«Митрополит» Юзовский

1962 год. Иосиф Ильич Юзовский раздаёт автографы после творческого вечера в Центральном доме актёра. В очереди к мэтру терпеливо выжидают – справа налево – актёры Василий Топорков и Борис Ливанов, певец Иван Козловский и режиссёр Юрий Завадский...
Замечательные театральные критики, ставшие, наряду с Юзовским, жертвами «борьбы с космополитизмом» – сверху вниз: Леонид Малюгин, Александр Борщаговский, Григорий Бояджиев.
Один из главных «борцов» с «космополитами», Константин Симонов
Михаил Астангов (вверху), Григорий Поженян (внизу),
Илья Эренбург с той самой собакой-курьером
Александр Фадеев
Знаменитый исполнитель роли Ленина Максим Штраух (вверху в фильме «Рассказы о Ленине») мастерски использовал в жизни своё сходство с вождём, что, в частности, помогло увековечить память о Юзовском. Внизу: критика поздравляет с 60-летием Николай Охлопков (справа)
Эти люди оставались верны дружбе с Юзовским в самые тяжёлые для него годы, помогали ему, а после его смерти способствовали увековечиванию его памяти: режиссёр Юрий Любимов, актриса Галина Пашкова, критик Борис Поюровский, театровед Юлий Шуб, актёр Михаил Жаров
Ростислав Плятт – ещё один верный и преданный друг опального критика, не оставивший его в трудную минуту

Ю.Юзовский – так подписывал свои статьи Иосиф Ильич Юзовский – был самым блистательным критическим пером до- и послевоенной театральной Москвы. За что и поплатился в 1949 году

Сейчас в это трудно поверить: на рубеже 1940–1950-х годов желающих поступить на театроведческий факультет совсем не было. И не то чтобы интерес к театру упал – в актёры и режиссёры конкурс оставался огромный. Но мощная кампания по борьбе с «безродными космополитами», «беспачпортными бродягами», «иванами, родства не помнящими», «пигмеями, путающимися под ногами у подлинных патриотов» (именно так именовались в советских газетах тех лет лучшие критики страны – И.Юзовский, Г.Бояджиев, Л.Малюгин и другие), надолго отбила у молодёжи охоту заниматься опасной профессией исследователя театра.

Кто сказал «ату»?
Существует несколько версий того, кто, как и почему дал старт постыдной кампании. Единственное, точно известно, что всё началось с редакционной статьи в «Правде» «Об одной антипатриотической группе театральных критиков» от 28 января 1949 года, с которой и пошёл разгром «космополитов». В соавторстве с критиком Д.Заславским.
Одни винят во всём Сталина с его зоологическим антисемитизмом. Другие – лично Фадеева, руководившего тогда Союзом писателей СССР, не сумевшего «своевременно обеспечить подъём отечественной драматургии» после известного постановления ЦК ВКП(б) «О репертуаре драматических театров» 1946 года и решившего свалить всю вину на критиков. Третьи утверждают, что главными закоперщиками этой вакханалии были Анатолий Софронов, Анатолий Суров, Аркадий Первенцев, Вадим Кожевников, Михаил Бубеннов – высокопоставленные и бездарные литераторы, закономерно видевшие в ярких, независимых критических перьях своих личных смертных врагов. А уже им, закоперщикам, вторили, руководствуясь инстинктом самосохранения, люди талантливые – Константин Симонов, Николай Погодин, Юрий Завадский, Константин Зубов, Борис Чирков... Некоторые из них позже, правда, публично каялись, другие так и ушли из жизни без покаяния.
Один из «космополитов», критик, журналист, драматург, педагог, человек редкостных достоинств Леонид Антонович Малюгин, рассказывал мне, что толчком к этой кампании послужило письмо сотрудницы «Известий» Бегичевой «дорогому товарищу И.В. Сталину», в котором она сообщала вождю народов о преступном «заговоре» театральных критиков, свившем опасное гнездо под крышей Всеросийского театрального общества. Подобные «сигналы» в Стране Советов не оставляли без внимания ещё со времён Павлика Морозова...
Иосиф Ильич Юзовский, стоявший первым в правдинском списке «критиков-антипатриотов», считал, что это он сам нечаянно вызвал огонь на себя и своих коллег. Посмотрев во МХАТе «Зелёную улицу» А. Сурова, он позвонил наутро директору театра Месхетели и без обиняков выразил своё крайне негативное отношение к спектаклю и пьесе. Месхетели, видимо, внял доводам критика, с которым в своё время считались Станиславский и Немирович-Данченко, и довёл их до сведения актёров и постановщика, Михаила Николаевича Кедрова. Было решено спектакль доработать, а ближайшие премьерные спектакли отменить.
Однако, на беду Юзовского, «Зелёную улицу» захотел посмотреть ничего не подозревавший о внутритеатральных событиях Сталин. Можно вообразить гнев и возмущение вождя, когда ему доложили, что спектакль временно снят по той причине, что не понравился какому-то критику...

Доходят ли до Харькова центральные газеты?
 В то время когда разворачивались грозные события, я как раз решил посвятить свою жизнь театру, а точнее, театральной критике.
Впрочем, то, что жизнь моя будет связана с театром, я понял, когда мне было пять лет, ещё до войны, в Харькове, где я родился и рос. Сначала я, конечно, хотел стать актёром. Началась война, папа ушёл на фронт, мама с двумя детьми и бабушкой эвакуировалась в Ташкент.
В Ташкенте я пошёл в 1-й класс и почти сразу же записался в детский музыкальный самодеятельный коллектив, где дебютировал в партии Волка в опере «Красная Шапочка». Спектакль имел большой успех и даже шёл на сцене узбекского Театра имени Алишера Навои. На наше представление продавались «настоящие» билеты, изготовленные из газетной бумаги; весь сбор поступал в фонд помощи детям-сиротам нашей же школы. Билеты распространяли мы сами. От соседей я узнал, что рядом с нами живёт знаменитый московский актёр Соломон Михоэлс, который, безусловно, поддержит такую акцию. Действительно, Михоэлс купил не два, а десять билетов, когда узнал, на что собираются деньги. И тут же поинтересовался, буду ли я сам принимать участие в представлении.
– Спой мне что-нибудь, – попросил актёр.
И я а капелла исполнил выходную арию Волка без малейшего смущения. Михоэлс, видимо, не хотел меня огорчать и сказал примиряюще: «В жизни так много интересных профессий. Я думаю, если ты будешь успешно учиться, из тебя может получиться хороший доктор, инженер, педагог. А в артисты должны идти лишь те, кто не может жить без театра. При условии, что и театр не сможет без них обойтись. Надеюсь, ты меня понял?» И многозначительно мне подмигнул.
Михоэлс зародил во мне сомнения относительно моей пригодности к актёрскому делу. Но на любовь к театру это не повлияло. Поэтому, когда пришла пора выбирать профессию, сомнений у меня не было: она должна быть связана с театром.
Однако если не актёром, то кем быть? Режиссура никогда не привлекала меня, оставалось театроведение. Но я выбирал профессию как раз в тот момент, когда гремела борьба с «безродными космополитами» и желающих поступить на театроведческий факультет, чтобы в будущем пополнить их ряды, находилось немного.
Студенческие годы я вспоминаю с удовольствием. Единственное, что серьёзно беспокоило: у нас не было настоящего педагога по основному предмету – семинару по театральной критике. Семинар заменили на лекции по римскому праву, по трудовому законодательству, по технике безопасности и бухгалтерскому учёту, чтобы мы, если понадобится, смогли отличить дебет от кредита...
Большинство моих товарищей по курсу таким коррективам учебной программы даже обрадовались. Я же действительно хотел стать критиком, читал и собирал всё, связанное с будущей профессией: не только книги о театре, но и газетные вырезки со статьями и рецензиями. Те, кого в 1949 году назвали «безродными космополитами», были моими кумирами, в первую очередь Юзовский. Я отлично понимал, что обвинения в их адрес – гнусная ложь, клевета, абсурд, ни на чём, кроме невежества и желания отомстить этим ни в чём не повинным честным, талантливым людям, не основанная. Разумеется, заявить об этом во всеуслышание я не смел. Но и думать так мне никто запретить не мог. Я решил во что бы то ни стало добиться поездки в Москву и обязательно попасть к Юзовскому! В этом деле мне помогли два замечательных человека.
Один из них – Иван Александрович Марьяненко, председатель Харьковского отделения Украинского театрального общества. Это был корифей украинской сцены, партнёр Заньковецкой и Саксаганского, к тому же смелый человек, не убоявшийся в 1933 году публично поддержать обречённого на заклание великого режиссёра Леся Курбаса, реформатора украинской сцены. Марьяненко без колебаний подписал письмо председателю президиума ВТО А.А. Яблочкиной с просьбой в порядке исключения организовать для меня практику по критике.
Аналогичное ходатайство, адресованное в Комитет по делам искусств при Совете Министров СССР, подписал и ректор института Д.И. Власюк. Мало того, бухгалтерия выдала мне суточные, деньги для оплаты общежития и на проезд в плацкартном вагоне в оба конца!
Дело оставалось за малым: секция театральных критиков ВТО как основной «рассадник безродных космополитов» раз и навсегда была безжалостно разгромлена в незабываемом 1949 году. Об этом мне и сообщил принявший меня в Москве ответственный сотрудник Всероссийского театрального общества Юлий Германович Шуб. Он деликатно поинтересовался, доходят ли до провинции центральные газеты.

«Гражданин Юзовский, на выход!»
Но не для того я преодолел нелёгкий путь на боковой верхней полке в холодном вагоне, чтобы вот так ни с чем вернуться домой. На Пушкинской площади, рядом с редакцией газеты «Известия», находился кинотеатр «Центральный». Справа от него я заметил киоск «Мосгорсправки», где за 2 копейки запросто выдавался адрес любого москвича. За дополнительные 2 копейки мне любезно объяснили, как добраться до Лаврушинского переулка, дом 17/19, где в квартире № 32 проживал Юзовский.
На двери квартиры № 32 была прикреплена небольшая металлическая пластинка. На ней значилось: «И.П. Уткин». Ну и что, возможно, в квартире проживает несколько семей; неясно лишь, почему в таком случае указана всего одна фамилия? И сколько раз надо звонить, чтобы вызвать Юзовского, а не его соседей?..
Пока эти мысли роились у меня в голове, я робко приложил палец к звонку. Дверь отворил мужчина средних лет плотного телосложения в вылинявшей майке, длинных сатиновых трусах и стоптанных войлочных комнатных туфлях на босу ногу. От него сильно несло перегаром. Помутневшие глаза на красном, припухшем лице глядели поверх моей головы в какие-то неведомые дали...
– Вам, собственно, кого? – с икотой спросил он.
– Мне нужен Юзеф Ильич Юзовский.
– Гражданин! – привычным начальственным тоном выкрикнул незнакомец. – К вам пришли, на выход! – «не повернув головы кочан», сообщил он робко высунувшемуся из дальней двери человеку небольшого роста в махровом халате.
– Ко мне? – с удивлением переспросил тот. – Кто вам нужен?..
Я извинился за неожиданное вторжение и сказал, что мне необходимо переговорить с товарищем Юзовским.
Воцарилась пауза, почти как в последнем акте комедии «Ревизор». Человек в трусах сделал нетвёрдый шаг в сторону и, не сводя с меня глаз, театральным жестом указал на человека в халате.
– Мне бы всё-таки хотелось узнать, кто вы и откуда, – почти взмолился не на шутку испуганный Юзовский.
– Я обязательно всё вам объясню, но не в прихожей же...
– Странное дело: незнакомый человек самовольно запросто является в чужой дом и требует аудиенции.
– Прошу не выражаться, – немедленно отреагировал на подозрительное слово «аудиенция» сосед в трусах.
– Оставьте здесь своё пальто, – наконец предложил Юзовский и пригласил проследовать за ним в открытую дверь. Открытой она оставалась не только в день нашей первой встречи...
Комната, в которую я попал, одновременно служила библиотекой, кабинетом, спальней, гостиной и столовой Юзовского. Во второй, восьмиметровой, жил любимый сын Миша. По отнюдь не поэтическому хаосу, царившему в обеих комнатах, складывалось впечатление, что их владельцы вступили в негласное соревнование, в котором трудно было кому-либо из них отдать пальму первенства. Да и чему удивляться, если учесть, что мама Миши именно в 1949 году ушла из семьи, оставив на попечение папы не только первоклассника, но и свою 92-летнюю мать Марию Васильевну. Старуха была человеком глубоко верующим и абсолютно необразованным и громко сокрушалась, как это вдруг «усе жиды вдруг стали митрополитами». Слово «космополит» ей было совсем не знакомо, старухе слышалось «митрополит».
Устроившись на краешке стула, я сбивчиво попытался объяснить, что приехал из Харькова специально, чтобы брать уроки театральной критики, и обязательно у Юзовского. Трудно передать ужас, который овладел в этот момент моим собеседником, словно я предложил ему дерзкий теракт, направленный на свержение существующего строя.
– Какие уроки? Я не даю никаких уроков, – подчёркнуто громко, чтобы слышно было в прихожей, объявил Юзовский.
– Уроки театральной критики, я читал ваши статьи и книги и считаю вас самым лучшим критиком.
Час от часу не легче.
– А вы случайно не видели в газете «Правда» статью «Об одной антипатриотической группе критиков»?
– Видел, читал. Но я категорически с ней не согласен. Там всё враньё и бред!
Мой собеседник до того испугался, что уже готов был указать мне на дверь.
Однако я не унимался:
– Извините, но я забыл вам сказать, что прошу заниматься со мной не из милости, а за деньги.
– Повторяю, я не даю уроков. Я вообще никого ничему не учу, вы можете это понять?
– Не могу. Вас же самого кто-то учил?
– Ещё как! – словно крик души неожиданно вырвался у моего собеседника. Можно лишь догадаться, какой смысл вложил он в эти слова, произнесённые с такой болью, что мне самому стало страшно...
– Много платить не смогу, – на всякий случай предупредил я, будто уже получил согласие.
Юзовский не знал, что и ответить.
– Не знаю, не знаю. Но вы так настаиваете...
– Настаиваю, настаиваю! В конце концов, если ничего не получится, никаких претензий к вам не будет.
– Что вы смотрели вчера в театре? – неожиданно спросил Иосиф Ильич. – Что вы можете сказать об увиденном по существу?
Я начал что-то лепетать. Чем больше говорил, тем мрачнее становилось лицо моего кумира. Ему было явно не по себе, он с трудом слушал мою болтовню и с нетерпением ожидал, когда же я наконец умолкну. Может быть, сказывалась общая усталость или давало о себе знать тяжкое ранение в позвоночник, полученное на фронте «критиком-антипатриотом».
– Я вам ничего не обещаю. Посмотрите несколько спектаклей, напишите короткие отзывы, предварительно позвоните, – и протянул бумажку с номером телефона, – потом потолкуем...
Я попытался всучить ему конверт с приготовленным гонораром, но безуспешно.

Семь лет проклятия
Семь лет ходил я в этот дом, однако лишь на восьмой, когда главный инициатор борьбы с «космополитами» не только почил в бозе, но и был выдворен из Мавзолея, Юзовский признался, что все годы опасался меня, полагая, что я появился в его доме не случайно. Определённая логика в рассуждениях Юза, как звали его близкие друзья, безусловно, была.
В этой же квартире прежде жил поэт Иосиф Уткин. В 1944 году он погиб в авиакатастрофе, возвращаясь с Западного фронта в Москву. Его мать не пережила гибель сына. В большой квартире в центре Москвы оставалась родная сестра поэта. Через несколько дней после похорон матери сестру арестовали, а в освободившиеся комнаты вселился начальник отдела конфискаций Замоскворецкого КГБ – тот самый, что открыл мне дверь. Наученный горьким опытом, всеми забытый, погибавший в нищете «жалкий пигмей», как назвал Юзовского Софронов, Юз каждую минуту ожидал любой провокации.
На протяжении этих семи лет я был свидетелем нескольких драматических историй. Одним из последних верных друзей Юза оставался Михаил Фёдорович Астангов, выдающийся актёр театра и кино. Когда другие боялись не то что зайти, позвонить, пригласить в театр, но просто поздороваться при встрече на улице, знаменитый актёр почти демонстративно продолжал наносить визиты Юзу, обязательно прихватив с собой что-нибудь вкусное. Но однажды, как раз во время очередного визита Астангова, по радио прозвучало выступление писателя Льва Никулина, кстати, жившего в одном доме с Юзом. Автор многих исторических полотен, почитавший себя классиком отечественной словесности, на этот раз обрушил свой гнев на современников-космополитов и в конце призвал «не слишком с ними церемониться, а беспощадно и решительно вырывать сорную траву с корнем с поля вон!»
На покрасневшей лысине Михаила Фёдоровича проступили капли холодного пота. Он начал почти судорожно сжимать и разжимать пальцы рук, затем несколько раз поправил крахмальный ворот сорочки, явно стеснявший свободное дыхание, и слегка привстал.
– Тебе страшно? – спросил Юз.
– Немного, – честно признался Астангов.
– Хочешь уйти?
– Хочу, – почти выдавил из себя Михаил Фёдорович.
– Не смею задерживать, и спасибо за всё, что ты сделал для меня, для нас...
Спустя много лет невозможно забыть, чего стоило им это прощание. Казалось, они никогда не смогут оторваться друг от друга...
Другой случай. Юзовский имел прекрасную личную библиотеку, хотя и не был библиофилом. Здесь книги не хранились, но работали. Самые разные – по философии, истории, политике, литературе и искусству. Бесконечные монографии и мемуары, многие – с автографами.
Первые несколько месяцев после разразившейся бури по борьбе с «безродными космополитами», не подходя ни к одной кассе, кроме сберегательной, Юз как-то держался за счёт прежних накоплений и не терял надежду, что вскоре всё образуется, не может не образоваться! Но время шло, телефон упорно молчал, скромные запасы таяли.
И тогда Юз стал продавать книги, которые в ту пору, не в пример нынешней, ценились весьма высоко. У него был знакомый букинист-антиквар Илья Александрович, почти что друг дома. Когда-то при его посредничестве Юзовский добывал самые необходимые ему для работы книги. Теперь пришлось просить старого приятеля содействовать в реализации книг, чтобы Миша мог ежедневно есть кашу на молоке и с маслом. А иногда ему даже покупали яблоки, не говоря уже про Новый год, когда ребёнок утром находил мешочек со сладостями.
Но книжные полки день ото дня заметно пустели. На них оставались собственные книги Юзовского, многотомное первое издание сочинений Ленина и шесть томов прижизненного издания всех пьес Мольера с дивными цветными гравюрами. Я был уверен, что уж этот-то раритет никогда не покинет дом хозяина при его жизни. Однако Миша серьёзно заболел, денег никаких не было, пришлось снова звать Илью Александровича. Не спеша, внимательно стал он рассматривать каждую страницу. Никаких особых эмоций не выражал, даже не заметил, что на титуле стоял номер 3, то есть это был третий экземпляр из общего тиража в десять экземпляров. Как будто подобные издания попадали к нему в руки ежедневно. Юз терпеливо ждал.
– Ну что я могу сказать? Вещь на любителя, к тому же на французском языке. Да, атлас, да, гравюры, состояние вполне удовлетворительное. Могу предложить триста рублей.
По тем временам это были приличные деньги. Собрание сочинений А.Н. Толстого в 15 томах, к примеру, стоило всего 30 рублей. Но ведь речь шла об антикварном шедевре! В первый момент Юзовский издал какой-то нечленораздельный звук, скорее похожий на вопль или стон. Но, слегка оправившись, сказал:
– Побойтесь Бога! Эти книги мне в виде премии в 1936 году преподнесла Американская академия, истратив на них десять тысяч долларов! А вы предлагаете...
Илья Александрович резко встал, давая понять, что в данном случае торг неуместен:
– Всё верно, но почему вы не примете во внимание, чем я рискую, бывая в вашем доме? Ладно, могу прибавить ещё пятьдесят рублей как старому клиенту.
Оставив деньги на столе, Илья Александрович бережно упаковал книги и тихо удалился. Так я до сих пор и не знаю, благодарить ли его или Американскую академию, а может быть, самого Жан-Батиста Мольера за то, что Миша в конце концов поправился, стал известным режиссёром детского кино, сам уже получает пенсию и с радостью возится с внуками...
...Илья Эренбург имел обыкновение использовать свою собаку в качестве курьера. Вкладывая ей в пасть пакет с книгами, журналами или газетами, Илья Григорьевич выпускал её на лестницу, и она немедленно доставляла посылку Юзовскому. Какое-то время связь эта была нарушена, как вдруг в один прекрасный день послышались знакомые звуки под дверью. Юз пригласил посланца в комнату, думая о том, чем бы угостить дорогого гостя. Пакет оставлен на полу, он несколько меньше обычного. Собака ждёт благодарности и, получив конфету, торопится вернуться к хозяину. Только теперь Иосиф Ильич вспоминает, что визит этот не был, как раньше, предупреждён звонком Ильи Григорьевича.
Небольшой пакет несколько раз перевязан шпагатом. Может быть, это новая книга Эренбурга? Пакет раскрыт – в нём солидная сумма денег, без всякой приписки. Но как теперь выразить признательность, чтобы не навредить благодетелю?
...Шесть лет Юзовский не переступал порог театров. Первый раз мне удалось уговорить его пойти посмотреть на утреннике Михаила Козакова в роли Гамлета у Николая Охлопкова. По дороге домой в Лаврушинский переулок – мы шли пешком – Иосиф Ильич о спектакле не говорил. Но зато впервые рассказал, как случилось, что он перестал ходить в театр.
Вскоре после того, как произошёл разгром «космополитов», в Москву на гастроли приехал Киевский украинский драматический театр имени Ивана Франко. Юзовский много слышал о Бучме и решил, что летом, в воскресный день, на утренний спектакль он получит контрамарку. Потому что денег у него не было не только на театральные билеты, но и на хлеб насущный в буквальном смысле слова.
Подходит Юзовский к окошечку администратора и просит пропуск.
– В кассе есть билеты, – отвечает человек с украинским акцентом.
– Но я – критик, – выдавил из себя Юзовский.
– Это другой разговор. А документ есть?
И тут Юзовский легкомысленно протянул свой членский билет ВТО. Администратор, прочитав знакомую фамилию, крякнул:
– Для вас у нас ничего нет!
И с шумом опустил фанерную шторку, сохранившуюся с тех пор, когда занавес в Малом театре не раздвигался, как во МХАТе, а поднимался и опускался.
С тех пор Юзовский и не пытался попасть в театр. Ни в один! Зачем? Его не хотят там видеть и слышать. И это после того, как сам Немирович-Данченко интересовался мнением Юзовского! И Мейерхольд интересовался, и Таиров, и Попов, и Ахметели, и Михоэлс, и Завадский, и Охлопков, и Симонов, и Штраух, не говоря уже о других.
Правда, к этому моменту иных из них уже не было в живых. Зато другие благоденствовали, но Юзовского не замечали, не звонили, не приглашали – ни домой, ни в театр: так было спокойнее и надёжнее.

Последнее рукопожатие
В первой декаде мая 1956 года погода несколько раз резко менялась. В это время в Москве часто случаются подобные перепады. Утром светит яркое солнце, а уже в полдень может подняться сильный холодный ветер.
Так и было 10 или 11 мая во второй половине дня. Мы мирно о чём-то беседовали с Иосифом  Ильичём в его комнате, как вдруг раздался звонок. Юз сказал, что он никого не ждёт: скорее всего, пришли друзья сына, Миши. Но когда я отворил дверь, на лестничной площадке стоял Александр Фадеев. Мы не были знакомы, но, конечно, я сразу узнал его. Высокий, статный, красивый, с копной седых волос, в лёгком пальто, без головного убора. Он сказал, что хотел бы видеть Юзовского. Я предложил ему снять пальто, а сам поспешил в комнату, чтобы предупредить Юза о таком неожиданном визитёре.
– Вы уверены, что это именно он? – с некоторым недоверием спросил Иосиф Ильич. – Минуточку пусть подождёт, я должен привести себя в порядок.
Действительно, не принимать же Фадеева, лёжа в пижаме на диване!
Я извинился и попросил Александра Александровича пройти в Мишину комнату, чтобы Иосиф Ильич мог переодеться. Фадеев поинтересовался, кем я довожусь Юзовскому, кто ещё живёт в этой квартире и почему на двери висит металлическая пластинка с фамилией Иосифа Уткина. Пока я удовлетворял любопытство классика, Юз оделся и заглянул в Мишину комнату. Фадеев встал навстречу, протянул руку, после чего они оба молча удалились.
Аудиенция длилась примерно минут сорок. Затем Иосиф Ильич позвал меня к себе и попросил проводить Александра Александровича. Снова рукопожатие, только на этот раз первым протянул руку Юзовский. Я хотел подать гостю пальто, но он опередил меня, сам оделся и направился к выходу. Мне оставалось лишь вызвать лифт, Фадеев поблагодарил и удалился.
Иосиф Ильич был явно чем-то возбуждён. Но он не любил вопросов, и потому я решил ни о чём его не спрашивать: захочет – сам расскажет.
Через несколько минут, когда мы сели обедать, Юз спросил:
– Знаете, зачем он приходил? Нет? Возьмите на письменном столе бумаги и прочтите!
Почти с первых же слов я ужаснулся: Фадеев сообщал о причинах задуманного им самоубийства и объяснял, почему текст письма изготовлен в нескольких копиях.
– Он что, всё это вам сказал? И вы не попытались его отговорить?
– Видите ли, он не за тем приходил, чтобы я его отговаривал. Он был совершенно трезвый и спокойный, каким я давно уже его не видел. Передо мной сидел автор «Разгрома» и «Последнего из удэге» – талантливый писатель, а не партийный функционер, невольный соучастник сталинских злодеяний. Человек прозрел, всё взвесил и принял единственно возможное для себя решение. Оставаться жить в подобной ситуации он не хочет и не может. Имею ли я право вмешиваться?.. Мне, безусловно, жаль его, как и любого другого, кто посягает на собственную жизнь. Но бывают случаи, когда у человека нет другого выхода...
13 мая 1956 года Фадеев застрелился. В официальном сообщении, как и предполагал Александр Александрович, было сказано, что он страдал от алкоголизма, и этим объяснялось его самоубийство. Лишь тридцать с лишним лет спустя, во времена гласности и перестройки, письмо Фадеева было опубликовано. Но в 1956 году об истинных причинах поступка Александра Александровича знали совсем немногие.

Антиюбилей
В 1957–1958 годах Юзовский снова стал печататься. Правда, не так часто, как прежде, но всё же он постепенно возвращался к своей профессии. Его приглашали на премьеры, привлекали к обсуждению новых пьес и спектаклей, просили о консультациях. Он даже снова стал выезжать в командировки в другие города.
А 18 декабря 1962 года «космополиту № 1» исполнялось 60 лет. Весь предыдущий сезон Юз тяжело болел, перенёс две сложнейшие операции и потому слушать не желал ни о каком юбилее. Но мне очень хотелось сделать что-нибудь приятное для своего кумира, так и не сумевшего оправиться после кораблекрушения в «незабываемом» 1949 году...
По существу, надо было решить две равновеликие проблемы: получить согласие юбиляра и заручиться поддержкой Александра Моисеевича Эскина, главного управителя столичного актёрского клуба. С Эскиным я договорился на удивление легко. А вот Юзовский продолжал упорствовать. Но, как известно, капля камень точит. К осени лёд тронулся.
День рождения Юзовского в тот год пришёлся на вторник, и Эскин предложил, не мудрствуя лукаво, назначить вечер именно на это число. Я тут же начал действовать. Но мне позвонил директор-распорядитель Театра имени Евгения Вахтангова И.И. Спектор с просьбой уступить 18 декабря для вечера А.И. Горюнова: вторник был выходным днём Вахтанговского театра и потому единственно приемлемым для внетеатрального вахтанговского мероприятия. Пришлось пойти навстречу, не подозревая, какими последствиями может обернуться перенос вечера всего на один день, на 17 декабря.
Но обо всём по порядку. Юзовский по-прежнему ворчал, что вся эта затея – напрасная суета. Я же по мере приближения самого события впадал в тихое отчаяние, потому что понимал: сделать банальный вечер, на котором все станут помирать со скуки, не фокус. А что можно этому противопоставить, решительно не знал. И вдруг меня осенила идея: а что, если всё обратить в шутку? Вместо обычного стола президиума, покрытого зелёной скатертью, выгородить на сцене скромную гостиную. Поставить небольшой круглый стол с настольной лампой, удобное кресло, рояль, ширму, цветы – вот, пожалуй, и всё.
А дальше я решил пригласить в качестве ведущей Марту Цифринович с куклой художницы Екатерины Терентьевны Беклешовой, которую многие знали как Венеру Михайловну Пустомельскую, кандидата околовсяческих наук. Марта Владимировна предложение приняла...
Итак, найдена ведущая, есть разные номера, но как всё это связать воедино, с чего начать? Сперва у меня была идея попросить кого-нибудь из многочисленных знаменитых друзей Юза сказать вступительное слово. Но потом я понял, что подобное начало неминуемо заведёт нас в тупик дежурного юбилея, и стал просить Юза, чтобы он сам сочинил о себе шуточный доклад, что-то вроде автобиографии. Он сразу же категорически сказал: нет! И я снова впал в отчаяние.
Однако уже через несколько дней Иосиф Ильич как бы между прочим протянул мне несколько машинописных страниц под названием «Как это случилось?». То было одно из самых блистательных его эссе. Осталось решить: кто прочтёт этот умопомрачительно смешной доклад? Не знаю уж почему, но первым делом я позвонил Василию Осиповичу Топоркову. Он охотно согласился, только попросил заранее прислать ему текст: старая мхатовская школа! Всё как будто налаживалось...
До начала встречи оставалось чуть больше часа. У Юза неожиданно поднялась температура, срочно вызвали врача, неясно было, сможет ли он сам приехать. А тут ещё меня просит зайти Эскин, и Марта справедливо заявляет, что она сейчас же уходит, если мы немедленно не начнём репетицию...
Оказалось, к Эскину пришёл Сапетов, заместитель председателя президиума ВТО, и поинтересовался предстоящим вечером. Александр Моисеевич как-то уклончиво ответил ему, что вся эта затея с юбилеем Юзовского принадлежит мне, а я не люблю, когда кто-то вмешивается в мои дела. Сапетова такое объяснение ещё больше насторожило, хотя он относился ко мне прекрасно.
Надо учесть, что Николай Констан-
тинович – профессиональный партийный работник – знал, что именно в эти часы на Ленинских горах Никита Сергеевич Хрущёв собрал художественную интеллигенцию страны и популярно объясняет ей про «кузькину мать» в связи со своим недавним посещением художественной выставки в Манеже, которая привела его в неописуемую ярость.
Согласитесь, проводить в такой момент юбилей недавнего «безродного космополита», кстати, так официально и не реабилитированного, по меньшей мере несвоевременно. Однако отменять его Сапетов не собирался. Но счёл необходимым проявить бдительность и задал несколько конкретных вопросов. В частности, его интересовали состав президиума, председатель собрания, основной докладчик, список выступающих.
Я объяснил, что ни президиума, ни председателя, ни докладчика не будет. Вечер поручено вести Венере Михайловне Пустомельской. А в «прениях» выступят Завадский, Симонов, Охлопков, Светлов, Ливанов, Плучек, Астангов, Марецкая, Плятт, Раневская, Сухаревская, Образцов, Бабочкин, Штраух, Яншин...
– Хватит, хватит, – перебил меня Сапетов. – А откуда эта Венера Михайловна? Я прежде ничего о ней не слышал...
– Это кандидат околовсяческих наук, а точнее – кукла, с которой на эстраде выступает артистка Марта Цифринович.
– Кукла станет вести юбилей? Я что-то не понимаю. А вы, Александр Моисеевич?
С трудом сдерживаясь, чтобы не рассмеяться, Эскин сказал, что он знает и куклу, и артистку и надеется, что всё будет хорошо. Ответ Александра Моисеевича, по-моему, удовлетворил Сапетова. Во всяком случае, больше