Всё-таки это была наша жизнь
Совместно с:
20.01.2016
Актёр Сергей Юрский: «Люди моего поколения жили в условиях сковывающих, но стремились к свободе. Наличие же полной свободы – состояние не очень творческое»
Накануне Нового года завершилось месячное турне Сергея Юрского по Соединённым Штатам. Американцам был показан спектакль «Полёты с ангелом. Шагал», в котором великий русский артист выступил одновременно в роли главного героя и режиссёра постановки. Вместе с Сергеем Юрьевичем в этом спектакле о революции, любви художника, еврейском Витебске, фашистской Германии, эмиграции играла его супруга Наталья Тенякова, а также артисты Московского театра имени Ермоловой.
«В наше время драматическое искусство почти совсем невидимо. Его не видно за движенческим представлением и музыкальным шоу. В итоге оно угасает, не доходя до зрителя. А мы привезли в Америку драматическое искусство и предложили искусство слова, диалога, высказываний. Это то, что создает понимание между людьми. Делает их едиными», – рассуждает Юрский о сопротивлении классического театра всевозможным сценическим языкам, чуждым сцене.
Его житейская судьба похожа на судьбу сразу нескольких наших поколений. Но в искусстве он шёл своим путём: не уподобляясь и не продаваясь. Как тому и учила товстоноговская актёрская школа, сопротивляясь всем властям одним, но беспроигрышным способом – «нутром» культуры. Сопротивляться этим «нутром» можно по желанию: ведь можно и не сопротивляться… Но Юрский пожелал. И, с точки зрения зрителя, почти никогда не ошибался. Отличие Сергея Юрского от многих его ровесников в том, что он не перечеркивает прошлое, не отвергает настоящее и надеется на будущее.
Примат дисгармонии и декаданса
– Детство часто вспоминаете?
– Теперь уже нет. Я прошёл этот этап и зафиксировал его в прозе. Детство было военным, и я это очень даже осознавал. Когда началась война, мы были в доме отдыха под Сочи. Выехать оттуда было почти невозможно – ни в один поезд не пробиться, и домой, в Ленинград, мы так и не попали. Началась эвакуация: Урал, Узбекистан… А затем отец стал работать директором цирка в Москве, и мы целых пять лет жили в самом цирке, за кулисами, в гримёрке. Война, и поражения, и победы – всё было содержанием жизни.
– В книге «Игра в жизнь» вы написали, что в наследство родители оставили вам некую «шкалу жизненных ценностей».
– Это были, прежде всего, литературные предпочтения: что нравилось и что не нравилось; что считалось хорошей литературой и, следовательно, мудрыми мыслями. Это могло быть выражено и в комической форме, как, например, у Козьмы Пруткова. Комическое должно быть обязательно. Отец вообще обладал талантом соединять высокое и низкое – низкое в смысле комического, а не в смысле отвратительного. Предпочтения образовывались постепенно, безо всяких указаний, просто в силу следования вкусам отца и мамы.
– Чем вы живёте вне театра?
– Не могу сказать, что вся моя жизнь – работа. У меня было всё, что должно быть у нормального человека. Но, хобби, кажется, все-таки нет. И я стал гораздо меньше общаться. А в молодости общение было круглосуточным – и театральный институт, и молодая жизнь в БДТ. Да и вообще, работа, развлечения, бессонные ночи – всё смешивалось воедино. Мы постоянно были в гостях у актёров, актёры в гостях у нас… Я жил в одном доме с Копеляном, Стржельчиком… Сейчас все сложнее. Во-первых, многих друзей и коллег уже нет. Во-вторых, когда мы стареем, мы становимся более нетерпимыми к окружающим, и поэтому общение затрудняется. Да и в целом люди стали меньше общаться – из-за темпа жизни, из-за виртуальных штучек, из-за утери навыков нормального общения.
– Сегодняшний театр предпочитает брать количеством, а не качеством…
– Профессия изменилась… Театр соединился с музыкой, а музыка теперь тоже не та. Раньше музыка была результатом лишь творческого акта, а сейчас есть возможность заказать музыку машине. И театр стал соединяться с шоу, с любыми видами медитации или любыми видами гимнастических упражнений, акробатики, клоунадой. Клоунада была цирковым видом театра. А сейчас сотнями выходят люди с наклеенными красными носами и делают какие-то элементарные движения. И это тоже называется театром. Всё называется театром.
И телевидение фиксирует всё подряд, что тоже не способствует творческим озарениям: если раньше гениальность фотографа была в том, что человек проходил мимо тысячи предметов, а на тысяча первом говорил: «Стоп!», ставил камеру, застывал перед объектом, снимал множество кадров, и из них лишь один оказывался по-настоящему ценным, то с нынешней цифровой аппаратурой уже важно не послушать, не увидеть, не создать, а именно сфотографироваться.
– Количество актёров в последнее время растёт, но, помимо этого, ещё стало модным быть драматургом. Неужели эти профессии стало легче осваивать?
– Заниматься всем этим стало просто. Точнее, многие думают, что просто. Потому что не происходит естественного отбора профессионалов. Вместо того чтобы заниматься творчеством, мучиться поиском художественных решений, многие ищут такого продюсера, который купил бы и зрителей, и критику. А я считаю, что такого быть не может в принципе. И все же многие искренне на это рассчитывают. Раньше человек творческой профессии обязательно задавался вопросом, есть ли у него талант. Для того чтобы определить это, он выходил на суд зрителя или читателя. А сейчас ищут не зрителя, а спонсора. И кто не нашёл спонсора, тот не нашёл и зрителя, потому что спонсоры расхватывают всех зрителей. Конечно, мы говорим о некоей тенденции, реальность гораздо сложнее. Но больше половины тех, кто сейчас стремится в актёры, хотят не изучить актерскую профессию, не научиться играть, а попасть на роль. На какую? Да какая будет. Теперь для успеха надо всего лишь получить возможность стать «медийным» лицом. И это самое неприятное, потому что само лицо превращается в нечто расхожее.
Хотели ли люди прошлых поколений быть популярными актёрами? Хотели. Но слово «популярный» они вслух не произносили. Вся теория Станиславского говорила о том, что сначала нужно стать артистом, а популярность зависит от того, какого калибра ты будешь артистом.
– Может ли сейчас, актёр, режиссёр как-то повлиять на общество? Вы, стоя на сцене, можете что-то изменить в зрителях?
– Зрители говорят, что такое бывает. И я хотел бы, чтобы это было так, это тешит актёрское самолюбие. Но реально театр сейчас вряд ли может сильно повлиять на что-либо: он не может тягаться с нынешними необыкновенными средствами массового воздействия. Он может повлиять только на людей, которым претит массовое воздействие, и они хотят от него уйти и пробуют делать это в театре. Вот с ними можно договориться. А с теми, кто болеет электронными средствами массового гипноза, договориться очень трудно.
– Быть собой стало труднее?
– Гораздо труднее. Причём речь не только о тех, кто всё время развлекается, но и о трудоголиках, которые всё время вкалывают. Всё, что сверх меры, противоречит человеческой природе. Те, кто сидят по четырнадцать часов в казино, рискуют своим здоровьем точно так же, как и те, кто работает по двенадцать часов в день. И те и другие нарушают свои физиологически допустимые пределы и могут за это поплатиться. Исчезли элементарные выходные. Я недавно снимался в кино, люди работали по четырнадцать часов без выходных. Я пытался им внушить, что это неправильно, а они удивлялись: мол, сейчас все так работают, и по-другому нельзя. Но ведь раньше-то боролись как раз за то, чтобы у всех были выходные дни и восьмичасовой рабочий день. И не зря в своё время отпуск был 24 дня, а не десять, как сейчас.
– Существует ли сейчас среди актёров такое понятие, как «поколение»?
– Есть, я думаю. Я просто мало их знаю. Нынешних пятидесятилетних знаю чуть лучше, они больше на виду: на них повлиял постмодернизм. А что делают молодые, я вижу редко… Игра ради игры, примат формы, примат ощущений, примат дисгармонии, декаданса в разных видах, вплоть до сатанизма и всего, что связано с этими направлениями, – это присуще молодым. И мера таланта здесь может быть разной, как и мера вкуса, который иногда бывает чудовищным, а иногда очень гармоничным. Даже диссонанс может быть компенсирован талантом.
Люди моего поколения жили в условиях, во многом сковывающих, но стремились к свободе, а это и есть самое творческое состояние. Наличие же полной свободы – состояние не очень творчес-
кое. И даже маленький укол, который лишь смущает твою свободу, воспринимается очень болезненно. А в прежние времена эти уколы только способствовали творчеству.
Плохое кино
– У вас никогда не было желания преподавать?
– Желания не было. А попытки были. Меня звал преподавать мой профессор – Леонид Фёдорович Макарьев, когда я окончил театральный институт. Из-за занятости я отказался. А потом я пробовал и понял, что не моё это. Наверное, мне нужно было разговаривать с людьми более подготовленными, чем начинающие. Потому что когда мне случалось давать мастер-классы, что меня тоже не всегда радовало, то там я, может быть, приносил больше пользы. Я говорил с людьми, которые уже научились чему-то, уже зашли в некоторый тупик и искали выход. А совсем начинающим, по-моему, я приносил даже вред, потому что мои мысли, мой способ работы не для всех годится. В нём есть индивидуальные черты, но я исповедую теорию и практику Михаила Чехова, а Михаил Чехов – тоже далеко не для всех. Это очень специфическая вещь. Я видел, как возникшая на Чехова мода довольно быстро погасла.
– Почему вас в кино давно не видно?
– А я больше почти не работаю в кино. Я с ним практически порвал, потому что в целом это плохое кино. Это просто способ зарабатывать деньги, а я так не хочу. Мне регулярно предлагают сниматься, но я отказываюсь. Да и нет достойных ролей.
– Что вы думаете про сериалы?
– Сериал – это катастрофа для актёрской профессии. Это превращение человека в персонаж. Правда, я говорю о сверхсериалах. Скажем, многосерийный фильм «Мастер и Маргарита» – это просто длинное кино. А вот в 80 сериях актёром остаться очень трудно, ты становишься персонажем. И даже то, что в «Мастере и Маргарите» хорошие актёры сыграли довольно неубедительно – это оттого, что там задействованы очень большие деньги, а деньги рождают деньги, а не искусство. У Булгакова ставка гонорара была маленькая. Может, поэтому и появился «Мастер».
С женой Натальей Теняковой и дочкой Дашей, Ленинград. 1970-е
– Как вы пережили эпоху «новых русских»?
– А я её и сейчас переживаю. Эта эпоха только начинается. Происходит полная смена психики, приоритетов, ценностей. И эти «новые русские» – очень разные. Я видел поистине выдающихся людей из тех, кто взлетел на волне нового времени. Но существует опасность делания денег как основного действия, которое сопровождает человечество. Повторяю: деньги рождают только деньги и, к сожалению, ничего больше произвести не могут. В искусстве – там, где финансирование идёт без оглядки, под девизом «делайте, что хотите» – ничего не получается и не рождается. Даже в строительстве деньги порождают не шедевры архитектуры, и не здания на века, а какие-то декорации, которые ещё неизвестно, сколько простоят. Вспомните, например, крушение свода «Трансвааль-парка» в начале двухтысячных. Вложенные деньги не спасли его от разрушения… Денег много, строят быстро, получается… – сами знаете.
– Отношение к деньгам, конечно, меняется. А отношение к понятию «свобода»?
– Свобода была и в советскую эпоху. Несвободу мы стали ощущать лишь в крайней стадии того времени, которое стали называть «застоем». Дело в том, что наша история – пульсирующая. И после очень сильного сжатия некоторое расслабление пальцев на горле кажется свободой небывалой. Выход из тюрьмы на волю, когда о ней долго мечталось, ощущается гораздо сильнее, чем пребывание на той же воле через год. Поэтому послесталинское время казалось временем великого освобождения. А потом всё возвращалось на круги своя. Например, 1962 год. Моё поколение считало этот год расцветом свободы. Это был год, когда в нашем театре ставили «Горе от ума», которое и мы, и зрители ощущали как вершину свободомыслия. А в это же самое время был расстрел в Новочеркасске.
С началом перестройки нам тоже казалось: вот она – свобода! Но когда в 1991-м толпы вышли на улицы, оказалось, что свобода только тогда и пришла, а конец 1980-х – с пустыми полками магазинов и тотальным дефицитом – стал восприниматься эпохой несвободы. А сейчас, наоборот, 1990-е проклинают за развал страны и устоявшихся ценностей…
– Вы ещё захватили время до наступления «оттепели».
– В 1952 году я был принят на спецкурс юридического факультета Ленинградского университета. Он назывался «бериевским»: мы должны были стать законниками и осуществлять социалистическую законность. Количество принятых на факультет было урезано до ста человек, хотя до этого было по семьсот-восемьсот. Многие из нас были убеждёнными комсомольцами. Конечно, кое-что мы видели и понимали, и мы не ходили по струнке, и тупыми не были. Когда арестовывали наших профессоров, мы понимали, что это несправедливо, ужасно. И что вместе с тем нельзя открыть рот, потому что сразу попадёшь туда же. И когда наш молодой профессор гражданского и римского права Олимпиад Соломонович Иоффе позволял себе вольности, мы восхищались и ужасались, потому что для него всё могло кончиться очень плохо. А когда Хрущёв выступил против Сталина, мы ахнули. Но, оказывается, Хрущёв очень многое свалил на Сталина из собственных грехов. И теперь выясняется, что он чуть ли не сам расстреливал.
Ужасный и великий ХХ век
– Понятно, что свобода – вещь относительная. Где та граница, за которой стремление к свободе превращается в грех?
– В Божьих замыслах свобода не безгранична. Свобода Адама и Евы заключалась в том, что у них был выбор – нарушить запрет или не нарушить. Ведь никто не ограждал колючей проволокой Древо познания. Им просто сказали: «Не надо». Они были абсолютно свободны в своем решении, и теперь за их выбор расплачивается всё человечество. Сейчас это «не надо» должен говорить человеку либо Закон, либо человек сам себе. Люди всё время повторяют, что смогут вовремя остановиться, сказать себе «не надо». Но я пока не замечаю, чтобы это получалось
Детство, Ленинград. 1938
– Как вы пережили эпоху детанта, диссидентов?
– Я был… надеюсь, не конформистом, а скорее законопослушным гражданином. Да у меня попросту не было времени. Мой темперамент и моя борьба исчерпывались в искусстве – это первое. А второе – когда мне случалось приближаться к диссидентам или диссидентствующим компаниям, я всегда ощущал в них крутую смесь искренних, безоглядных борцов, наивных лопухов-подражателей и очевидных провокаторов. От запаха этой смеси мутило. Охватывала такая тоска, что я бежал куда подальше. Ещё в те годы я выбрал свободу от любых кланов и беспартийность. Я был либералом и находился во внутренней оппозиции к власти. Мои либеральные взгляды и отражались и выявлялись в том, что я исполнял, играл на сцене, на эстраде, на экране, и в том, как я это исполнял.
– Всё это – истории из XX века. А мы уже сколько лет живём в третьем тысячелетии!
– Век был достаточно страшным, но я возражаю против попыток его зачеркнуть. Он был одновременно и ужасным – со своими войнами, страхом, великими параноиками, – но и великим в своих фантастических, оглушительных находках и достижениях науки, необыкновенных прорывах в искусстве. Я боюсь, что сейчас в самой большой опасности именно искусство. Ведь наука изобрела столько технических средств, способных заменить почти всё, что искусство должно оторопеть и посторониться. Это я наблюдаю и в театре, и в медицине… Я, кстати, ещё застал именно врачебное искусство. А сейчас это уже сплошные технологии.
XX век был веком искусства, поэзии, театра – для России, во всяком случае. Это был век войн, но войны кончались, а значит, это был ещё и век побед. И ещё это был век литературы, во всяком случае в России, при всей цензуре и всех запретах. Это был век книги, что для меня незабываемо и ярко. И ещё это был век наших родителей, жизнь которых невозможно зачеркнуть. И раз они были такими, что их есть за что вспоминать, значит, всё-таки это была наша жизнь.
Автор: Юрий ПАНКОВ
Совместно с:
Комментарии