Ангел мщения

 

Переговоры о Балканах
Уж дипломаты повели,
Войска пришли и спать легли,
Нева закуталась в туманах,
И штатские пошли дела,
И штатские пошли вопросы:
Аресты, обыски, доносы
И покушенья — без числа…

 

Двадцать четвертого января 1878 года в 10 часов утра петербургский градоначальник генерал-адъютант Федор Трепов вышел в приемную своего дома на Невском проспекте и начал ежедневный прием просителей. В их числе была молодая, скромно одетая дама, назвавшаяся Елизаветой Козловой. Впоследствии лица, находившиеся в приемной градоначальника, не смогли припомнить о ней ничего существенного: она держалась незаметно и ничем не обратила на себя внимания; по одним источникам, на ней была широкая черная тальма – накидка без рукавов, по другим – серая шаль поверх серого же пальто. На предметах одежды, специально купленных по такому случаю, были вышиты инициалы ЕК.
Елизавета Козлова объяснила градоначальнику, что ищет места гувернантки, а для этого ей необходимо получить удостоверение о благовидном поведении. Трепов принял прошение и обратился к следующей просительнице, но та не успела открыть рта, как раздался выстрел. Стреляла Козлова из револьвера, который прятала в складках тальмы. Пуля попала градоначальнику в бок; он повалился наземь. В барабане шестизарядного английского «бульдога» оставалось еще пять пуль, но стрелявшая бросила револьвер на пол. Она не сделала ни малейшей попытки скрыться или оказать сопротивление при аресте.
Трепов остался в живых. Покушавшуюся на него на самом деле звали Верой Ивановной Засулич. При допросе она заявила, что отомстила градоначальнику за оскорбление, которое тот нанес политическому заключенному, студенту Боголюбову.
«Засулич вовсе не была террористкой, – писал известный революционер и террорист Сергей Степняк-Кравчинский. – Она была ангелом мести, жертвой, которая добровольно отдавала себя на заклание, чтобы смыть с партии позорное пятно смертельной обиды… И, однако, событие 24 января имело огромное значение в развитии терроризма. Оно озарило его своим ореолом самопожертвования и дало ему санкцию общественного признания».
Покушение и судебный процесс Веры Засулич стали важнейшим рубежом в истории русского революционного движения. Споры о деле Засулич продолжаются по сей день.

 

 

Надежда для Веры

«Ангел мести» – так назвала свою книгу о Вере Засулич историк, профессор Королевского университета в канадской провинции Онтарио Ана Силджак. Книга вышла в этом году и привлекла к себе внимание новым, свежим взглядом на известный исторический эпизод.
Я связался по телефону с госпожой Силджак:
– Чем заинтересовало вас дело Засулич?
– Этот судебный процесс я считаю очень важным поворотным пунктом в истории России. Вот с этого я и начала – с интереса к судебному процессу и с размышлений о том, что значил этот процесс в русской истории. А значение его состоит в том, что он привел к открытому столкновению разных идеологий и мировоззрений: верноподданнического, либерального и революционного…
– Еще на школьной скамье мы усвоили образ Веры Засулич, который вы оспариваете…
– Описания личности Веры Засулич опираются главным образом на образ, созданный на процессе ее адвокатом. Отсюда и взялся стереотип, дошедший до наших дней. Это образ хрупкого создания, которое было настолько потрясено сообщениями об ужасах тюремной системы, что не вполне контролировало свои действия. А когда начинаешь изучать материал, узнаешь, что она пришла к покушению на Федора Трепова полностью подготовленной идеологически. У нее был богатый жизненный опыт, она много страдала. Это была женщина с твердыми убеждениями, решительная, она прекрасно отдавала себе отчет, с какой целью она это делает. По рождению она принадлежала к привилегированному сословию, но внутри этого сословия занимала как бы низшую ступень. Она была ребенком от несчастливого брака. Ее мать впала в бедность. Так что Вере уже в детстве пришлось претерпеть лишения. Ну а затем она примкнула к радикальному кругу, принадлежность к которому предполагала отказ от сословных привилегий и тайный образ жизни, поставленной на службу революции.
– Что значило для Веры знакомство с Сергеем Нечаевым – знаменитым террористом, ставшим прототипом главного героя «Бесов» Достоевского?
– Нечаев появился в ее жизни после того, как она закончила пансион и уже осознала сильнейшее желание стать чем-то большим, чем заурядной провинциальной образованной барышней благородного происхождения. Она пробовала себя в разных занятиях, она очень много читала, в том числе революционную литературу. Нечаев возник как раз в тот момент, когда она отчаянно пыталась найти выход охватившим ее революционным настроениям. Она хотела вступить в организацию, посвятить свою жизнь высокой цели. Нечаев именно это ей и предложил.

Обвинение обвинителей

Это почти случайное знакомство исковеркало 20-летней девушке жизнь. Она два года провела в предварительном заключении в Литовском замке и Петропавловской крепости, а затем в административном порядке была сослана в Новгородскую губернию под гласный надзор полиции. В Петербург она вернулась в 1877 году, горя желанием послужить делу революции.
Момент был переломный. Заканчи-валась победоносная, стоившая России огромных потерь война с Турцией на Балканах. Окончательную неудачу потерпело «хождение в народ». Философ Георгий Федотов писал об участниках этого массового движения образованной молодежи с нескрываемым восхищением: «Святых нельзя спрашивать о предмете их веры: это дело богословов. Но, читая их изумительное житие, подвиг отречения от всех земных радостей, терпения бесконечного, любви всепрощающей – к народу, предающему их, – нельзя не воскликнуть: да, святые, только безумец может отрицать это!»
Но почему «народ, предающий их»? Да потому, что этот самый народ, который они ехали просвещать и агитировать, и сдавал их уряднику.
Власть ответила народникам репрессиями. В феврале–марте 1877 года в Петербурге прошел «процесс 50-ти». Обвиняемым вменялось участие в тайном сообществе, имеющем целью «ниспровержение существующего порядка». Молодой рабочий-ткач Петр Алексеев, прообраз Павла Власова из романа Горького «Мать», произнес на суде громовую речь, в которой предрек: «Поднимется мускулистая рука миллионов рабочего люда, и ярмо деспотизма, огражденное солдатскими штыками, разлетится в прах!» 23-летняя дворянка Софья Бардина обличала публику в зале: «Наступит день, когда даже и наше сонное и ленивое общество проснется и стыдно ему станет, что оно так долго позволяло безнаказанно топтать себя ногами, вырывать из своей среды братьев, сестер и дочерей и губить их за одну только свободную исповедь своих убеждений…»
Министр иностранных дел, князь Горчаков писал министру юстиции генерал-прокурору графу Палену: «Вы думали убедить наше общество и Европу, что это дело кучки недоучившихся мечтателей, мальчишек и девчонок и с ними нескольких пьяных мужиков, а между тем вы убедили всех, что… это люди вполне зрелые умом и крупным самоотверженным характером, люди, которые знают, за что борются и куда идут… Теперь вся Европа знает, что враги правительства не так ничтожны, как вы это хотели показать».
В брошюре, изданной по случаю «процесса 50-ти» Михаилом Драгомановым в Женеве, одно из стихотворений начиналось строфами:
Суд нынче мог бы хоть с балетом
Поспорить: сильные земли
Пришли смотреть нас по билетам,
На нас бинокли навели…
Нам было лестно состраданье
Прочесть у них на лицах к нам…
Мне даже слышалось рыданье
Из отделения для дам…
Это описание атмосферы в зале судебных заседаний имеет прямое отношение к процессу Засулич.
Следующим стал в октябре того же года Большой процесс, или «процесс 193-х». На нем блистал красноречием Ипполит Мышкин, которого судили за попытку освобождения Чернышевского из Вилюйского острога. «Это не суд, – восклицал он, – а просто комедия или нечто худшее, более отвратительное, позорное… чем дом терпимости, там женщина из-за нужды торгует своим телом, а здесь сенаторы из подлости, из холопства, из-за чинов и крупных окладов торгуют всем, что есть наиболее дорогого для человека».
Сенаторам в жизни своей не приходилось слышать ничего подобного, да еще в присутствии посторонней публики. Что они могли ответить? Ведь не вступать же с обвиняемым в политическую дискуссию, не доказывать же, что они не «проститутки». На словах «опричники царя» обезумевший жандармский офицер бросился зажимать Мышкину рот и поцарапал его; на лице Мышкина показалась кровь, зал грозно загудел, подсудимые громко протестовали…
Процесс 193-х недаром называется Большим: число арестованных по искусственно сконструированному делу (в одно судопроизводство объединили дела около 30 кружков) превышало 4000 человек. Многие из них провели в предварительном заключении не по одному году. К началу судебных слушаний 97 человек умерли или лишились рассудка за решеткой. 120 обвиняемых бойкотировали суд. Главных обвиняемых защищал цвет российской адвокатуры. Будучи не в силах доказать существование обширного заговора по ниспровержению государственного порядка, Особое присутствие правительствующего Сената было вынуждено вынести относительно мягкие приговоры. 80 оправданных, однако, были по высочайшему повелению отправлены в административную ссылку.

Казус Трепова

Градоначальник Трепов мало походил на «царского опричника». Он попал в историю сам того не желая и чуть ли не против своей воли, отнюдь не отличаясь особой злобностью в отношении политических преступников. Как писал в воспоминаниях выдающийся юрист Анатолий Кони, между Треповым и его преемниками «была целая пропасть в смысле ума, таланта и понимания своих задач».
13 июля 1877 года градоначальник инспектировал петербургский дом предварительного заключения и взбеленился после того, как один из арестантов, член «Земли и воли» студент Алексей Боголюбов, осужденный к 15 годам каторжных работ, дважды на протяжении нескольких минут встретившись с ним в тюремном дворе, решил во второй раз не снимать шапку и не кланяться. Трепов был другого мнения о правилах внутреннего распорядка. И без того чем-то взвинченный, с криком «Шапку долой!» он протянул руку, собираясь сбить шапку с головы Боголюбова. Арестантам, наблюдавшим сцену из окон камер (это были в основном осужденные по делу 193-х), показалось, что Трепов ударил Боголюбова. Они подняли крик и стали бросать на тюремный двор разные предметы, стараясь попасть в градоначальника. Трепов, опасаясь бунта, ретировался, приказав высечь Боголюбова.
Ана Силджак считает этот инцидент злополучной случайностью:
– Трепов был человек эксцентричный, неуравновешенный. Он не был жестоким по натуре. Событие, которое повлекло за собой покушение на его жизнь, было в значительной мере неудачным стечением обстоятельств. Он оказался в тюрьме в момент, когда заключенные отказались соблюдать распорядок. Трепов отнюдь не поощрял телесные наказания политических заключенных. Наказание Боголюбова именно в силу своей исключительности стало искрой, воспламенившей революционное движение.
Градоначальник, впрочем, не велел начинать экзекуцию вплоть до особого распоряжения. Дело в том, что Трепов не был уверен в законности своего приказа. Поэтому непосредственно из тюрьмы он поехал за консультацией в Министерство юстиции, но Кони, занимавшего в то время пост вице-директора департамента, на месте не застал. Кони утверждает, что градоначальник искал способа отменить свой приказ, дабы «с честью выйти на законном основании из ложного положения»; но министр граф Пален с восторгом санкционировал порку.
Кони описывает сцену оправданий Трепова в своем кабинете на следующий день: «Клянусь вам, Анатолий Федорович, — сказал Трепов, вскакивая с кресла и крестясь на образ, — клянусь вам вот этим, что если бы Пален сказал мне половину того, что говорите вы теперь, я бы призадумался, я бы приостановился, я бы иначе взыскал с Боголюбова… Но, помилуйте, когда министр юстиции не только советует, но почти просит, могу ли я сомневаться? Я солдат, я человек неученый, юридических тонкостей не понимаю! Эх, зачем вас вчера не было?!»
Телесные наказания за дисциплинарные нарушения допускались в отношении осужденных в каторжные работы на этапе или в местах отбытия наказания, но не в отношении обвиняемых и не в следственной тюрьме.
Вот как комментирует это Ана Силджак:
– Порка была законным наказанием для приговоренных преступников во время следования по этапу. Боголюбов был уже приговорен и ожидал отправки к месту отбытия наказания. В доме предварительного заключения он оказался по недоразумению. Так что юридически он, вероятно, мог быть наказан. Но для Петербурга это был чрезвычайно редкий случай. Дело было не в том, имела ли администрация право наказать его, а в том, что наказание было непропорционально жестоким. Это был акт не наказания, а произвола.
И продолжает:
– Между наказанием Боголюбова и покушением на Трепова прошло почти полгода. Уже одно это говорит о том, что теракт не был следствием безотчетного порыва. Покушение не просто тщательно планировалось – планировалось двойное покушение. Близкая подруга Веры и ее революционный товарищ Маша Коленкина должна была в тот же день совершить покушение на Владислава Желеховского, прокурора на процессе 193-х. Это двойное покушение должно было стать сигналом должностным лицам правительства о том, что они больше не в безопасности. Но Маше исполнить план не удалось, и Вера превратилась в уникальную фигуру русского революционного движения – первую женщину-террористку. Со временем детали забылись, была забыта Маша, и в исторический литературе появился образ невинной девушки, которая совершает спонтанный акт террора, будучи не в силах смириться с насилием в отношении политического заключенного. На самом деле она вовсе не была наивным существом, не отдающим отчет в своих действиях.
Исходя из высших соображений – дабы не создавать в очередной раз рекламу революционерам – было решено квалифицировать дело как уголовное и направить его вместо Особого присутствия в Петербургский окружной суд. Возможно, отчасти причиной было неудовольствие, которым царь, навестивший пострадавшего, встретил фразу Трепова: «Эта пуля, быть может, назначалась вам, ваше величество, и я счастлив, что принял ее за вас». Император, в которого уже стрелял в 1866 году Дмитрий Каракозов, не склонен был раздувать дело.

Защита как нападение

Засулич вменялась статья 1454 Уложения о наказаниях («предумышленное убийство»), которая предусматривала лишение всех прав состояния и ссылку в каторжные работы на срок от 15 до 20 лет. Из дела, по свидетельству Кони, который председательствовал на суде, тщательно изымался политический элемент. Не было его и в обвинительном заключении. Опасаясь раскрыть тайную организацию, предварительное следствие не стало даже искать сообщницу Засулич, купившую ей револьвер. Товарищи окружного прокурора Жуковский и Андреевский отказались вести сомнительное дело, и оно было поручено Константину Кесселю, который воспринимал это как тяжкую обязанность. Предчувствовал сложности и Пален, пытавшийся договориться с Кони о преднамеренной процессуальной ошибке, чтобы иметь повод для кассации. Кони от сделки отказался, и Пален очутился в безвыходном положении: он не мог передать дело Особому присутствию, поскольку сам же велел считать его не политическим, а уголовным. Кони считал оправдание возможным, но отнюдь не неизбежным, и писал, что в Англии, стране с развитым правосознанием, сочувствие Засулич выразилось бы в мягкости приговора, но никак не в оправдании.
К процессу Засулич было приковано внимание публики, в том числе светской. Суд широко освещался прессой, как отечественной, так и зарубежной. Корреспондент газеты «Голос» Григорий Градовский вспоминал: «На дело Засулич, в пятницу 31-го марта 1878 года, можно было попасть только по билетам, а добыть их было трудно. Зала заседания уголовного отделения невелика. Все места за судьями были тесно заняты высшими представителями администрации и суда. В обычных местах для публики, внизу и наверху, трудно было дышать. Виднелось много дам избранного общества… Напоминаю все эти подробности потому, что среди молчания «обузданной» печати разнузданная реакционная журналистика утверждала, будто в суде по делу Засулич находился какой-то сброд и неистовствовала толпа нигилистов… Можно уверенно сказать, что в судебной зале не было ни одного «нигилиста», ни одного студента».
На местах для прессы сидел и Федор Достоевский. Он ничего не написал о процессе Засулич – «Дневник писателя» как раз тогда не выходил. Но обстановка процесса явственно напоминает описание суда над Митей Карамазовым: «Все билеты были расхватаны. Для особенно почетных и знатных посетителей из мужчин отведены были даже совсем уж необыкновенные места сзади стола, за которым помещался суд… Некоторые из дам, особенно из приезжих, явились на хорах залы чрезвычайно разряженные, но большинство дам даже о нарядах забыло. На их лицах читалось истерическое, жадное, болезненное почти любопытство».
– Причина, по которой процесс был особенно драматичным, – говорит Ана Силджак, заключается прежде всего в составе действующих лиц. С одной стороны это Трепов, из которого удалось сделать законченного злодея, каким он на самом деле не был, с другой – юная наивная девушка, которая совершила акт самопожертвования в защиту чести политзаключенного, ставшего жертвой произвола. Это был захватывающий сюжет, а для публики, сидевшей в зале, – захватывающее зрелище.
Главным режиссером этого спектакля, пишет в своей книге Ана Силджак, был адвокат Веры Петр Александров, человек исключительного ораторского таланта, умевший тонко уловить настроение публики:
– Это очень занятный персонаж. Если вы видели его фотографии и читали о том, как он овладевал аудиторией, совместить одно с другим сложно. У него была неприятная внешность. Очень маленького роста, тщедушный, кто-то назвал его «полуобглоданной селедкой». Но когда он начинал говорить, зал слушал его как завороженный. Он сумел убедить публику в истинности своей версии случившегося. Есть свидетельства, что люди в зале плакали во время его заключительной речи, а когда он закончил, стоя аплодировали ему, так что судья даже сделал замечание, напомнив публике, что она не в театре, а в суде.
Я спросил историка:
– Вы пишете, что поначалу Александров пытался создать совсем другой образ своей подзащитной. При этом он даже провел что-то вроде опроса общественного мнения.
– Перед судом он устроил у себя обед и задал гостям вопрос: какой они представляют себе Веру Засулич? Большинство гостей знало, что она дворянка, и представляло ее молодой дамой высшего общества – элегантной, красивой, утонченной, с прекрасными манерами. Вера не имела ничего общего с этим образом. Но Александров решил превратить ее в ту светскую даму, какую хотела видеть публика. Он даже купил ей красивое платье. Но от этого замысла пришлось отказаться – Вера не имела ни малейшего намерения играть эту роль, она отказалась изображать светскую даму. И в результате оказалась права. Перед публикой в зале суда предстала очень скромно одетая, застенчивая девушка, и именно этот образ оказал решающее воздействие на зрителей.
– А что представлял собой обвинитель Кессель?
– Кессель был относительно неопытным прокурором. Тем не менее, он сделал свою работу наилучшим образом. Он сосредоточился на деталях преступления с тем, чтобы доказать, что у Веры было намерение убить Трепова – например, ее револьвер был большой убойной силы. И он действительно отлично справился с этой задачей. Но штука в том, что речь-то шла о гораздо более масштабных вещах. Поэтому все его усилия пропали втуне, мелкие детали оказались просто не имеющими отношения к главному вопросу.

Невиновна

Что же это был за главный вопрос? Когда председательствующий спросил Засулич, признает ли она себя виновной, она сказала: «Я признаю, что стреляла в генерала Трепова, причем могла ли последовать от этого рана или смерть, для меня было безразлично». Свой поступок объяснила так: «Я по собственному опыту знаю, до какого страшного нервного напряжения доводит долгое одиночное заключение… Я могла живо вообразить, какое адское впечатление должна была произвести экзекуция на всех политических арестантов, не говоря уже о тех, кто сам подвергся сечению, побоям, карцеру, и какую жестокость надо было иметь для того, чтобы заставить их все это вынести по поводу не снятой при вторичной встрече шапки… Мне казалось, что такое дело не может, не должно пройти бесследно. Я ждала, не отзовется ли оно хоть чем-нибудь, но все молчало, и в печати не появлялось больше ни слова… Тогда, не видя никаких других средств к этому делу, я решилась, хотя ценою собственной гибели, доказать, что нельзя быть уверенным в безнаказанности, так ругаясь над человеческой личностью…»
Адвокат Александров в заключительной речи яркими красками описал несчастную судьбу Засулич, которая провела за тюремной решеткой два года без суда: «Два года кончились. Засулич отпустили, не найдя даже никакого основания предать ее суду. Ей сказали: «Иди», – и даже не прибавили: «И более не согрешай», – потому что прегрешений не нашлось, и до того не находилось их, что в продолжение двух лет она всего только два раза была спрошена, и одно время серьезно думала, в продолжение многих месяцев, что она совершенно забыта…»
Александров заключил свое обращение к присяжным заседателям так: «Не много страданий может прибавить ваш приговор для этой надломленной, разбитой жизни. Без упрека, без горькой жалобы, без обиды примет она от вас решение ваше и утешится тем, что, может быть, ее страдания, ее жертва предотвратила возможность повторения случая, вызвавшего ее поступок. Как бы мрачно ни смотреть на этот поступок, в самых мотивах его нельзя не видеть честного и благородного порыва. Да, она может выйти отсюда осужденной, но она не выйдет опозоренною, и остается только пожелать, чтобы не повторялись причины, производящие подобные преступления, порождающие подобных преступников».
Я говорю Ане Силджак:
– Это поразительно: Александров внушил русскому обществу чувство вины, превратил суд над Засулич в суд над системой…
– Совершенно верно. Защите удалось показать, что порочен весь политический строй. Процесс продемонстрировал уродливую изнанку тюремной системы, произвол должностных лиц. Российское общество игнорировало эту порочность и злоупотребления властью. И вот появляется молодая женщина и совершает поступок, направленный против системы, с которой общество мирилось так долго, – и ее теперь за это накажут? Помню, когда я первый раз читала материалы процесса, меня поразило, что многие зрители сознавали эту свою ответственность: мы виновны, думали они, а она – героиня, а не преступница.
Когда присяжные отправились совещаться, в судебном заседании был объявлен перерыв. Журналист Градовский разговорился с сидевшим рядом писателем Достоевским. Градовский передает слова Достоевского так: «Осудить нельзя, наказание неуместно, излишне; но как бы ей сказать: «Иди, но не поступай так в другой раз». Достоевский почти слово в слово повторил фразу из речи Александрова и одновременно – слова Иисуса: «…иди и впредь не греши».
— Нет у нас, кажется, такой юридической формулы, — добавил Достоевский, — а чего доброго, ее теперь возведут в героини.
Присяжные совещались всего 20 минут. «Они, – пишет в своих мемуарах Кони, – вышли, теснясь, с бледными лицами, не глядя на подсудимую… Настала мертвая тишина… Все притаили дыхание… Старшина дрожащею рукою подал мне лист… Против первого вопроса стояло крупным почерком: «нет, не виновна!..»
Зал взорвался восторгом. «Вдруг вся зала точно ахнула, все лица просияли, – вспоминает Градовский. – Казалось, будто электрическая искра пробежала по этому сборищу истомленных людей и оживила всех. Разразился гром рукоплесканий, послышались рыдания, истерические голоса женщин».
Одно из присутствовавших в зале высокопоставленных лиц разделило ликование публики: «Это самый счастливый день русского правосудия!» Но Кони сурово возразил: «Вы ошибаетесь, это самый печальный день его».

От Веры до Зары

Выстрел Засулич положил начало политическому террору не только в России, но и в Европе. За ним последовали покушения на жизнь монархов и высших должностных лиц в Германии, Испании, Италии, Франции…
Из беседы с Аной Силджак:
– В главе, где вы цитируете репортажи иностранных корреспондентов, много забавного. Больше всего мне понравилась версия New York Times: будто бы Трепов был любовником Веры, а покушение – попыткой убийства из ревности.
– В позапрошлом веке при освещении заграничных событий допускались вольности. Журналисты порой далеко уходили от реальных событий, пересказывали в своих корреспонденциях всевозможные слухи и сведения из анонимных источников. Но что меня больше всего поразило при чтении репортажей в западной прессе, это насколько большое значение придавалось процессу Засулич. О нем писали крупнейшие газеты по обе стороны Атлантики.
– И возникло нечто вроде эффекта домино – теракты в разных странах Европы. Это были подражания?
– Не думаю. Дело скорее в другом. После нескольких политических покушений стало ясно, что это очень хороший способ привлечь внимание к себе, заявить о своих целях.
 За десятилетия советской власти дело Засулич обросло самыми фантастическими комментариями и подробностями. Оставалось совершенно непонятно, почему царский режим не упек за решетку не только саму революционерку (она, положим, успела скрыться), но и революционеров-адвокатов, революционеров-судей, революционеров-присяжных, а заодно и революционную публику, которая на руках вынесла оправданную из зала суда. В новой демократической России публицисты-государственники, безбожно перевирая обстоятельства, предложили ровно противоположную оценку: отсюда, мол, все зло и скверна, именно этот суд развязал руки террористам. И вспоминали Засулич в связи с драконовскими приговорами чеченкам Зареме Мужахоевой и Заре Муртазалиевой. Процесс Засулич дает аргументы и против суда присяжных, чересчур, дескать, либерального и управляемого. (Идея не новая. «Кони, подобрав присяжных, оправдал Засулич», – писал реакционный публицист Катков.)
Так в чем же значение дела Засулич? Какой урок мы можем извлечь из него сегодня? Ана Силджак считает, что это прежде всего понимание психологии, строя мыслей террориста.
– Часто говорят о ненависти террористов. Без сомнения, гнев и ненависть – важнейшие компоненты сознания террориста. Но это только половина сути. Я думаю, что вплоть до сегодняшнего дня движущая сила терроризма – это видение мирового порядка, альтернативного нынешнему, порочному. Они страстно верят в возможность создания утопического мира, где люди будут жить в мире, гармонии и справедливости. Террористы XIX века считали, что этот идеал стоит жертв. И готовы были сами приносить себя в жертву. Эта цена была приемлемой для них. Именно так считала Вера и ее товарищи. Она видели в акте террора благородный поступок, совершенный не из ненависти, гнева или мести, а ради высокой цели. Они убивали и умирали ради прекрасного будущего. Я не идеализирую террористов. Я просто думаю, что нам необходимо понимать их ментальность и мотивы. Здесь у террористов XIX века много сходства с нынешними. В чем они не похожи, так это в масштабах. Террор позапрошлого века не имеет ничего общего с современными терактами, когда гибнут сотни и даже тысячи ни в чем не повинных людей. 

---