Оппозиция: тест на геноцид

Власть и оппозиция схожи в одном – ни те, ни другие не желают обсуждать главную проблему недавней отечественной истории

За прошедший год число участников протестных акций в России стабильно снижалось, азарта в них становилось все меньше. Притом «Марш против подлецов» 13 января показал, что протестный потенциал никуда не делся, но выйти на улицы люди готовы только в самом крайнем, вопиющем случае, каким стал «антимагнитский закон». Такое развитие событий вызывает разные эмоции: кто-то опечален, другие рады.

Опечаленные пытаются понять – почему так произошло? Лозунги не те? Лидеры приелись? Мешала хорошая погода, все разъезжались на дачи? Или плохая? Возможно, тем, кто ищет ответ, пригодится недавний отечественный опыт.

Одна из самых массовых (триста тысяч человек) за последние десятилетия протестных акций состоялась в Москве двадцать два года назад, в январе 1991-го. Тогда вывести людей на улицы с экономическими претензиями было раз плюнуть, время было такое – социалистическая экономика умерла, рыночную еще даже не зачали, угроза голода не казалась фантастической. Но вышли эти триста тысяч под лозунгом «Свободу Литве!».

Понятно, что это был повод для того, чтобы высказать советской власти все, что к тому моменту к ней у очень многих накопилось. И все-таки именно применение военной силы в Вильнюсе зимой 1991-го стало спусковым крючком для одного из самых многочисленных антиправительственных выступлений в СССР и Российской Федерации. Почему?

Здесь нет больших секретов. Во-первых, в истории любой страны наступают такие моменты, когда люди понимают (или ощущают), что никакие их проблемы – бытовые или эстетические – не могут быть решены в условиях несвободы. И любая угроза свободе – своей или соседской, неважно – воспринимается очень болезненно. Во-вторых, все крупные общественные сдвиги всегда и везде начинаются с переосмысления собственной недавней истории.

Двадцать два года назад оба эти обстоятельства сошлись в одной точке. Вильнюсские события 1991-го были восприняты как попытка остановить перестройку, так много тогда всем обещавшую. А пакт Молотова–Риббентропа и советская оккупация Прибалтики в 1940-м служили в 1991-м необсуждаемым доказательством преступного характера антинародного режима – того, предыдущего.

Чего не хватает сейчас для того, чтобы вновь увидеть на московских площадях сотни тысяч людей?

Общей потребности в свободе? Непохоже, потому что в этом случае не было бы ни Болотной, ни Сахарова с их массовостью и драйвом. Переосмысления собственной недавней истории? Кажется, да.

Но это занятие – переоценка важных событий, произошедших при жизни одного поколения, – на первом этапе не может быть массовым. Как рыба тухнет с головы, так и освежение общественной атмосферы начинается с интеллектуалов.

И процесс этот уже идет, судя по тому, какой ожесточенной вдруг стала давняя и до сих пор шедшая вяло дискуссия между теми, кто хочет называться одновременно либералами и приличными людьми.

Никакие вы не либералы, а вульгарные самозванцы, жирующие на своей демагогии и своем холуйстве. На самом деле вы – последняя подпорка путинской системы, без которой она давно бы уже сгнила. Так выглядит позиция одной из сторон в этом споре.

Да, мы сотрудничаем с властью, которая нам тоже несимпатична, но делаем это не ради собственного блага, а потому, что осознаем свою ответственность перед обществом и государством, которая выше сиюминутной политической конъюнктуры. Так утверждают другие.

Ничего экзотического в этой дискуссии между «чистоплюями» и «коллаборационистами» нет, она составляет обязательную программу при любом авторитарном режиме. Поэтому в ХХ веке в России было всего три коротких отрезка, когда она становилась неактуальной – с февраля по ноябрь 1917-го, с конца 1950-х до середины 1960-х, и с середины 1980-х до какого-то момента в 1990-е.

Нам, конечно, интересен последний этап, так много определивший в нашем нынешнем положении. Точнее, его окончание: где же наступила точка невозврата? Когда для кого-то из тех, кто хочет называться приличным человеком либеральных взглядов, стала непереносимой мысль о сотрудничестве с этим государством? На чем они принципиально разошлись с теми, кто этого ощущения счастливо избежал, и как это противоречие можно разрешить?
Это, по сути, один вопрос. И на него нет коллективного ответа, тут каждый за себя. Мне, например, он кажется простым.
Чечня.

Список претендентов на звание рубежного события 1990-х недлинный и ни для кого не секрет: события осени 1993-го; первая война в Чечне; залоговые аукционы и выборы 1996-го; вторая война в Чечне. Пожалуй, все, дальше – настоящее.

В драке за власть, которая развернулась в Москве осенью 1993-го, хороши были все: и побежденные, первыми пролившие кровь, и победители, с наслаждением этим воспользовавшиеся. Первой чеченской войной президент Ельцин расплатился с поддержавшими его в 1993-м генералами, рассчитывая заодно скорой победой над сепаратистами вернуть себе популярность. Цена представлялась приемлемой

Но оказалась не окончательной. Скорая победа превратилась в унизительное поражение, речь зашла о спасении многих шкур, и все последующее стало неизбежным и безальтернативным: мошеннические выборы 1996-го и залоговые аукционы, взрывы домов и вторая чеченская война, дальше – путинское настоящее.

Если верно, что Чечня – главное российское событие последних двадцати лет, если солидарное отношение к ней может стать точкой вожделенной консолидации оппозиционных рядов, то в чем, казалось бы, проблема? Мало ведь найдется людей, которые заботятся о своей репутации и одновременно готовы вслух сказать: да хрен с ней, с этой Чечней, есть дела поважнее.

Проблема, как выясняется, есть.

Как назвать то, что происходило в Чечне начиная с 1994-го? Восстановление конституционного порядка ошибочными, к сожалению, методами? Борьба с сепаратизмом с применением, увы, избыточной силы? Ликвидация гнезда международного терроризма, повлекшая за собой неизбежные жертвы, о которых мы, конечно, скорбим? Это один взгляд на вещи.

Есть и другой. То, что происходило и происходит в Чечне с 1994-го, есть продолжение того, что началось раньше – в 1944-м. Если бы не сталинская депортация, погубившая половину населения Чечни, не было бы импульсивного всплеска чеченского свободолюбия в сентябре 1991-го, не было бы и аморального его подавления. Но оно было. И если при большом желании первую чеченскую войну (50 000 погибших, по самым приблизительным оценкам) можно объяснить небогатым интеллектуальным потенциалом президента Ельцина и его советчиков, плохим знанием исторических и местных реалий, то что делать со второй войной (еще приблизительно 30 000 трупов)? И разве тогда все произошедшее с чеченцами за последние 68 лет не описывается термином «геноцид»?

Дело не в словах и терминах. Два разных способа описания судьбы чеченцев в СССР и правопреемнице его, Российской Федерации, – это нечто гораздо большее, чем две версии недавних исторических событий. Если две чеченские войны – это ошибка, пусть даже трагическая, это одно. Геноцид – это совсем другое, такое, что нельзя оставлять без последствий, моральных, для начала.

Как отнестись к человеку, который способен произнести такой примерно текст: да, по отношению к евреям Гитлер, конечно, был неправ, но ведь как при нем укрепилась экономика, какие пролегли дороги, как, наконец, преобразилась немецкая армия? Нет впечатления, что ответ на этот вопрос требует долгого обсуждения.

А если заменить слово «евреи» на «чеченцы»? Геноцид ведь понятие универсальное, значит, не может еврейская жизнь весить больше чеченской.
На этот вопрос ответ находится не так легко, как на задачу с Гитлером, евреями, и возрождением немецкой армии и экономики. Понятно, почему: многие действующие лица чеченских событий живы. И если все происходившее и происходящее с чеченцами признать геноцидом, отношение ко многим из этих живых придется менять, многим репутациям – вполне сейчас приемлемым – придет конец.

Речь не о тех, кто пытал и убивал, с ними разговор простой. Предмет обсуждения – те, кто не то чтобы оправдывал две чеченские войны и события, ими спровоцированные, но называл их простительной ошибкой и допустимой ценой, уплаченной за продолжение реформ. Такие есть и среди «коллаборационистов», и среди «чистоплюев».

Ясно, что это трудная дилемма: на кону уже не абстрактное отрицание режима, а разрыв с конкретными людьми – коллегами, приятелями, собутыльниками, работодателями, наконец.

И очевидно, что никто пока решать ее не готов: ни на одном протестном митинге последнего времени слово «Чечня» с трибуны не звучало вообще. Не было его и на плакатах демонстрантов, всего один человек был замечен с рукописным текстом «Так был ли в России гексоген?», имеющим хотя бы косвенное отношение к чеченской теме.

Но решать проблему придется. Потому что, если люди, желающие называться приличными и либеральными, продолжат выяснять отношения, не определив для себя и не называя вслух главную причину своих расхождений – тогда с тем режимом, который им всем в разной мере несимпатичен, еще долгое время ничего страшного происходить не будет. А если эти люди начнут разговаривать друг с другом по существу, то непонятно, как им удастся избежать темы Чечни.

А впрочем, можно на эту дилемму закрыть глаза. Но тогда не надо иллюзий: в этом случае менять положение дел в стране начнут совсем другие люди, у которых уже накопились и скоро еще добавятся совсем другие претензии к режиму, которым что Путин, что его приличные и либеральные оппоненты – примерно в одну цену. Что станет тогда с последними? Им никто не позавидует, но и жалеть никто не будет. Как чеченцев сейчас.

Точка зрения авторов материалов не обязательно разделяется редакцией.