Я жил не как все

Анатолий Брусиловский – натура, что называется, ренессансная. Художник. Один из ведущих отечественных книжных графиков 60–80-х годов, а также художник-постановщик многих картин на «Мосфильме». Активный участник советского «левого», неофициального искусства тех лет, вызывавшего резкое раздражение властей, которое выплескивалось в исторических скандалах – с хрущевским посещением выставки «абстракцистов» в Манеже в начале 60-х, с бульдозерной «трамбовкой» нескольких вернисажей отечественного авангарда в те же 60-е, с разгромом рукописного альманаха «Метрополь» в 1980-м и т.д.

Помимо собственного художественного творчества, Брусиловский – коллекционер, обладатель уникальной и, наверное, одной из лучших в Европе коллекции произведений «арт нуво» – стиля конца позапрошлого – начала прошлого века, более известного в России под названием «модерн».

Помимо этого, Брусиловский – писатель, выпустивший в последние годы одну за другой несколько интересных книжек о художественной жизни 60–80-х годов и своих собратьях по искусству «андеграунда». Последняя по времени, роскошно изданная «Студия», вышла в этом году в издательстве «Летний сад».

Помимо этого, Брусиловский – отменный фотограф, свидетельством чему его книги, иллюстрированные исключительно его собственными, черно-белыми, со вкусом живописца скомпонованными фотографиями.

Но и перечислив все это, мы еще, что называется, не скребем ложкой по дну воображаемого котелка, наполненного брусиловскими талантами. И даже, может быть, главный из них нами еще не упомянут. Брусиловский – автор собственного стиля жизни. Стиля, абсолютно необычного для советского времени и во многом способствовавшего созданию особой, можно назвать ее богемной, а можно посуше, но вместе с тем глубже – художественной, творческой, – атмосферы Москвы тех лет, в которой формировалось противостоявшее унылому «соцреализму» неофициальное, «левое» искусство.

Со свойственным ему парадоксализмом Брусиловский называет годы застоя «чудными годами». Потому что именно в эти годы в его мастерской на Новокузнецкой улице образовался настоящий клуб отечественной богемы.

Дом Брусиловских в Одессе. Наши дни

Впрочем, тогда и понятия такого не существовало – «клуб». То есть существовало, но было безнадежно скомпрометировано всевозможными «сельскими клубами» или «клубом имени Дзержинского». Поэтому клубом мастерскую Брусиловского на Новокузнецкой не называли – сам хозяин предпочитает величать ее «студией». Что тоже правильно. Но тем не менее это был именно клуб в исконном значении этого слова, наподобие дореволюционных – Английского, Купеческого или Офицерского. Здесь собирались люди одного круга, обсуждали последние новости, обменивались творческими идеями и замыслами, а неистощимый на выдумки хозяин создавал и поддерживал атмосферу вечного праздника, карнавала.

Костюмированные балы-карнавалы тут и вправду устраивались ежемесячно. Заблаговременно приглашенные шили к ним костюмы в соответствии с заранее заданной хозяином тематикой: античной, средневековой, цыганской. Шили, конечно, не у дорогостоящих кутюрье – кто тогда в Москве и был-то, кроме Славы Зайцева? – а преимущественно сами, из подручных, как говорится, средств. Хозяин разрабатывал сценарий, декорировал студию, готовил фантастическое угощение (мы забыли сказать, что он еще и великий кулинар). Богема, московские красавицы, иностранные дипломаты и корреспонденты – таков был традиционный круг гостей и участников балов-карнавалов на Новокузнецкой.

Здесь Брусиловский первым в мире осуществил опыт боди-арта – картины, нарисованной на живом, вдобавок прекрасном женском теле. Дело было в 1970 году. Приятели привели к нему в студию знаменитого итальянского фотографа Кайо Марио Гарруба, который хотел сделать такой репортаж, как он выразился, «чтобы о Москве заговорили» и читатели журнала Espresso, самого популярного в Италии, для которого Марио и работал, расхватали бы тираж, как горячие пирожки. Придумай чего-нибудь, сказал итальянец Брусиловскому. Брусиловский придумал. Позвал знаменитую тогда московскую красавицу – манекенщицу Галю Миловскую (позднее она уехала на Запад и стала звездой Vogue) – и говорит: «Дай-ка я на тебе напишу картину». Галя, натура артистическая и богемная, согласилась. Пригласил друзей, декорировал студию, расставив повсюду старинные граммофоны и наполнив их раструбы фруктами с Центрального рынка – получились «рога изобилия». Друзья выпивали, танцевали и веселились, художник разрисовывал божественное Галино тело цветами, бабочками, листьями и лианами, итальянец вне себя от счастья все это фотографировал. Фоторепортаж появился в Espresso, рядом была напечатана знаменитая, запрещенная в то время в СССР поэма Твардовского «Теркин на том свете», а над всем этим художественным великолепием красовалась «шапка»: «Над прахом Сталина». Скандал был оглушительный, когда номер журнала лег на столы работников ЦК КПСС

Впоследствии боди-арт стал всеобщей модой, одним из направлений в мировом дизайне. Брусиловский с полным правом может считать себя отцом этого направления – это его ноу-хау.

Здесь ставились небольшие спектакли по пьесам запрещенного в те годы театра абсурда. Здесь задумывался уже упомянутый альманах «Метрополь». В общем, здесь многое происходило из того, что было достоянием немногих, не становилось в те годы широко известным, но вместе с тем сегодня не дает свести весь советский период нашей жизни лишь к «казарменному социализму», торжеству официальной идеологии, напыщенному и одновременно бесцветному «соцреализму».

Брусиловский и гештальт-психология

И сам Брусиловский, к слову сказать, при том, что терпеть не может Советскую власть и называет ее не иначе как «совецкая» (даже на письме), – категорический противник того, чтобы всю нашу жизнь, выпавшую на советские годы, красить в один – серый или черный – цвет. Он говорит: «Люди нормальные и от рождения не ушибленные какими-либо обстоятельствами, жили, не замечая совка». Со свойственным ему темпераментом он спорит с теми, кто считает, что наша страна была одной огромной «зоной», а мы – хлебавшими баланду «зеками», запуганными, забитыми, изъеденными тяжелым комплексом неполноценности перед всем остальным, удивительно прекрасным и цивилизованным миром. Среди его оппонентов в этом споре – некоторые прежние его товарищи по авангардному искусству вроде Ильи Кабакова.

Поэт Семен Кирсанов. Конец 40-х годов

С пафосом, которого Брусиловский не чужд, он восклицает: «Я настаиваю на том, что счастье в жизни было возможным и достижимым!» И поясняет: «Все дело в человеке и в ракурсе его видения мира».

Человек одновременно практический, обеими ногами стоящий на грешной земле и философски мыслящий, любящий порассуждать о жизни широко, Брусиловский, объясняя свою концепцию жизни, часто ссылается на немецкую школу гештальт-психологии. Ее идеи очень ему близки, потому что многое в человеческой личности она объясняет через самые первые жизненные впечатления. Ключевое понятие в гештальт-психологии – импринтинг, что значит в переводе «отпечаток». Множество отпечатков впечатлений и образов – порой смутных, похожих на выцветшую фотографию с еле угадываемыми контурами предметов и лиц – наше сознание и подсознание хранит с самых первых дней жизни. И они, эти образы-картинки-ощущения, не поддаваясь часто логическому объяснению и расшифровке, тем не менее очень многое определяют в нашей личности: привычки, привязанности, поведение, склад характера, мировоззрение. Немного упрощая: родился человек в подвале, ходил все детство по замызганной лестнице, мимо помойки – и это навсегда в нем останется, какая бы благополучная жизнь ни была у него в дальнейшем. Всегда в жизни он будет первым делом обращать внимание на загаженные дворы, мусорные баки и хамские рожи.

Брусиловский не считает, что он прожил жизнь на помойке, и свою страну отказывается помойкой признавать. Другие «инпринтинги» оставила в его сознании жизнь и прежде всего – детство.

Мы помним все…

Мы сидим с художником в его знаменитой студии, вокруг нас – шедевры антиквариата, изумительные вазочки и статуэтки из многослойного стекла работы Эмиля Галле, все на этом чердаке имеет вид романтический, и даже скосом идущий потолок, обитый павлово-посадскими платками, похож на роскошную оперную декорацию. Брусиловский говорит о себе: «Я – во всем эстет. Я обожаю каждый миг своей жизни превращать в факт искусства. Жизнь – это растянутый во времени творческий акт. И это понимание пришло ко мне гораздо раньше того момента, когда я стал заниматься искусством. Такие вещи закладываются генетически. Так и в моей жизни: все пошло от дедушки»

Дед Брусиловского был экстра-класса портным, начинал свою карьеру еще в конце XIX века в Париже, потом переехал в Берлин, незадолго до революции перебрался в Одессу, где поселился в роскошном особняке в центре города, на углу Дерибасовской и Гаванной. По мнению внука, живи дед сегодня – был бы кутюрье уровня Ив Сан-Лорана или еще кого-нибудь в таком же роде. Он обшивал высшую местную знать – жену губернатора, жену Сергея Юльевича Витте. Когда пришла революция, дело у деда отобрали, но он пользовался таким уважением и любовью своих рабочих, что те избрали его «красным директором» его же собственной, отныне национализированной фабрики. Забегая вперед, расскажем, что и смерть деда была символична. Он любил ездить со своими рабочими на маевки, всегда участвовал во всеобщем веселье, и это однажды плохо закончилось. Он вышел в круг побороться с кем-то из своих работяг, и его хватил, как тогда говорили, удар. Рабочие горевали не меньше домашних.

Дед, вспоминает Брусиловский, был франт, артист в жизни, из всего устраивал спектакль – из домашнего чаепития, из семейных выездов в пролетке по выходным в лучший ресторан города, где он заказывал какое-нибудь «совершенно фантазийное» меню.

Дед и мать художника на балконе одесского дома. Кариатида уже набита золотом

Он жил ярко, весело, хотя Советская власть его ограбила в 1917-м и продолжала в ходе «мирных экспроприаций» постоянно «дограбливать» на протяжении всех 20-х годов. Впрочем, так до конца своей жизни дед и оставался в уверенности, что Советская власть и большевики – явление временное, которое суждено пережить. Наверное, из этой уверенности он и черпал свой оптимизм.

«Дедовский дом, – рассказывает Брусиловский, – навсегда остался в моей памяти, хотя к тому времени, когда я в нем появился и тем более стал себя осознавать и помнить, он был уже существенно «обчищен». Но, видно, было в нем столько, что даже к середине 30-х кое-что еще оставалось. Главное – в нем был стиль. Когда-то, когда дед переехал в Одессу, он всю обстановку привез из Германии, стиль был самый изысканный по тем временам – «арт нуво». Точнее, «югенд штиль» – так называли «арт нуво» немцы. Шарм и шик роскошного, стильного жилья, несмотря ни на что, сохранился вплоть «до меня». Все-таки унести лепнину с потолка, штофные шторы с окон, бемские стекла с бриллиантовой гранью из этих окон «мирные экспроприаторы» не могли. И вот это все я очень хорошо помню, вплоть до каких-то мельчайших деталей вроде бронзовых дверных ручек…»

Пользуясь импринтингом – основным инструментом излюбленной Брусиловским гештальт-психологии, – теперь нетрудно понять происхождение его эстетических вкусов и пристрастий. Детство в дедовском доме навсегда осталось в художнике, определив его жизненный стиль, вкус, привычки. А в качестве обобщающей иллюстрации к этому тезису – наша первая вставная новелла.

Вставная новелла о картине

Всю жизнь Брусиловский не мог забыть большую картину, висевшую в дедовском доме над его детской кроваткой: женщина с завязанными глазами, бряцающая на лире, восседает на земном шаре, наполовину погруженном в воду. Типичный «югенд штиль», анализирует художник уже сегодня: сумрачные зеленоватые тона, прихотливый изгиб фигуры. Возможно, это было творение Франца фон Штука, модного в то время символиста.

Шестьдесят лет эта картина преследовала его во снах. Два года назад он написал об этом в воспоминаниях. Как раз закончил главу, где рассказывает о картине, вышел прогуляться на улицу Кельна, где живет в последние годы… «и словно кто-то меня кулаком в грудь ударил». Остановился у витрины книжного магазина, в которой была выставлена новая книга о живописи. На ее обложке красовалась репродукция той самой картины – женщина играет на лире, сидя на земном шаре. «Я вдруг почувствовал себя маленьким ребенком, просыпающимся и видящим эту картину перед собой…»

Книжку, конечно, тут же купил, репродукция сегодня висит на почетном месте на Новокузнецкой. А оригинал? Похоже, немецкий офицер, расквартированный в одесском доме Брусиловских во время оккупации, тоже имел склонность к «югенд штиль». Картину, видимо, увез с собой в Германию, дограбив то, что не успели «экспроприировать» большевики. Где она находится и по сей день – то ли в частной коллекции, то ли в музее, откуда и попала в переснятом виде в новую книгу о живописи конца XIX века

Вставная новелла о кладе

Анатолий Брусиловский сегодня в своей знаменитой студии

С дедовским домом связана еще одна детективная история из жизни художника. Как уже было сказано, дедушка жил в уверенности, что революция и большевики – это ненадолго. Во всяком случае, не навсегда. Свои дореволюционные акции и дивиденды он успел превратить после революции в золотые империалы. Сшил из кожи чулочки, набил их золотыми кружочками, зашил… Простукивая одну из кариатид, украшавших его дом на Дерибасовской, обнаружил, что пьедестал, на котором она стоит, – пустой внутри. Как-то ночью зубилом пробил отверстие в пьедестале, аккуратно, одну за другой, спровадил туда золотые колбаски, буквально нафаршировав ими кариатиду, как гуся яблоками, и столь же аккуратно заделал пробоину. Дело было в середине 20-х годов. Дочери, будущей матери Брусиловского, сказал: «Это для твоего сына». Сына тогда еще и в проекте не было.

Осенью 1941-го, когда немцы подошли к городу, семья Брусиловских уехала из Одессы – как впоследствии оказалось, навсегда. Дедушка к тому времени уже умер, мать хранила тайну клада и раскрыла ее сыну много лет спустя, в середине 50-х.

«Долгие годы, – рассказывает Брусиловский, – я вынашивал хитроумные планы, как извлечь клад. Работая главным художником на «Мосфильме», я соблазнял своих режиссеров перспективой съемок картины в уникальном одесском особняке на углу Дерибасовской и Гаванной… План был такой: приехать, арендовать нашу бывшую квартиру для съемок, а как-нибудь ночью, вооружившись зубилом, аналогичным тому, дедушкиному, извлечь сокровище.

Слава богу, у меня были хорошие друзья. Одному из них, адвокату, накануне киноэкспедиции в Одессу, которую я наконец организовал, я рассказал всю историю, чтобы посоветоваться. Он был категоричен: «Загремишь на сто процентов! Ты что, с ума сошел – центр города, Дерибасовская, кто-нибудь обязательно застукает тебя, донесет, что какой-то сумасшедший что-то долбит в окне второго этажа. Ты что, одесситов не знаешь?! Да и потом, даже если ты достанешь твой клад, что ты с ним станешь делать? Начнешь продавать – по монетке, по кружочку? Тут-то тебя точно заложат!»

– Логика была железная, – заключает рассказчик, – и я ей внял.

Однако ненадолго. Жить с мыслью о том, что ты – пусть потенциальный обладатель горы золота, согласитесь, спокойно нельзя. Уже в конце 80-х Брусиловский прилетел со своим другом, композитором Александром Журбиным, в Одессу. Прогуливаясь по Дерибасовской и проходя мимо своего «фамильного» дома, он рассказал другу о кладе. Они долго бродили вокруг да около златоносной кариатиды. Надо напомнить, что дело уже катилось к развалу СССР и хаосу, и это ощущалось всеми здравомыслящими людьми. Журбин сказал: «Самим нам до клада все равно не добраться. По советским законам заявителю клада полагается четверть его стоимости. Пока на Украине эти законы действуют, надо ими воспользоваться. С паршивой овцы хоть шерсти клок, а иначе пропадет все. Пошли в милицию!»

Анатолий Брусиловский превращает манекенщицу Галю Миловскую в факт искусства

Пошли. Их принял начальник Одесского окружного УВД, внимательно выслушал, попросил все изложить в письменной форме. Сказал, что оформление процедуры извлечения клада займет некоторое время. Узнав, что уже на следующий день его гостям нужно возвращаться в Москву, попросил их не беспокоиться, заверив, что после исполнения всех необходимых юридических формальностей Брусиловский получит опись извлеченных сокровищ и официальное уведомление о том, как, когда и где он сможет получить причитающееся ему вознаграждение. Милицейский генерал был предельно любезен, предупредителен, производил очень положительное впечатление.

Наш герой вернулся в Москву, прошла неделя, другая, месяц, еще один. Из Одессы – ни звука. Он написал одесскому милицейскому начальнику раз, потом второй – ни ответа ни привета. В один прекрасный день Брусиловский вынул из почтового ящика «Литературную газету», раскрыл ее, и первое, что увидел, был очерк Юрия Щекочихина «Генерал-жулик» – о начальнике Одесского окружного УВД. Милицейский чин, которому Брусиловского угораздило доверить «тайну вклада», оказался коррупционером и взяточником. Его болезненная страсть к золоту была, оказывается, в Одессе притчей во языцех. Только в золоте он брал взятки и выкуп с местных уголовных авторитетов и цеховиков. Генерал был совершенно помешан на желтом металле: при обыске у него обнаружили, без преувеличения, золотые горы. Известную их часть составляли и «золотые колбаски» деда Брусиловского, извлеченные генералом, конечно же, тайком, без всяких протоколов, понятых и прочих юридических процедур. Позднее художник получил наконец из Одессы официальное письмо, которое гласило: «Клад, о котором вы сообщили, был обнаружен и в незаконном порядке изъят генералом таким-то. В настоящее время генерал арестован, его имущество описано, против него возбуждено уголовное дело и ведется расследование». Все, точка. На том, как говорится, и заговелись. Больше ничего о своем кладе Брусиловский никогда не узнал

«Это же надо было так попасть – на генерала-клептомана!» – с неповторимой одесской интонацией восклицает он в заключение своего рассказа. И иронически цитирует классика: «Там горы золота лежат,/ Они тебе принадлежат…»

От дедушки к дядюшке

Вернемся, однако, опять в годы молодости художника. В послевоенном родительском доме Брусиловского не было и следа от великолепия дома дедовского. Одесская квартира была навсегда утрачена, ее содержимое – то, что не успел вывести немецкий полковник-оккупант, – присвоила дворничиха, которой перед отъездом в эвакуацию было поручено «присмотреть за имуществом»… В общем, история типичная. Жизнь пришлось начинать сначала.

Отец Анатолия был человеком совсем иного стиля, чем дед, – скромным, сосредоточенным на своей работе. Брусиловский-старший был известным в 30-е годы писателем, одним из первых советских литераторов – его членский билет Союза писателей подписан самим Горьким. Его жизненные и литературные вкусы сложились до революции, кумиром в профессии был Бунин, в мастер-классе которого он занимался в 1918 году в Одессе, куда Бунин бежал из занятой большевиками Москвы. В глубине души Советскую власть отец, наверное, не принял, однако ни бунтарем, ни писателем «в стол» не стал. Работал добросовестно, не выслуживаясь перед властью, не стремясь выбиться в литературные генералы. На известной групповой фотографии 1935 года «Советские писатели вместе с приехавшим в СССР Роменом Ролланом» Рафаил Брусиловский стоит скромно сбоку, думает о чем-то своем. Этому человеку, сразу видно, не до карнавалов, шоу и жизни-праздника. Совсем другой стиль.

Иное дело – дядюшка Брусиловского, брат его матери, известнейший советский поэт Семен Кирсанов. «Левак», формалист и поэтический трюкач, любимый ученик Маяковского, личность яркая и экстравагантная, обласканная славой и властью, он жил в свое удовольствие, беря от жизни полной мерой и унаследовав от своего отца, того самого, знаменитого дедушки Исаака, вкус ко всему красивому и стремление жить празднично, с выдумкой.

С Аллой Пугачевой на съемках ее первого клипа. 70-е годы

Из окна мастерской художника виден «дядюшкин дом» – знаменитый писательский дом в Лаврушинском переулке, прямо напротив входа в Третьяковскую галерею, ославленный Булгаковым в «Мастере и Маргарите» под именем «Дома Драмлита». Брусиловский называет этот дом на свой манер – «писательским гетто». В этом комфортабельном «гетто» дядюшка занимал просторную, полную красивых вещей и раритетов, привезенных со всех концов мира, квартиру. В те годы, когда страна жила за глухим «железным занавесом», дядюшка ездил по всему миру в составе писательских делегаций, пропагандировавших царящую в СССР «свободу творчества». Стены дядюшкиной квартиры были завешаны замечательной живописью – Пиросмани, Фальк, Гончарова, Машков, Тышлер. Дядюшкин дом, как вспоминает Брусиловский, впервые попавший туда после войны и проведший в Лаврушинском немало хороших дней своей молодости, показался ему «очень знакомым, продолжением дедушкиной родимой, навсегда врезавшейся в память обители».

Дядюшка, рассказывает Брусиловский, был человеком легким, никого не губил, не топил, чтобы вскарабкаться наверх, как делали многие его коллеги. Ему повезло – его, поэтического формалиста, несмотря на то что формализм в СССР был под строгим запретом, сохранили в качестве этакого «выставочного экземпляра» для иллюстрации тезиса о «разнообразии стилей и направлений в советской литературе». И он был этим счастлив, писал неплохие стихи и каждое утро, как говорит его племянник, просыпался с одной, главной мыслью: чем бы еще украсить свою жизнь

Он охотно учил племянника правилам bon ton: рассказывал, что пуговицы для приличного пиджака делаются обязательно из буйволиного рога и на рукавах должны непременно расстегиваться. Учил, как класть платочек в нагрудный карман пиджака: взять двумя пальцами за центр, встряхнуть, сложить вдвое и с артистической небрежностью вложить… Показывал, как вязать галстук, чтобы узел получался не подобием селедочной головы, а свободным, чуть небрежным, и чтобы под ним непременно была ложбинка-складочка…

Свои коронные балы и приемы, думаю, Брусиловский во многом позаимствовал от дядюшки. Как послушаешь его рассказы про кирсановский «бал-мороз» со ста сортами мороженого, про раковый суп в белом вине, сразу становится ясно, откуда что взялось…

И как Брусиловский во всех своих балах-карнавалах всегда оставался прежде всего художником, а не просто хлебосольным хозяином, так и дядюшка во всем всегда был поэтом, и на следующее утро после великолепных приемов в его квартире в Лаврушинском появлялись и со скоростью ветра облетали Москву его знаменитые эпиграммы на вчерашних гостей:

Искусству нужен Жорж Мдивани,

С художником Михаилом Шемякиным

Как ж… – ржавый гвоздь в диване.

Искусству нужен Виктор Ардов,

Как ж… – пара бакенбардов.

Ах, у Веры, ах, у Инбер что за челка, что за лоб!

Все глядел бы, все глядел бы на нее б, на нее б!

Олд фэшн

Реализовать собственный жизненный стиль – к тому времени уже, конечно, продуманный и выношенный – нашему герою удалось в 60-е. Книжные иллюстраторы в Советском Союзе отлично зарабатывали. Благодаря какому-то невесть как происшедшему бюрократическому сбою, расценки на их труд не менялись с незапамятных времен, несмотря на несколько денежных деноминаций. И так получилось, что за одну картинку, на которую художник уровня и работоспособности Брусиловского тратил несколько часов, он получал столько же, сколько инженер – за месяц.

С режиссером Сергеем Соловьевым

Появились деньги, которые в советских условиях тратить было особенно не на что: дом не купишь, машину, не получив на то особого разрешения в десятках инстанций, – тоже. Так началось коллекционирование, принцип которого в изложении Брусиловского был очень прост: «Я шаг за шагом восполнял то, что помнил из детства и много раз видел во сне». Импринтинг, знаете ли-с.

Коллекционирование в СССР было занятием, сопряженным с большим риском. Причем опасаться нужно было не столько грабителей, сколько самих блюстителей закона, «положивших глаз» на то или иное приобретение коллекционера. Среди наших властителей было немало «любителей старины». Недавно по телевидению прошел документальный фильм о бывшем министре внутренних дел, некогда всемогущем Щелокове. Фигурирует в фильме и его коллекция художественных ценностей. Все они были «изъяты», «экспроприированы», «конфискованы» у коллекционеров, которым даже пожаловаться на произвол было некуда.

Но Брусиловский сразу вошел в компанию ведущих, опытнейших московских коллекционеров, которые многому его научили. Первый коллекционерский дом, в который он попал, был дом Стивенсов – американского корреспондента в Москве Эдмунда Стивенса и его русской жены, высокой, стройной, с балетной выправкой красавицы Нины. Стивенс прибыл в Москву еще в 30-е годы, прижился здесь – благодаря, конечно, Нине, в которую он влюбился с первого взгляда. Нина рассказывала Брусиловскому о том, что Стивенс никак не мог понять, почему она бегала от него, после того как они познакомились. На прямой вопрос американца она наконец ответила: «Девушек, которые встречаются с иностранцами, у нас забирает специальная машина, и больше их никто никогда не видит». Стивенс воскликнул: «Какая ерунда! Мы сейчас пойдем и распишемся». И на дипломатическом приеме он обратился с просьбой напрямую к Литвинову, тогдашнему наркому иностранных дел. И получил разрешение на женитьбу на Нине. Или Нина получила разрешение выйти замуж за иностранца – не знаю уж, как правильнее это сформулировать

За годы жизни в России Стивенс изрядно обрусел, хотя и сохранил свою выправку голливудского красавца-актера на роли военных. Принимая гостей, на своем хорошем русском, хотя и сохранившем американский акцент, неизменно предлагал им: «Будешь олд фэшн?» Так назывался его любимый бурбон с оливкой, льдом и содовой. А его московские гости тогда и не знали, что это такое. Но, конечно, говорили: «О’кей!»

Нина же, натура очень русская, сохранив всю свою русскость, превратилась во вполне американскую даму: вела дом, управляла прислугой, отлично говорила по-английски, водила на шнурке свою Пиви – мохнатую чау-чау. Стивенсы тогда жили на Зацепе, в чудом уцелевшей городской купеческой усадьбе, отгороженной от остальной советской жизни высоким бревенчатым забором. В 60-е годы «американский дом на Зацепе» стал одним из центров советского «левого» искусства. Нина не была ни знатоком искусства, ни коллекционером в обычном смысле этого слова. Но у нее было потрясающее чутье. Она одной из первых поняла, какой успех – творческий и коммерческий – будет иметь на Западе новый советский авангард, сформировавшийся в начале 60-х годов. И стала его коллекционировать, а художников «подполья» – Ситникова, Рабина, Немухина, Плавинского и других – привечать в своем доме. Нина стала первым связующим звеном между советскими художниками-нонконформистами и внешним миром. Одной из первых она вывезла свою коллекцию в Штаты и там выставила. С этого, собственно, и началась мировая слава советского андеграунда.

Брусиловский рассказывает, что недавно был у Нины Стивенс, которой сейчас 93 года. Она осталась совершенно одна, но по-прежнему прекрасна, царственна, одновременно кокетлива и самостоятельна – отказывается от какой бы то ни было помощи. Только не интересны ей больше ни картины, ни художники, ни блестящие приемы, которыми славился дом Стивенсов: устала. Sic transit…

Коллекционер

О своей коллекции Брусиловский рассказывает с чувством:

«Я никогда не собирал вещи просто так. Я собирал вещи с биографией, с историей. Найдя одну, искал для нее «окружение», которое бы с ней сочеталось по смыслу, по стилистике, ей «подыгрывало». Вместе с коллекцией я стал собирать библиотеку о вещах, которые я коллекционировал. У меня, например, коллекция книг о подписях художников. Ведь это целая наука – о том, как мастера подписывали свои работы, будь то живопись, серебряные изделия или фарфоровые.

Вот, например, мой любимый Галле, стеклянных дел мастер, классик «арт нуво», которого я собираю всю жизнь. Он работал всего четырнадцать лет и сменил за это время два десятка подписей. Их знание позволяет по подписи точно датировать вещь, определить период творчества мастера, то, под каким влиянием он в этот период находился. Когда он начинал в скромной стеклодувной мастерской в Нанси, то и подпись была скромной: «Cristallerie de Nanсi». Потом появляется лотарингский восьмиугольный крест – к слову сказать, очень похожий на православный. Потом подпись Галле превращается в подобие японских иероглифов, что не случайно – на его стиль в этот период огромное влияние оказывает древняя восточная традиция, искусство китайских и японских камей. А к финалу подпись необычайно упрощается – до «Э.Галле», и ничего больше».

Я задаю ему провокационный вопрос: де существует устойчивое мнение о том, что едва ли не все крупные коллекции «стоят» на чьих-то слезах, на обмане, чуть ли не на мародерстве и прочих преступлениях.

Брусиловский, конечно же, категорически это отвергает. Он вспоминает знаменитого московского коллекционера 60–70-х годов Георгия Дионисовича Костаки. Да, тот покупал своих Кандинских и Шагалов за копейки. Но не надо только забывать, говорит мой собеседник, что эти художники и их творчество были в СССР под фактическим запретом. Их работы лежали в запасниках музеев и никогда не экспонировались, а иметь что-то из их картин дома было просто небезопасно. Нашли бы – могли и статью пришить. Те, кто все же хранил «крамолу» дома, держали ее в глубокой тайне, упрятав где-нибудь на чердаке.

У Костаки, коллекционировавшего русский авангард начала XX века, был нюх ищейки. Как он находил «места» захоронения этих сокровищ – одному богу ведомо. Но он приходил к обладателю вожделенного полотна: «У вас есть Малевич?» – «Да что вы, помилуйте, нет и никогда не было!» – «Как, позвольте, вот у меня номер «Золотого руна» за 1913 год, где черным по белому написано, что полотно Малевича на такой-то выставке купили именно вы!» Человек бледнел, краснел, снова бледнел, но у Георгия Дионисовича, помимо нюха, было потрясающее умение находить с людьми общий язык, завоевывать их доверие

Да и как можно было тогда определить, сколько стоит картина, которая ничего, кроме крупных неприятностей, своему владельцу принести не могла? Ни продать внутри страны, ни вывезти ее за рубеж было нельзя. Только государство у нас имело право торговать направо и налево сокровищами национальной культуры, что оно и делало, продавая драгоценности из Госфонда только что не на вес. Один только американский капиталист Хаммер, большой друг Советской власти, вывозил антиквариат из Советской России железнодорожными составами. Вот что действительно было мародерством и преступлением…

В 60-е годы, приводит Брусиловский еще один пример, началась мода на «черные доски» (иконы), инициированная писателем Солоухиным. Художник вспоминает, что впервые собрание икон он увидел в мастерской у Ильи Глазунова. «Доски», как он сразу понял, из церкви. «Как они к тебе попали, Илья?» – спрашивает. Да за поллитру, отвечает Глазунов, купил. Так оно и было. Крестьяне некогда богоспасаемой, христолюбивой России этими «досками» порожки мостили, вместо гнета на кадки с соленьями клали, да еще ликами вниз, к капусте…

Уж что-что, а многие ценнейшие иконы, заключает художник, были просто спасены коллекционерами, возвращены ими из фактического небытия. Впрочем, еще больше сокровищ церковной живописи погибло в печках или в капустном рассоле, с веселым гиканьем было изрублено в лучину, так и не дождавшись моды на «черные доски».

У 70-летнего художника есть свой ответ на любой вопрос, и за словом он в карман не лезет. Его уверенность в себе убеждает: в конце концов, он прожил жизнь именно так, как хотел, как спроектировал еще в молодости, бережно храня в памяти детские воспоминания о жизни в красивом дедовском доме и сам образ деда, умевшего жить легко, красиво, весело. Через всю жизнь Анатолий Брусиловский пронес стойкое нежелание «быть, как все», «жить, как все», «не высовываться». Он нарисовал свою жизнь, как картину, поставил, как спектакль, написал, как роман. Жизнь получилась стильная – есть такое красивое и емкое слово. Мало кому это удается.