Клуб самоубийц имени В.И. Ленина

Лиля Брик и Владимир Маяковский. «Любовная лодка разбилась о быт»

Не прошло и 10 лет после Октября, как в среде большевиков назрело разочарование, которое вылилось в массовое сведение счетов с жизнью

Романтики только начинают революции – плоды пожинают, как правило, люди совсем иной моральной формации. Те, кто свято верил в абсолютное равенство, отмену денег и мировую революцию, начали сходить с дистанции ещё в 1921 году, когда на смену военному коммунизму пришёл НЭП с его реабилитацией частного капитала. Сходить с дистанции в буквальном смысле этого слова: пулю в лоб – ведь у каждого уважающего себя бойца революции в ту пору был под рукой маузер. Но если о волне самоубийств среди большевиков в 1921-1922 гг. сохранилось не так много документальных свидетельств (да и многие потери тогда ещё можно было списать на борьбу с контрреволюцией), то массовый суицид во второй половине 20-х годов в рядах ВКП(б) – факт вполне очевидный. Строители новой жизни уходили из неё первыми: кто-то тихо и едва заметно, кто-то со страшными откровениями в предсмертных записках. И всегда – под непременное осуждение со стороны парторгов – «за преждевременное окончание борьбы».

Большевики в суицидальном авангарде
В отчёте статистического отдела ЦК КВП(б) за первый квартал мирного 1925 года фигурируют такие цифры: «в числе 616 умерших в первом квартале тек. года коммунистов оказался 81 (13%) самоубийца – 50 членов и 31 кандидат». Каждый восьмой из скончавшихся большевиков свёл счёты с жизнью! Материалы переписи населения 1926 года констатируют, что 7% от общего числа самоубийств пришлось опять же на, казалось бы, привилегированную часть населения – коммунистов.
Буквально плачевной была ситуация в Красной Армии – там 15% от общего количества суицидов приходилось на партийных. Если учесть тот факт, что рядовые красноармейцы в массе своей молодые люди – либо комсомольцы, либо беспартийные, то следует понимать, что среди командиров процент самоубийц был чрезвычайно высок. «Уже прошло более года, как ПУРом заострён вопрос о самоубийствах в армии, однако до последних дней вопрос о них остаётся актуальным и требующим напряжённого внимания», – говорится в донесении политуправления РККА от 1926 года.
Нередко доходило и до публичных самоубийств. Из донесений политуправления: «Помкомвзвода Гилеев, на почве нервного расстройства, построил своих красноармейцев и, скомандовав «Внимание», выстрелил в себя». Практически по поводу каждого суицида собирались партсобрания, вот цитата одного из них: «Комсомолец Мамалыга работал на селе … Секретарь райкома снял его с должности, как несоответствовавшего своему назначению … он попал в тяжёлую нужду и неимоверно голодал. Перед самоубийством Мамалыга был в Одессе, где, видя одесскую обстановку, вернувшись на село, делился об этом со своими товарищами-комсомольцами, что «мы, мол, голодаем, а там с жиру бесятся», причём однажды вечером, взяв винтовку, он пошёл на могилу какого-то товарища и там застрелился».
Большевистская мораль в принципе не отрицала самоубийство как таковое: боец, пустивший себе пулю в лоб, не желая сдаваться в плен, считался героем. Но в мирное время, по собственному почину, да ещё с формулировками типа: «устал жить», «надоело», «нет родных – все погибли» «сбился с пути, трудно разобраться в жизни» – всё это считалось малодушием и осуждалось официальной идеологией. Ораторы на экстренных собраниях не щадили прежних заслуг самоубийц и беззастенчиво обзывали их трусами и предателями. Параллельно с этим сверху спускались директивы с требованием усилить дисциплину на местах. Но вместе с тем партийное и армейское руководство не ленилось искать причины, которые подталкивали товарищей к таким отчаянным поступкам.

Подонки и чистоплюи
Вторая половина 20-х – это так называемый «угар НЭПа». В многочисленных воспоминаниях о том времени мы не раз встречаем истории о том, как бывший герой гражданской войны в сердцах кроет последними словами нэпманов, используя фразочки типа: «Попались бы вы мне в двадцатом…» Возрождение буржуазных ценностей и впрямь действовало на нервы вчерашним рубакам. Не все ветераны колчаковских и прочих фронтов нашли себя в мирной жизни и поэтому протестовали против нэповской действительности, как могли.
Кто-то скатывался на обочину жизни и банально спивался, кто-то обивал пороги губкомов в поисках правды, ну а кто-то выражал свой протест уходом из жизни. Преданные партии большевики не могли и помыслить себе какого-то бунта против самой ВКП(б), объявившей курс на новую экономическую политику, да и хорошо помнили, какими жертвами оборачиваются мятежи и восстания. Поэтому для коммунистов ,не понимавших и не принимавших действительность, в которой они оказались, выбор был невелик: либо смириться, либо…
Ведь дело было не только в толстомордых нэпманах и «пошлом» фокстроте. 20-е – период острой внутрипартийной борьбы: троцкисты, каменевцы, бухаринцы и другие фракции некогда единой партии сошлись не на жизнь, а на смерть. А кроме идейной, имела место и обычная борьба за влияние, за перспективные должности на всех партийных уровнях. И более успешными в этом противостоянии далеко не всегда оказывались заслуженные большевики.
«Я безусым 18-летним мальчишкой с беззаветной преданностью добровольно бросился защищать завоевания революции, меня никто не гнал. … Нужно было во имя партии и революции производить массовые расстрелы – расстреливал. Нужно было сжигать целые деревни на Украине и в Тамбовской губ. – сжигал, аж свистело. Нужно было вести в бой разутых и раздетых красноармейцев – вёл, когда уговорами, а когда и под дулом нагана» – так, например, описывает свои заслуги перед партией один из большевиков, которому отказали в приёме в Коммунистический университет имени Я.М. Свердлова на основании… непролетарского происхождения.
Иногда суицид был протестом против морального разложения товарищей по ячейке. «Руководящая группа работников (не только узкий круг верхушки) в течение 2-х, а местами и 3-х лет систематически занималась пьянством, кутежами, дискредитированием на этой почве партии, картёжной игрой, растратой государственных денег, вербовкой в специальных целях сотрудниц учреждений и т.п. (Иркутск, Славгород, Херсон, Вельск), – говорится в сводке информотдела ЦК ВКП(б) «О болезненных явлениях в партийных организациях» от 28 марта 1928 г. – Для всех этих организаций является характерной атмосфера замалчивания, безнаказанности и круговой поруки со стороны ответработников. В этом отношении следует особо отметить факт самоубийства в Славгороде одного партийца в знак протеста против режима в организации».
Впрочем, не стоит думать, что из жизни в то время уходили в основном самоотверженные рыцари революции. Среди причин, вынуждавших большевиков сводить счёты с жизнью, нередко встречаются разврат и половые извращения, венерические заболевания, совершённое преступление (классика – растрата партийной кассы), пьянство (около 7% самоубийц-большевиков из РККА в 1925 году, как гласят документы политуправления, не «просыхали»).

«Вывести в расход предавшее тебя тело»
Среди большевиков того времени было немало людей, которые ринулись в революцию «безусыми мальчишками». В свои 16-18 лет они зализывали раны как собаки и возвращались в строй. Но раны и контузии – вещи коварные, они могут затаиться на несколько лет и взять реванш. Кто учился в советской школе, наверняка помнит Николая Островского и его роман «Как закалялась сталь»: Павка Корчагин – герой книги, как и её автор, в середине 20-х узнаёт, что неизлечимо болен, и болезнь эта – следствие полученного на фронте ранения. Вот с какими мыслями встречает это известие Павка:
«Для чего жить, когда он уже потерял самое дорогое – способность бороться? Чем оправдать свою жизнь сейчас и в безотрадном завтра? Чем заполнить её? Просто есть, пить и дышать? Остаться беспомощным свидетелем того, как товарищи с боем будут продвигаться вперёд? Стать отряду обузой?
Что, вывести в расход предавшее его тело? Пуля в сердце – и никаких гвоздей!
Умел неплохо жить, умей вовремя и кончить. Кто осудит бойца, не желающего агонизировать?»
А ведь эта мысль – не просто писательская выдумка, а голос целого поколения. Немногим хватило мужества, как герою Островского, найти в себе силы не отступить перед болезнями, бросить им вызов. А больных в тогдашнем партактиве хватало. Работа партийно-врачебной комиссии в одном только Алтайском крае зафиксировала такие цифры: у 76,4% партноменклатуры наблюдалась неврастения, у 63,7% – туберкулез, у 49,8% – ревматизм. Если внимательно проанализировать эти данные, то можно понять, что абсолютное большинство алтайских большевиков-активистов страдали целым «букетом» опасных заболеваний. Неутешительной была картина и в Красной Армии: там каждый четвёртый командир в 1925 году страдал неврастенией и каждый пятый случай суицида в РККА случался именно у людей с таким диагнозом.
Что такое «большевистская» неврастения и её природа в двух словах описал в своих дневниках Аркадий Гайдар: «Мне снились люди, убитые мной в детстве». Сам писатель, кстати, был списан из Красной Армии по причине нервного расстройства. По некоторым воспоминаниям современников, Гайдар время от времени испытывал такие приступы боли (последствия былых ранений), что резал на себе кожу лезвием безопасной бритвы.
Неврастениками, а стало быть, и потенциальными самоубийцами, были не только фронтовики. Сама по себе работа партаппаратчика того времени была, мягко говоря, не сахар: постоянные реформы и сокращения штатов, 14-15-часовой рабочий день в некоторых ведомствах, высокая ответственность – всё это в значительной мере подрывало здоровье. Плюс страх быть исключённым из партии: все не без греха, причины всегда найдутся. А многие тогда ставили знак равно между «лишиться партбилета» и «лишиться жизни». В статистике за печально известный 1925 год каждый десятый большевик покончил с собой из-за угрозы быть исключённым из партии.
Вот что писал об этой ситуации сам Феликс Дзержинский в 1926 году: «Устал жить и бороться» — это слова записки одного из лучших хозяйственников т. Данилова, покончившего самоубийством… Эти слова т. Данилова и его настроение характеризуют настроение в настоящее время огромного количества лучших хозяйственников… Такого настроения нельзя оставить без внимания — не найти его источников, не найти средств излечить этого убийственного недуга. Каковы же эти источники? Это положение наших хозяйственников и бесплодность 9/10 их усилий…. 9/10 сил и энергии уходит… не на создание новых ценностей, не на само производство, не на изучение его, подбор работников и организацию дела, а на согласование, отчётность, оправдание, испрашивание. Бюрократизм и волокита заели нас, хозяйственников. На работу нет времени. Система управления нашим хозяйством от верху до низу должна быть в корне изменена.»

Быт заел
В тогдашнем справедливом, как твердила официальная пропаганда, советском обществе не было льгот и преференций в нашем теперешнем понимании. Ветераны и инвалиды Гражданской войны не имели никаких льгот. Зарплата партийных и беспартийных сотрудников не отличалась, но при этом члены большевистской партии были заняты общественной работой, пропадали на собраниях и тем самым были лишены возможности дополнительного заработка.
А деньги были нужны. Кожанки и маузеры выходили из моды. Заработать жене на манто и стильную шляпку рядовому большевику было непросто. Пары, образовавшиеся на волне романтической революционной возвышенности, все больше сталкивались с материальными трудностями. Во многих предсмертных записках того времени нередко можно встретить: «семья голодает», «родители нуждаются», «жить не на что».
Получалось, что строители новой жизни, разжигатели мирового пожара на поверку оказались неспособны обеспечить самым необходимым даже своих родных и близких. Осознание этого многих повергало в депрессию, которая могла закончиться самоубийством.
Не стоит забывать, что эпоха НЭПа – это пора сексуальной революции. Традиционное патриархальное учение о браке порицалось в среде «передовых» коммунистов и комсомольцев. Сегодня мы часто вспоминаем фразу о том, что «в Советском Союзе секса не было», и целомудренные нравы, царившие в СССР в последние 50-60 лет его существования. Но к 20-м годам это не относится. В ту пору комсомольцы проводили такие сексуальные эксперименты, которые сложно совместить с представлениями о традиционной сексуальной морали: действовали появившиеся в годы революции на местах декреты о «национализации женщин», были коммуны, в которых запрещалось разделение на интимные пары, бытовало мнение о том, что комсомолка, отказывающая товарищу в половой связи,– мещанка и отсталый элемент.
Все эти свободные нравы зачастую приводили к чудовищным последствиям. «Разделение на постоянные интимные пары не допускалось: ослушавшиеся коммунары лишались этого почётного звания. В отличие от шведского аналога, рождение детей не приветствовалось, так как их воспитание могло отвлечь молодых коммунаров от строительства светлого будущего. Если всё же ребёнок рождался, его отдавали в интернат… Постепенно половое коммунарство получило распространение по всем крупным городам страны», – пишет современный психолог и исследователь сексуальной революции 20-х Борис Беш.
Свободная любовь и, как следствие, многочисленные измены, аборты, брошенные дети – всё это подталкивало к депрессии и самоубийству распробовавших вкус «новой жизни» коммунистов. Так называемые «романтические» мотивы самоубийств, согласно статистике этого периода, у членов ВКП(б) наблюдались на 30% чаще, чем у беспартийных, менее подверженных влиянию новомодных тенденций граждан.
Быт 20-х – это коммуналки. Постоянная жизнь у всех на виду. Далеко не каждая семья способна выживать в таких условиях. Соседские пересуды, интриги и банальные адюльтеры – всё это разъедало жизнь советских граждан, и скрыться от этих проблем за партбилетом было по силам не каждому. «В жизни коммунистов укромного уголка нет», – писал о современном ему быте один из большевиков, ставший свидетелем не одного самоубийства среди своих товарищей.
Эта ситуация не обошла и «рупора эпохи» Владимира Маяковского в 1930-м, который  свёл счёты в  с жизнью в коммуналке (!), оставив известную посмертную записку «любовная лодка разбилась о быт». Десятки и сотни подобных по содержанию, но менее поэтичных, оставили после себя разочаровавшиеся  в жизни молодые коммунисты.
Советская мораль не позволяла большевику требовать для себя комфортных условий проживания, повышения жалованья – все трудились ради высокой идеи. Человек, поднимающий на партсобрании подобные вопросы, рисковал быть заклеймённым как «мещанин» и отсталый элемент. А слишком настойчивые могли и поплатиться партбилетом. Но на неофициальном, личностном уровне товарищи не предавали осуждению своих соратников, добровольно ушедших из жизни. Нередкой была практика, когда на собрании парторг разглагольствовал о «собачей смерти» наложившего на себя руки товарища, и члены ячейки одобрительно кивали в такт этим обвинениям, но после публичного порицания покупали венки и шли на кладбище проводить самоубийцу в последний путь. Многие понимали мотивы покончивших с собой большевиков и не осуждали их за это.
Видя, как волна самоубийств захлёстывает «передовой отряд» общества, партийное руководство уже не могло далее оставаться глухим и слепым. В политотделе Красной Армии наряду с требованиями усилить дисциплину стали звучать голоса в защиту социальных прав командиров: «подлечить, дать отдых, разгрузить наш начальствующий состав – вот те меры, которые нужны для уменьшения количества самоубийств». Не отставала в своих инициативах и партийная верхушка, осознавшая, что «лишения и потрясения, пережитые партийцами в годы Гражданской войны, начинают особо сказываться только за последние год-два в виде всяческих заболеваний, а также увеличения числа самоубийств» и что преодолеть сложившуюся ситуацию можно «по линии улучшения материального положения, установления более чуткого и вдумчивого подхода к отдельным товарищам со стороны соответствующих руководителей и руководящих органов и по линии более полного выявления состояния здоровья низового партийного актива».
Эти слова не стали пустыми чиновничьими обещаниями. Слишком серьёзной была ситуация: на кону стоял партактив как таковой. Не сумев остановить самоубийства кнутом, власть взялась за «пряник». Военные стали получать пайки и некоторые льготы, для номенклатуры различных уровней стали создавать специальные магазины дефицитных и дорогих товаров, зародилась элитная (для избранных, то бишь высокопоставленных коммунистов) медицина, спецшколы для будущей золотой молодёжи. 60 лет спустя вся эта система привилегий сыграет с коммунистами злую шутку и станет одним из главных объектов нападок перестроечной прессы, а тогда, в конце 20-х, она помогла вывести из депрессии целое поколение разочаровавшихся коммунистов.

Запоздавшее раскаяние
«Люди, убитые в детстве» и другие кошмары времен Гражданской войны вряд ли для кого-то прошли бесследно. И дело необязательно в неврастении или других очевидных медицинских проявлениях. В Европе с подачи Ремарка поколение, прошедшее Первую мировую, называли «потерянным», у нас, на первый взгляд, подобных синдромов не наблюдалось. По крайней мере так может показаться человеку, знакомому с литературой того периода по советской хрестоматии.
Подобно тому, как страшную правду о Великой Отечественной массовый читатель узнал через много лет после её окончания из книг авторов так называемой «лейтенантской прозы», так и в 20-х годах ужасающим откровением стали литературные произведения бывших чекистов.
В повести Владимира Зазубрина «Щепка» истинный ад «чрезвычайки» представлен во всех шокирующих деталях: «Расстреливали пятеро – Ефим Соломин, Ванька Мудыня, Семён Худоногов, Алексей Боже, Наум Непомнящих. Из них никто не заметил, что в последней пятерке была женщина. Все видели только пять парных окровавленных туш мяса. Трое стреляли как автоматы. И глаза у них были пустые, с мертвым стеклянистым блеском. Все, что они делали в подвале, делали почти непроизвольно. Ждали, пока приговорённые разденутся, встанут, механически поднимали револьверы, стреляли, отбегали назад, заменяли расстрелянные обоймы заряженными. Ждали, когда уберут трупы и приведут новых. Только когда осуждённые кричали, сопротивлялись, у троих кровь пенилась жгучей злобой. Тогда они матерились, лезли с кулаками, с рукоятками револьверов. И тогда, поднимая револьверы к затылкам голых, чувствовали в руках, в груди холодную дрожь. Это от страха за промах, за ранение. Нужно было убить наповал. И если недобитый визжал, харкал, плевался кровью, то становилось душно в подвале, хотелось уйти и напиться до потери сознания. Но не было сил. Кто-то огромный, властный заставлял торопливо поднимать руку и приканчивать раненого».
Эта повесть была написана в 1923 году, а первая её частичная публикация состоялась в 1927 году. Через 10 лет автор этих откровений был репрессирован. А тогда в героях «Щепки» многие современники могли узнать себя. И с кошмарами прошлого не каждый мог совладать.
Зазубрин был не один в своём роде. Украинский писатель, бывший сотрудник ЧК, Мыкола Хвылевой (покончил с собой в 1933 году) в рассказе «Я (Романтика)» тоже поведал немало ужасающего о недавнем «героическом» прошлом. Появилась целая школа поэзии минора – в ней нет революционных гимнов, но есть кровь и боль гражданской войны, жестокой и беспощадной.
Все литераторы этой волны либо покончили с собой, либо были репрессированы в 30-х, а тогда вздыбленное их откровениями общество продолжало отсчитывать очередных жертв суицидов, вызванных кошмарами из прошлого. Ни Хвылевой, ни Зазубрин, ни поэты минора не ставили под сомнение завоевания Октября, необходимость революции – идея для них была чистой и непорочной, способной оправдать любые жертвы и лишения. Поэтому читатели, узнавшие себя в рассказах о чекистских буднях, тоже не сомневались в непогрешимости большевистской доктрины, а проснувшиеся угрызения совести решали в «индивидуальном порядке», то есть уходом из жизни.
О чекистском прошлом иногда напоминали и коллеги по партии, которые в пылу дискуссии могли бросить в глаза бывшему чернорабочему революции презрительное «палач». По одной из неофициальных версий, подобное оскорбление было нанесено за день до смерти самому Железному Феликсу – измотанные сердце и нервы большевика не выдержали такого удара со стороны товарищей по партии.
Тени самоубийств не покинули большевиков тогда, в 20-х. Следующая волна суицидов прошла через 10 лет, в разгар сталинских репрессий, когда счёты с жизнью сводили многие партийцы, опасавшиеся арестов и «объятий» НКВД. После смерти Сталина и Берии некоторые деятели, причастные к борьбе с «врагами народа» наложили на себя руки. Точку в этой кошмарной традиции поставил, похоже, экс-министр внутренних дел СССР Борис Пуго, застрелившийся в последний день августовского путча 1991-го.