«Ничего страшного!»

История о девочке, прожившей два года и девять месяцев.

Двадцать шестого января 2008 года в реанимации Научного центра здоровья детей РАМН умерла Шурочка Нижельская. Ее жизнь уместилась в два года и девять месяцев. Счастливая, благополучная семья. Жизнерадостная малышка. И болезнь длиною в шесть дней…
Родители Шурочки, Ирина и Александр, молодая красивая пара, со своим горем пришли к нам в редакцию, потеряв надежду найти истину в официальных инстанциях. Но не потеряв решимости просто понять, что же произошло и кто виноват в гибели иx дочки. Хотя бы для того, чтобы уберечь от такой участи других детей.
…После рождения второй дочери Александры в апреле 2005 года Ирина и Александр Нижельские решили, подыскать для нее лучшую детскую поликлинику. Выбор пал на клинику «Мать и дитя», что на Можайском шоссе. Реклама утверждала: здесь трудятся врачи более чем 20 специальностей, с опытом работы в крупнейших детских больницах столицы и НИИ педиатрии и научные сотрудники ведущих московских клиник и институтов. Для новорожденных и детей первого года жизни предлагалась программа, включающая в себя все необходимые исследования и консультации высококвалифицированных специалистов.
И хотя обслуживание стоило достаточно дорого, 126 тысяч рублей в год, родители о своем выборе не жалели. Первые три месяца жизни каждую неделю к Шурочке приезжала врач – педиатр высшей категории, заместитель заведующего педиатрическим отделением клиники Марина Владимировна Щербакова. В дальнейшем она являлась по первому зову. Ребенку вовремя были сделаны все прививки, брались анализы, ее осматривали врач ЛОР и офтальмолог, пульмонолог и ортопед, окулист и невропатолог. Через год Нижельские перевели в клинику «Мать и дитя» и старшую дочь Вареньку.
– Марина Владимировна – деликатная интеллигентная женщина – неизменно была внимательна, – вспоминает Ирина Нижельская. – После ее перехода в Перинатальный медицинский центр, где Щербакова возглавила детское отделение, она продолжала наблюдать за нашими детьми…
 Здоровье девочек особого беспокойства ни у родных, ни у врачей не вызывало. Они росли шустрыми и веселыми. В ноябре прошлого года бабушка заметила, что у Шурочки после сна иногда опухают веки. Пожаловались педиатру, но та сказала, что подобное у детей бывает, если они спят на животике. Шурочка действительно любила спать, уткнувшись носом в подушку. По просьбе матери, на всякий случай, проверили почки. Обследования показали, что проблем с ними нет.

Тревожный звонок

20 января 2008 года Шурочка заболела, заразившись ОРВИ от старшей сестры. На следующий день к вечеру у нее повысилась температура. 22 января, когда она проснулась с глазками-щелочками, мать вызвала врача.
– Доктор Марина Щербакова приехала с офтальмологом, который поставил диагноз: вирусный конъюнктивит, – рассказывала Ирина Нижельская. – Прописали капли трех видов. Улучшение наступило через два дня, только вот девочка стала вялой, у нее ухудшился аппетит, и она все время просилась на ручки. Мы с мужем – люди от медицины далекие, решили, что ребенок капризничает из-за того, что ее измучили закапыванием глазок. Ведь эту малоприятную даже для взрослых процедуру приходилось проделывать каждые два часа. Мы сообщали Марине Владимировне о состоянии ребенка ежедневно. Шурочка плохо спала, вставать с кровати не хотела, стала потеть. 24-го педиатр решила взять анализы крови и мочи. Вечером сообщили, что они хорошие…
Утром 25 января Ирина заметила, что дочь тяжело дышит, она ослабла, и моча у нее хуже отходит. Тут же связалась с Щербаковой. Та сразу предложила поместить ребенка в стационар Перинатального медицинского центра.

«В реанимацию все равно нельзя…»

В Перинатальный центр Шурочку вместе с мамой «скорая» доставила в 11 утра. Сделали рентген, взяли на анализ кровь и мочу.
– Потом на УЗИ начали смотреть сердце, – вспоминает Ирина. – Слышу, кто-то говорит: «У нее миокардит, перикардит». Набежали врачи, смотрят то на монитор, то друг на друга. Узнав, что в сердце у ребенка жидкость, я встревожилась, но Марина Владимировна успокоила: «Вы не пугайтесь, ничего страшного. Но мы своими силами не справимся. Ее надо куда-то переводить в кардиологию. Сейчас я все узнаю. Спустя некоторое время она сообщила, что девочку переведут в хорошее место: «Там хорошие врачи и ехать туда минут пятнадцать».
К пяти вечера нас привезли в отделение диагностики и восстановительного лечения НИИ педиатрии Научного центра здоровья детей. Снова взяли анализы,сделали УЗИ. А был конец рабочего дня, врачи домой собирались. Заведующая отделением Майя Джамаловна Бакрадзе сказала: «Если она три дня находится в таком состоянии, мне это не нравится. Ее надо перевезти в кардиологию. Вызовем реанимобиль».
Мы сидим в палате, ждем, врачи ведут какие-то переговоры. Потом сообщают: «Будет лучше, если мы ее оставим здесь. Но переведем в реанимацию, чтобы она была под контролем».
Позвонившая мне Марина Владимировна снова успокаивала: «Задействованы все силы, есть договоренность с директором НИИ педиатрии. Пристальное внимание ребенку гарантировано! Ничего жизни угрожающего нет. Мы позвонили одному из лучших кардиологов. Профессор Андерсон из Бакулевки (Научный центр сердечно-сосудистой хирургии имени А.Н. Бакулева РАМН – Авт.) сегодня на дежурстве, но завтра к 10 утра он приедет».
Бакрадзе ушла домой, а с нами уже общался дежурный педиатр Илья Леонидович Митюшин. В шесть вечера приехал муж. Встревоженный, позвонил Марине Владимировне. Та уговаривала его не волноваться: «Ребенка в реанимацию переводят только для перестраховки».
Доктор Илья Леонидович все время куда-то звонил. Потом сказал: «Мы зачитали результаты УЗИ по телефону профессору Андерсону. Он сказал, что ничего страшного, бывает и больше жидкости; сделайте то-то и то-то». Потом Митюшин сообщил, что Шурочке для поддержания сердечной мышцы необходим Неотон: «Вы не волнуйтесь, мы сходим в реанимацию, поговорим с врачом". В это время нам звонили друзья и знакомые, предлагали помощь хороших кардиологов. Но, доверившись Щербаковой, мы с мужем от помощи отказались.
В девять вечера в приемную реанимации к нам вышел молодой человек. Мы предположили, что это ординатор. Он объяснил, что капельницу ребенку поставили, что она немного поела, попила: «Мы все контролируем…»
Врачи посоветовали нам поехать домой, потому что «в реанимацию все равно нельзя». В 9 утра следующего дня нас встретил Илья Леонидович, который заметно нервничал: «Все нормально, но профессор не приедет». – «Как не приедет?» – «Эта ваш лечащий врач должна была договариваться. Вот сейчас будем звонить. Все было бы ничего, но в семь утра… Пойдемте в реанимацию».
В этот раз в приемный покой вышел совсем юный доктор: состояние не лучше и не хуже, стабильно тяжелое; она немного поела, – продолжает своей рассказ Ирина. – Мы передали ей игрушку и сразу позвонили Марине Владимировне. Та сообщила, что Андерсон теперь почему-то приедет к 15 часам, призывала нас подождать.
Мы вернулись в НИИ педиатрии к двум часам дня. И тут Илья Леонидович сказал: «Не буду лукавить. Ситуация очень тяжелая. Час назад у нее начались внезапные остановки сердца. Врачи борются за ее жизнь». Потом он ушел вместе с мужем, но вскоре они вернулись. И я поняла – Шурочки больше нет

Кто виноват?

Вскрытие производилось 28 января в Морозовской больнице. Правда, знакомые врачи сразу предупредили родителей: «Не ждите открытий. Свои своих не выдают».
– При вскрытии обнаружили коарктацию брюшного отдела аорты, – вспоминает Александр Нижельский. – Как объяснял патологоанатом Тапалаев, у Шурочки были деформированы мышцы сердца, то есть процесс шел давно. Вначале он согласился со мной, мол, врачи просмотрели, педиатр раз в год должна была направлять ребенка на ЭКГ. Но тут же стал уверять, что это – уникальный случай, второй в его жизни, что выявить это заболевание почти невозможно, что смерть девочки была предопределена: «Даже если бы вы обратились на три месяца раньше, уже ничего нельзя было бы сделать». Позже патологоанатом сообщил нам результаты исследования тканей на вирусы: вирусов обнаружено не было…
– Какое-то время я винила в смерти дочери профессора Андерсона, не приехавшего вовремя, – объясняла мне Ирина Нижельская. – Но потом знакомый врач рассказала много хорошего про него и про его обязательность. Тогда возникло подозрение: а может быть, он не приехал потому, что к 10 утра Шурочка уже скончалась? Поскольку было субботнее утро, врачам требовалось время, чтобы связаться с руководством, чтобы понять, что говорить родителям. Ведь смерть Шурочки – большой удар по их раскрученному имиджу…
Двое врачей, связанных с НИИ педиатрии, сообщили Нижельским о слухах, якобы гулявших по институту: согласно одному, девочку просто «закапали», согласно другому – ей ввели не то лекарство. Все это рождало и новые подозрения, и новые вопросы.
Почему в Перинатальном центре, который называют лучшим медицинским учреждением России, где есть детская реанимация с суперсовременным оборудованием, не помогли их дочери? Если ребенок нуждался в помощи кардиохирурга, почему его не перевезли в Бакулевский центр, а отправили в НИИ педиатрии? Почему в институте при поступлении тяжелого ребенка не собрали консилиум? Зачем успокаивали родителей, объясняя, что жизни ребенка ничто не угрожает? Почему не приехал утром профессор Андерсон?

Терминальное состояние

Пытаясь помочь Ирине и Александру, выяснить установить истину, редакция обратилась к директору Научного центра здоровья детей РАМН академику Баранову А. А. и научному руководителю клиники «Мать и дитя» академику Румянцеву А.Г.
Первым откликнулся НЦЗД РАМН. После бесед с главным врачом Клинического Центра НИИ педиатрии НЦЗД РАМН
К.Н. Барановым, заместителем председателя врачебной комиссии Тамбовцевой В.И. и заведующей отделением диагностики и восстановительного лечения Бакрадзе М.Д. мне удалось установить следующее.
 Ни о какой договоренности «на высшем уровне», то есть между директором НИИ педиатрии и руководством клиники «Мать и дитя», никто из моих собеседников не ведал. По свидетельству Бакрадзе, ей позвонила Марина Щербакова и умоляла принять ребенка, при этом не поставила в известность о его состоянии.
– Поскольку с этой клиникой мы работаем с 2002 года, я не отказала, – объясняла Бакрадзе. – Девочка поступила в отделение в крайне тяжелом состоянии с диагнозом «ОРВИ. Кардит?» Первое, что я отметила, переговорив с матерью: ухудшение состояния отмечалось в последние три дня. Трехлетний ребенок перестает ходить и пить, это ли не катастрофа? Когда я позвонила Щербаковой, чтобы узнать, почему они прислали такого тяжелого ребенка, та ответила, что ее состояние ухудшилось в последние два часа. Это было первой ложью в той длинной ленте дезинформации, которой буквально был опутан несчастный ребенок. Я сказала Щербаковой, что девочку изначально надо было показывать кардиохирургу, и спросила: если понадобится делать пункцию, а у нас нет кардиохирурга, вы мне его обеспечите? Та пообещала, что в субботу приедет Андерсон, которого мы знаем как прекрасного специалиста.
После проведения необходимых обследований девочка была осмотрена кардиологом Натальей Анатольевной Березневой, ревматологом Санией Ириковной Валиевой, а впоследствии и реаниматологом Рахимовым, врачом из Бакулевского центра, который дежурит у нас два раза в неделю, то есть специалистом, имеющим опыт работы с кардиохирургическими больными. «Закапать», или, как у нас говорят, «перелить» ребенка в реанимации не могли, так как при этом заболевании ее, наоборот, пытались «осушить», вводя мочегонные препараты. Поэтому-то за 15 часов ей было введено внутривенно всего лишь 350 миллилитров жидкости вместе с лекарствами. Что до слуха о том, что ребенку ввели не тот препарат, то эту чушь я даже комментировать не хочу…
Вопреки уверениям педиатра Щерба-ковой, что ничего страшного у ребенка нет, оно было.
Рассказывает доктор медицинских наук, профессор, заслуженный врач России, кардиолог с полувековым стажем Валентина Ивановна Тамбовцева:
– Страшно, что такое состояние, как грубый порок развития аорты, питающей кровью весь организм не был диагностирован, несмотря на 2,5 летнее (!) наблюдение врачами клиники «Мать и дитя».  Вдобавок, доктора не смогли адекватно оценить состояние ребенка на фоне болезни.
В нашем центре этот случай разбирался тремя комиссиями: врачебной, клинико-экспертной и комиссией по летальным исходам, которые установили следующее. После обследования больной в отделении был поставлен диагноз: экссудативный перикардит (для ребенка это тяжелейшее заболевание), миокардит, острая недостаточность кровообращения третьей степени, то есть ребенок был практически в терминальном состоянии. С учетом этого больную перевели в реанимацию. Было установлено, что основным синдромом, угрожающим жизни, является острая недостаточность кровообращения третьей степени. Никто из врачей не понимал, почему вирусная инфекция так прогрессирует, вызывает такую недостаточность кровообращения. Возникло подозрение, что у девочки, возможно, врожденный порок сердца и сосудов.
В реанимации девочке оказывалась комплексная посиндромная терапия с учетом быстро развивающейся сердечно-сосудистой недостаточности, назначенная педиатром, кардиологом и реаниматологом. До семи утра у врачей была надежда на улучшение. Но затем наступило резкое ухудшение состояния. Несмотря на все старания врачей, на принимаемые меры, 26 января в 14.30 наступил летальный исход.
При вскрытии обнаружили гипоплазию брюшной части аорты, то есть ее врожденный порок развития. Пораженная аорта давала большую нагрузку на сердце, и оно работало с перегрузкой. А так как сердце работало с нарушениями, произошла гипертрофия (утолщение стенки) миокарда левого желудочка. Но не это стало причиной смерти. ОРВИ дало осложнение в виде перикардита, что усугубило недостаточность кровоснабжения. А  нарушение кровообращения привело к полиорганной недостаточности, то есть начали отказывать все жизнеобеспечивающие органы и системы.
Рецензент этой истории болезни профессор Елена Николаевна Басаргина отметила в своем заключении, что при жизни врожденный порок не был диагностирован. В процессе наблюдения за ребенком артериальное давление не измерялось, не было контроля ЭКГ и консультации кардиолога.
 Наша комиссия пришла к выводу, что смерть ребенка, госпитализированного в терминальном состоянии, наступила от прогрессирующей сердечно-сосудистой недостаточности с трансформацией в полиорганную недостаточность. Лечебно-диагностические мероприятия в НЦЗД были проведены ребенку в полном объеме.
– В этой истории меня удивляет одно: почему лечащего педиатра не встревожила пастозность (набухание) век у ребенка, – говорит Валентина Ивановна Тамбовцева. – Отеки век у ребенка такого возраста – один из ранних признаков недостаточности сердечно-сосудистой системы. У взрослых в таких случаях отекают ноги, у детей – появляется припухание вокруг глаз, а если ребенок спит на спине – припухлость вокруг крестца, у мальчиков – в области мошонки. Опытный педиатр обязан это знать назубок! Если бы девочка попала к кардиологам и кардиохирургам в октябре 2007 года, она бы не умерла. А ничего этого сделано не было.
На съездах кардиологов, продолжает Валентина Ивановна, мы не первый год требуем, чтобы новорожденному тут же проводили ультразвуковое исследование, позволяющее выявить порок сердца. По такой кардиограмме можно увидеть перегрузку левого желудочка или, по крайней мере, заподозрить ее. Но государство считает, что такая процедура ему дорого обойдется. Так что пусть родители примут мой добрый совет. Будьте внимательны. При первом же подозрении на неблагополучие со здоровьем ребенка обращайтесь к педиатру и без стеснения требуйте проведения необходимых дополнительных исследований: ЭКГ и эхокардиограммы, измерения артериального давления на руках и ножках, консультации кардиологов и кардиохирургов…
В письме, адресованном руководству клиники «Мать и дитя», мы задали несколько вопросов: почему к ребенку, находившемуся в Перинатальном центре, не был приглашен кардиохирург; почему его не перевезли в кардиологический центр; обсуждался ли этот случай с педиатрами клиники, и какие при этом были сделаны выводы…
С ответами там не спешили

«Ждите ответа…»

Я созвонилась с Алексеем Георгиевичем Андерсоном. И хоть прошло немало времени, и больных у него предостаточно, он вспомнил, что ему звонили из НИИ педиатрии по поводу девочки с перикардитом. Врачи обсуждали с ним данные исследований по телефону. Андерсон тогда был на дежурстве, пообещал приехать после его окончания. Но когда освободился на следующий день, позвонили из НИИ педиатрии и сказали: девочка умерла.
Узнав, что он должен был приехать к девочке 26 января в десять утра, Андерсон удивился, поскольку обещал быть после дежурства, а в выходные они у него заканчиваются не раньше 12 часов дня, а то и позже. И еще. Когда я в разговоре с Андерсоном назвала его профессором, он сразу меня поправил: «Я не профессор, я кандидат медицинских наук».
Памятуя об упреке патологоанатома Тапалаева в адрес лечащего педиатра, мол, проглядела коарктацию аорты, я обратилась за консультацией к знакомому кардиохирургу. Тот выступил в защиту Щербаковой.
– Непонятно, почему кивают на коарктацию. Сужение аорты, а оно к тому же было небольшое, не могло стать причиной смерти ребенка. С коарктацией люди живут до 60 лет. Упрекать педиатра в том, что она ее не диагностировала, я бы не стал. Коарктации аорты не бывает без клиники. Порок сердца дает определенные симптомы: тут и шумы в сердце, и бледность кожных покровов, тяжелое дыхание, плохой аппетит, усиленное потоотделение. Но, насколько мне известно, ничего этого у девочки не наблюдалось. ОРВИ вызвало осложнение в виде перикардита. Дети в таких случаях умирают за сутки. Такое бывает…
Только вот вирусов в тканях, как уже упоминал отец Шурочки, обнаружено не было…
Наконец, удалось связаться и с Мариной Владимировной Щербаковой, возглавляющей сегодня в Перинатальном медицинском центре детское клинико-диагностическое отделение.
– Я до сих пор не могу спокойно вспоминать о девочке. Работая долго с ребенком, привыкаешь к нему, как к своему. Для меня ее смерть была большим ударом, от которого я вряд ли оправлюсь…
В Перинатальном медицинском центре девочку не оставили потому, что здесь нет специализированного кардиологического отделения. А реанимация предназначена только для новорожденных с патологией.
Перевести ребенка в Бакулевский центр было невозможно. Экстренных больных они не принимают. В этот центр попадают только после консультации их специалистов, только по их направлению.
В НИИ педиатрии девочку отправили потому, что там существует и кардиологическое отделение, и реанимация широкого профиля.
Когда девочку осматривали заместитель главного врача нашего центра, заведующая реанимацией и я, ее состояние не было крайне тяжелым. Поэтому я и сказала родителям, что в реанимацию ее переводят для перестраховки.
С профессором Андерсоном договаривалась заместитель главного врача Центра. Утром я узнала о том, что он приедет только к 15 часам, от Майи Джамаловны Бакрадзе.
Этот ужасный случай коллегиально разбирался в клинике «Мать и дитя». Был доскональный разбор всех действий врача. Вины педиатра на догоспитальном этапе не установили…
Нижельские врачам уже не верят.
– Пусть Щербакова не смогла вовремя поставить правильный диагноз. Но потом, когда это стало известно, и она и клиника должны были сделать все, что возможно, для спасения ребенка. Но ничего сделано не было, – говорит Ирина. – Мало того, нам откровенно лгали и о «высоких договоренностях», и о «профессоре», и о том, что «ничего страшного». Если по какой-то причине не могли пригласить к ребенку кардиохирурга, следовало бы честно сказать об этом, и мы нашли бы возможность привезти самого лучшего специалиста.
Погиб наш ребенок, наша красавица-доченька, застрахованная в одной из самых дорогих клиник Москвы. Виной тому бездействие врачей или же врачебные ошибки, мы вряд ли когда узнаем. Пусть это останется на совести тех, кому мы безгранично доверяли и кто загубил нашего ребенка.
Искалечена жизнь нашей семьи, не дай бог никому пережить то, что переживаем мы. Наблюдение у «лучших» и самых дорогих врачей не дает никаких гарантий. Все надо контролировать самим, уж теперь мы это точно знаем. И пусть наш страшный опыт хоть кому-то принесет пользу…
Трагедия семьи Нижельских заставляет задуматься: если такое возможно в продвинутой в медицинском отношении столице, что же творится в регионах? И главное. О порядках, которым все мы, родители, вынуждены подчиняться. В каком цивилизованном государстве с высокоразвитой медициной родителям не позволено находиться рядом с собственным ребенком в реанимации? Или хотя бы наблюдать за всем, что с ним происходит, через стекло? Где еще принято врать близким и самому пациенту о его состоянии и о том, какие медицинские манипуляции ему необходимы, дабы «успокоить», а на самом деле, чтобы избежать тяжелого бремени объяснений с родственниками (что является частью профессиональной подготовки врачей за рубежом, да и просто врачебной этики).
На эти вопросы, к сожалению, ответы однозначные. И в этих, на первый взгляд, второстепенных деталях, а не только в низких зарплатах врачей или в нехватке дорогого оборудования – отражение истинного уровня российского здравоохранения и общей культуры нашего общества.
На момент подписания номера ответа из клиники мы не получили. Два дня меня уверяли, что письмом поручено заниматься заведующей детским отделением, которая мне перезвонит. На пятый день выяснилось, что заведующая ушла в отпуск. В ответ на настойчивые просьбы соединить меня с теми, кому передали наше письмо, в очередной раз было обещано: «Ждите, вам позвонят»…