, который всегда с тобой» Хемингуэя переиздали, включив в него те главы, которых не было в изначальном варианте. И другие его книги тоже. Правда, все это мизерные тиражи, две-три тысячи экземпляров. Читать вообще стали меньше, чтение перестало быть единственной отдушиной. Возможно, это нормально. Просто появились другие источники информации. В конце концов, не важно, как человек прочитает Сэлинджера или Фолкнера – на бумаге или с экрана.

– Советская школа перевода существовала? Или это миф?

– Был очень узкий круг людей, профессионально занимавшихся переводом, в частности, группировавшихся вокруг Ивана Кашкина. Это можно назвать школой. Но вообще работы было так мало, особенно в послевоенные годы, что всем остальным доставались крохи. Многое ведь зависело от идеологической конъюнктуры: то, скажем, Стейнбек в фаворе после романа «Гроздья гнева», то он как-то неправильно повел себя во время войны во Вьетнаме – и его перестают издавать. Но, конечно, какой-то уровень перевода эти люди сами себе задавали и старались его выдерживать.

– А сейчас?

– По-моему, сейчас говорить о переводческой школе не приходится. Слишком велики объемы переводимого. Ясно, что этим занимаются сотни людей, и работа их, скорее всего, разного качества. Я читаю только знакомых.

– Переводчик вашего уровня может себе позволить проявлять разборчивость и браться только за качественную литературу?

– Если этим кормишься – безусловно, нет. В советское время можно было перевести то, что тебе нравится, и ждать иногда несколько лет, пока кто-нибудь возьмется это напечатать. Сейчас не так. У издательств купленные права, и есть жесткий план, который должен быть выполнен. То, что хотелось бы им предложить, никак на большие тиражи претендовать не может, значит, и заниматься этим никто не будет. Раньше можно было работать не по заказу, а по собственному выбору. Теперь осталось только право отказаться, если работа кажется совсем позорной

– Вы считаете, что предложение стало определять спрос. И как современные издатели представляют себе вкусы читающей публики? За что, с их точки зрения, она готова платить?

– Я могу опираться только на собственный опыт и на рассказы коллег. Например, отлично идут женские романы, где описание постельной сцены может занимать пять страниц. С другой стороны, меньше стало иностранных детективов, которых раньше было море. Видимо, публика пресытилась.

– Или своего такого добра стало много.

– Мы быстро схватываем, это верно. Особенно плохое. Правда, уровень пониже у этого товара. Я думаю, потому, что английский язык более приспособлен к такого рода литературе. Он сумел адаптировать сленг, сделать его частью литературного языка. У русского это еще впереди.

– Как вообще происходит взаимодействие языков в зоне новых понятий? Вот как, скажем, перевести на русский английское слово gadgets?

– Так и пишут – «гаджеты». Или «фьючерсы».

– По-моему, самый точный перевод для gadgets – «электронная приблуда». Но тогда сразу попадаешь на территорию жаргона и оказываешься где-то в районе казармы или тюрьмы.

– Я много раз сталкивался с этой проблемой. Например, когда переводил роман Кена Кизи про первые американские родео. Если избегать варваризмов, то приходится делать массу сносок. Если попадаются в текстах выражения, связанные с бейсболом или американским футболом, становится тяжело. Я даже ездил смотреть американский футбол, слава богу, в него в России кто-то играет. А в бейсбол никто не играет, хотя биты продаются.

– Технический прогресс осложнил жизнь переводчика?

– Очень. Когда переводили Фолкнера, который писал про деревенскую жизнь, все было просто – телега она и есть телега. Ну, попадется, может быть, какой-нибудь мул… Хороших словарей, в крайнем случае библиотеки вполне хватало для работы. А теперь возникло множество реалий – от марки автомобиля до какого-нибудь мелкого административного поста, – с которыми без Интернета справиться невозможно. Кроме того, на прозу, как мне кажется, сильно повлияли потребительские настроения, она стала более натуралистичной не в смысле физиологии, а в плане описания материальных подробностей жизни. Это сильно осложняет жизнь переводчика. Когда-то я переводил роман Стейнбека, в котором шла речь о строительстве деревянного моста. Пришлось узнавать, как там связаны балки, или что такое, например, быки или подкосы. Но это было просто, потому что деревянные мосты устроены одинаково что в Америке, что в России. Настоящие трудности начинаются тогда, когда речь заходит о понятиях, существующих в одном обществе и отсутствующих в другом.

– Это частый случай?

– Да. Разные цивилизации. И хотя мы многим из их цивилизации пользуемся, поскольку сами мы это не изготавливаем, то и названиями пользуемся заемными. Отсюда все эти гаджеты, фьючерсы и девайсы.

– То есть мы выступаем в роли аборигенов?

– Все это постепенно переживается. Скажем, футбол зародился в Англии, оттуда перебрался в Россию. Какими терминами пользовались вначале? Форвард, корнер, голкипер. А потом на смену этим варваризмам пришли нападающий, угловой, вратарь. Варваризмы – признак отставания. Когда-то математика описывалась вполне русскими словами. Когда началось отставание, в ход пошли дифференциалы и все прочее. А посмотрите на компьютерный язык…  Постепенно язык адаптируется. Если, конечно, отставание не фатальное.

– Но вот в терминологию футбольных комментаторов опять вернулось то, что вы называете варваризмами, – голкиперы, сейвы, да те же форварды.

– По-моему, это простой выпендреж. И малограмотность. Например, вдруг возникли инсайды. Но никаких инсайдов нет и быть не может, потому что эта позиция использовалась только при системе «дубль-ве», когда играли Бобров и Николаев, но она давно почила. Есть еще проблема провинциального сознания потребителей рекламы – отсюда евроокна, евроремонт, евровсе.

– Насколько быстро происходит такая адаптация языка?

– Смотря какого. Русский адаптируется тяжело, английский легче, но не везде. Быстрее всего этот процесс происходит в Соединенных Штатах, а, например, англичане тяжелее на подъем. Русскому языку тяжелее из-за того, что он синтетический. В английском слово прозвучало – вот тебе и глагол, и прилагательное. А русскому еще надо раскачаться, приставку какую-нибудь присобачить… Хотя мы не в конце списка, как мне кажется, есть языки гораздо более консервативные, чем наш. И надо еще понимать, что в разных возрастных группах взаимодействие языков и технологического прогресса происходит по-разному. 3G, планшетники, айпады – тем, кто ежедневно держит это все в руках, проще. А как объяснить, что такое эсэмэски, людям, которые их прочесть не могут? Язык – вещь очень тяжеловесная, особенно когда речь идет о ста с лишним миллионах людей. Вещами не все пользуются, а языком – все, поэтому новое в нем приживается не быстро

– С техникой понятно. А как-нибудь модернизируются языки в части ругательств? Виктор Конецкий заметил, что грузчики всех портов мира ругаются на двух языках – русском и турецком, потому что они лучше всех приспособлены для оскорбления человеческого достоинства. Английский способен составить им конкуренцию?

– Матерщины в нашем понимании в английском нет. Скорее, это эмоционально окрашенные слова. Похабщина – вот, наверное, правильное определение. В русском ближе всего к этому находится блатной жаргон. Вообще, бедность на ругательства – это прежде всего отсутствие привычки оскорблять друг друга. У нас мат востребован жизнью, а у них все ругательства вполне литературные. Прилагательное fucking у американцев, которое можно приспособить к любому существительному, или его британский аналог bloody – это всего лишь усиливающие слова, к ненормативной лексике отношения не имеющие. Грубые, но не оскорбления.

– А в общественно-политических текстах часто встречаются понятия, которые невозможно перевести на русский?

– Тексты-то такие попадаются нечасто… Когда я переводил «Всю королевскую рать» Роберта Пенн Уоррена, возникла проблема со словом «импичмент». Как объяснить советскому читателю такое понятие, как законное отстранение от власти? В русском языке импичмент прижился, по-моему, только в конце 1990-х, когда пытались отстранить Ельцина. Не уверен, правда, что многие понимали, о чем идет речь.

– По-моему, в начале 1970-х, когда советские газеты с удовольствием рассказывали об «Уотергейте» и отстранении президента Никсона. 

– «Уотергейт» и его последствия интересовали очень узкий круг. Чтобы понятие прижилось в языке, нужен массовый, а не элитарный интерес.

– Новые веяния пока не коснулись переводной литературы? Экстремизм, пропаганда чего-нибудь не того?

– Пока нет. Как мне кажется, в силу двух причин. Во-первых, в издательском бизнесе крутятся такие деньги, которым трудно противостоять. Во-вторых, издается огромное количество макулатуры, которая нужна. Она отвлекает.

– А кино?

– Я переводил фильмы до 1998 года, потом перестал. Я имел дело с компанией НТВ, которая отбирала действительно хорошие вещи. Например, «Человек дождя», который я переводил. Хотя работа была большая, много диалогов. Вестерны переводить проще и поэтому выгоднее. Но потом в НТВ подняли норму и качество отбора упало, и я бросил это.

– А вы сами пытаетесь что-то предлагать издательствам?

– В последний раз я предпринял такую попытку несколько лет назад. Иногда тебе просто не отвечают. Иногда считают затраты и потенциальные прибыли – и отказываются.

– А есть книги, которые вам хотелось бы перевести?

– Какие-то есть, хотя называть не стану. Но нет возможности потратить на работу года два, а потом ждать, пока она кому-нибудь пригодится. Надо суетиться.

– Не испортилось у вас ощущение от англоязычной литературы из-за большого количества низкосортных авторов, с которыми приходится работать?

– Не испортилось. Возможно, сейчас нет таких великих писателей, которые появились в перерыве между двумя мировыми войнами. Но и у нас ведь тоже – ни Толстого, ни Достоевского. Время такое, неурожайное.

– Известный экономист Евгений Ясин считает, что расцвет культуры, литературы в частности, – это признак общественного неблагополучия. Культура реагирует в первую очередь на проблемы, на беду. А в благополучные периоды она засыпает.

– Похоже на правду. Вот в Древней Греции, казалось бы, все было хорошо, но Пелопонесской войной, видимо, уже пахло. Но культура и литература могут реагировать и на другие раздражители. Как, например, в России после революции, когда был период надежд. Короткий, правда.

ДОСЬЕ

Виктор Голышев родился в Москве в 1937 году. Закончил Московский физико-технический институт, работал инженером, редактором научной литературы. Карьеру литературного переводчика начал в 1966 году. В 1970-м стал членом Союза писателей СССР. В 1991-м преподавал западную литературу в Бостонском университете. С 1992-го ведет курс художественного перевода в Литературном институте имени Горького и семинар переводчиков с английского языка. Лауреат премии «Мастер» за 2012 год. Был дружен с Иосифом Бродским и Асаром Эппелем. 

Вот неполный список авторов, с которыми русскоязычный читатель знаком благодаря Виктору Голышеву:

Уильям Фолкнер, Джон Стейнбек, Эрнест Хемингуэй, Роберт Пенн Уоррен, Трумэн Капоте, Кен Кизи, Иэн Макьюэн, Джордж Оруэлл, Филип Пулман, Джоан Роулинг, В.С. Найпол, Джером Д. Сэлинджер, Уильям Стайрон, Чарльз Буковски, Торнтон Уайлдер, Дэшил Хэммет, Томас Вулф.

Виктор Голышев перевел на русский также произведения Владимира Набокова и Иосифа Бродского, написанные по-английски.

Из стихотворения Иосифа Бродского «1972 год», посвященного Виктору Голышеву:

…Я был как все. То есть жил похожею
жизнью. С цветами входил в прихожую.
Пил. Валял дурака под кожею.
Брал, что давали. Душа не зарилась
на не свое. Обладал опорою,
строил рычаг. И пространству впору я
звук извлекал, дуя в дудку полую.
Что бы такое сказать под занавес?!

Слушай, дружина, враги и братие!
Все, что творил я, творил не ради я
славы в эпоху кино и радио,
но ради речи родной, словесности.
За каковое раченье-жречество
(сказано ж доктору: сам пусть лечится)
чаши лишившись в пиру Отечества,
нынче стою в незнакомой местности.

…Точно Тезей из пещеры Миноса,
выйдя на воздух и шкуру вынеся,
не горизонт вижу я – знак минуса
к прожитой жизни. Острей, чем меч его,
лезвие это, и им отрезана
лучшая часть. Так вино от трезвого
прочь убирают и соль – от пресного.
Хочется плакать. Но плакать нечего.

Бей в барабан о своем доверии
к ножницам, в коих судьба материи
скрыта. Только размер потери и
делает смертного равным Богу.
(Это суждение стоит галочки
даже в виду обнаженной парочки.)
Бей в барабан, пока держишь палочки,
с тенью своей маршируя в ногу!