Штрафные души

Разведка боем. Штрафная рота идет в атаку без маскхалатов

Этот приказ № 227 от 28 июля 1942 года товарищ Сталин написал собственноручно. Номер быстро забыли, потому что на фронте приказ назвали по-другому – «Ни шагу назад!». Историки до сих пор дают этому документу противоречивые оценки. Одни говорят, что он помог укрепить дисциплину, остановить отступление Красной Армии и покончить с пораженческими настроениями на передовой и в тылу. Другие считают, что это была первая попытка политической реабилитации «врагов народа» – им предоставили возможность досрочного освобождения. Правда, с условием: вину перед Родиной требовалось искупить кровью.

ПЯТЬ ЛЕТ – ЗА ЛЮБОВЬ

Ей было двадцать три года, когда, деликатно постучав в дверь их тесной комнатки в коммуналке, какие-то незнакомые мужчины в одинаковых шляпах попросили выйти в коридор ее мужа, инженера чулочной фабрики.

– Мы сейчас его привезем, – вежливо улыбаясь, пообещал ей один из них. – Надо кое-какие документы подписать.

Тимка – так она звала мужа – стал торопливо складывать в узелок белье, папиросы, но его остановили: зачем, мол? Мы же сказали, что привезем. А он, словно предчувствуя что-то нехорошее, подошел к ней и крепко прижал к себе.

– Я вернусь, – сказал он, а ей почему-то послышалось другое: «Береги дочку». И острая тревога стала сверлить сердце. Почему-то пожалела, что оставила трехлетнюю Виолетту до конца лета у родителей в Минске. Какие-то документы… Может, свидетельство на изобретение? Тимка ночами чертил, придумывал какое-то приспособление к станку, чтобы рисунок вышивать на чулках. Неужели приняли? Нет, тут что-то другое… На фабрике каждый день кого-то недосчитывались. Почти все руководство «Красного знамени» сидело в «Крестах». Директора и главного инженера обвиняли в измене Родине. Но она знала, что Тимку не тронут. Он горячо любил советскую власть и даже в письмах к ней, еще в техникуме, агитировал за классовую борьбу и пролетарский интернационализм. И только в самом конце вспоминал, что пишет любимой девушке: «Целую, твой Тимофей».

Он не вернулся ни утром, ни через день. Тогда она понесла в «Кресты» узелок с продуктами и сменой белья. Его почему-то отказались принимать. Она ходила в тюрьму каждый день – утром, перед работой, и вечером. Наматывала круги вокруг мрачного здания с подслеповатыми, зарешеченными окошками и ждала – может, Тимка ее увидит, позовет или что-нибудь сбросит, какую-нибудь записку. Так прошел месяц, второй, третий. Наступила осень, начались затяжные ленинградские дожди, и она вспомнила, что у нее нет ни ботиков, ни калош, что трехлетней Виолетте тоже надо покупать обувку, да привезти ее из Минска не на что. Сосед посоветовал девочку не привозить – в ясли при фабрике ее оформлять отказались, а дома сидеть с ребенком некому.

– Уезжала бы ты, Нила, отсюда, – сказал он ей вчера. – У тебя же дочка есть, ей расти надо.

– Как я уеду? А Тимка? Его должны скоро выпустить. Может, к ноябрьским. Он подпишет там какие-то документы, и его отпустят.

Тимку не выпустили. А когда Невский залепило серым, как свалявшаяся пряжа, снегом, в дверь комнаты снова деликатно постучали.

– Мы привезли для вас хорошие новости. Собирайтесь, поедете на свидание с мужем. – На пороге стояли люди в штатском и почему-то, несмотря на мороз и снег, в шляпах.

– А на фабрику? – забеспокоилась она. – Мне через два часа на смену.

– Так вот вместе с мужем и пойдете, – улыбнулся один из них.

Уникальный архивный документ – список штрафников, подлежащих освобождению как искупившие вину кровью. В последней графе командир роты пометил: «Мотив освобождения – убит в бою»

Она радостно заметалась по комнате, чтобы одеться понаряднее. Пока крутилась перед зеркалом, кольнула мысль: а вдруг обманут? Глянула в окно, но там вместо «черного ворона», на котором увезли Тимку, стоял роскошный «паккард». От сердца сразу отлегло, и стало так весело, что она даже не успела задуматься, почему сосед сунул ей в руки подушку и наволочку с теплой одеждой

Только когда за ней гулко хлопнула дверь камеры, ей все стало ясно. На Нилу смотрели сорок пар настороженных и печальных глаз, молодых и не очень. Дышать было нечем, с нар свисало какое-то тряпье, и одна из женщин, уже совсем пожилая, в полной тишине произнесла фразу, которую помнит Нила до сих пор:

– Ты только не плачь, девочка. У тебя еще целая жизнь впереди…

…Мы пьем чай на кухне, а она пытается заплакать, но у нее не получается. Слезы выплакала еще тогда, в тридцать седьмом, в плоскую подушку, подаренную соседом, которую таскала с собой из одного лагеря в другой, из Сегежи в Мордовию, из Мордовии в КарЛаг, что в Казахстане, пока ткань подушки не расползлась по ниточкам. Она не знала, что с мужем, что с дочкой, – началась война, тоска разрывала сердце, а фронт гнал женскую зону на Восток. Каждый день ее вызывали к следователю, раздевали, нагишом ставили в угол и били железной линейкой по ногам: «Признайся, что твой муж враг народа!.. Признайся, и мы тебя сразу отпустим!..»

– Он меня бьет, а я плачу и говорю, что Тимка не может быть врагом, потому что любит советскую власть. – Неонила Дмитриевна смотрит сквозь меня в свое прошлое и говорит, что другой следователь, который постарше был, ее, наоборот, жалел. – Подпиши, говорит, протокол, я тебе пирожных принесу. Не плачь, говорит, девочка, сейчас всем плохо, просто время такое.

– А за что же вас посадили, Неонила Дмитриевна, если допросы несколько лет продолжались?

– Я когда следователю этот вопрос задала, он удивился. У вас, говорит, муж враг народа, а вы ему передачки каждый день носили. Так ведь я же люблю его, говорю я следователю. А он мне – так вот за любовь эту и сидеть будете. Пять лет без права переписки.

Она отсидела не пять, а десять. В сорок втором, когда подошел срок, ей выдали справку об освобождении, а из лагеря не выпустили. Фронту требовались рабочие руки. Она научилась вышивать крестиком и гладью, копать, носить кирпичи, мешать раствор, ходить строем. Она жила в бараке рядом с женой Тухачевского, Юлей, которая тоже плакала ночами в подушку…

Домой Неонила Дмитриевна вернулась после войны, в сорок шестом. Ее родителям удалось спасти девочку от голода во время оккупации. Немцы никого не тронули, кроме евреев. Виолетта, которую бабушка теперь звала Аллочкой, вытянулась, ей было уже одиннадцать, и мамку свою она не узнала. Вот так, вдвоем, они и стали жить. Через три года дочери предложили вступить в комсомол, но мать категорически запретила: не надо, сказала, еще спросят, где твой отец, а тебе и сказать нечего.

Теперь пришло время плакать девочке. Ей так хотелось стать комсомолкой! Потом, уже в институте, вызвали в деканат и стали спрашивать: где отец, почему не призналась при поступлении, что он враг народа? Хотели исключить и, наверное, исключили бы, если бы не смерть Сталина. Наступила хрущевская «оттепель», и скоро матери из Верховного Суда прислали справки о реабилитации: сначала мужа, потом ее. А через год пришел почтовый перевод с фабрики – государство выплатило задним числом зарплату за два месяца после ареста каждого. Так Неонила Дмитриевна узнала, что руководство фабрики уволило ее за прогул в тот самый день, когда за ней пришли двое в шляпах.

А потом стали возвращаться из Сибири, с поселений. И через десять, и через двадцать лет…

И вдруг подруги в праздничном номере газеты «Неделя» (было такое приложение к «Известиям») на снимке, посвященном параду на Красной площади 7 ноября 1941 года, разглядели в первой шеренге бойцов Тимку – в шинели, с портупеей, кобурой и двумя кубарями в петлицах.

Она глянула на фото и ахнула… Вылитый Тимка! Такой же кудрявый чуб из-под шапки, курносый нос, строгий взгляд… Она тут же написала редактору «Недели». Молила Бога, чтобы корреспондент по фамилии Гурария, который снял ее мужа во время парада сорок первого года, был цел, ведь он мог погибнуть во время войны.

Ответ пришел не сразу. Откликнулся сам Семен Гурария. Он писал, что не помнит, как звали красноармейца, да и не спрашивал тогда, как кого зовут, – отщелкал пленку и передал в редакцию. Она сильно расстроилась. Кто-то посоветовал отправить письмо в Центральный архив Министерства обороны, в подмосковный Подольск. Через несколько месяцев пришел ответ: «Ваш муж, лейтенант Короткевич Тимофей Леонтьевич, командир взвода такого-то полка, пропал без вести 21 ноября 1941 года под Москвой…»

Неонила Короткевич с портретом мужа

Значит, Тимка действительно участвовал в параде. Но как же он, «враг народа», мог стать лейтенантом и командиром взвода? Кто мог снять с него обвинения, если политическая реабилитация началась только в пятьдесят шестом году? Почему никому не сообщил, что его выпустили на свободу? Неонила Дмитриевна стала писать в различные архивы, но отовсюду поступали стандартные ответы: «Данными не располагаем…»

Р.S. Нам удалось выяснить, что командир взвода 487-го стрелкового полка 143-й стрелковой дивизии лейтенант Короткевич Тимофей Леонтьевич действительно существовал и, если верить архивным данным, пропал без вести не в ноябре 1941 года под Москвой, а в марте 1942 года в Орловской области, где его полк в течение трех месяцев занимал рубеж по реке Фошня.

В учетно-послужной карте на этого офицера в Центральном архиве Министерства обороны, кроме фамилии, имени и отчества, нет никаких данных. Навсегда останется загадкой, почему лейтенант Короткевич не сообщил родственникам о том, как получил свободу в обмен на шанс пасть на поле боя за Родину.

ОБРЕЧЕННЫЕ НА ПОДВИГ

Штрафные батальоны состояли как бы из двух частей. Постоянный, кадровый состав включал в себя офицеров штаба и ротных командиров. Переменный – это все остальные, которых военный трибунал отправил в штрафбат искупать вину кровью. Месяц службы в штрафбате для кадровых офицеров засчитывался за шесть. После каждого наступления в штрафных частях, кроме постоянного состава, фактически никого не оставалось. В отличие от строевых частей, где комбат обязан был личным примером увлечь подчиненных в атаку, штрафники нередко шли на врага сами. Молча, без криков «за Родину» и уж тем более «за Сталина». Никто не бежал впереди них с наганом на ремешке, как это часто показывали во фронтовой хронике. Потому что у командиров штрафных частей никакой вины перед Родиной не было и проливать кровь зря им не хотелось. А может, попросту боялись получить пулю в спину? По всем фронтам ходили легенды, что особо ретивые начальники, особенно из тех, кто не нюхал пороху, но зато изрядно поиздевался над штрафниками, погибали в первом же бою.

Аркадий Кирюшин был начальником штаба штрафбата, командира которого при каждом наступлении поражала непонятная болезнь.

– Как в атаку идти, наш комбат в лазарет ложится с каким-то приступом.

– Трусил, что ли?

– Ну как вам сказать? – Кирюшин пытается подобрать верное слово. – Удалялся в сторону…

Сам Кирюшин ходил в атаку вместе со штрафниками. Не боялся подставлять им спину. Хотя, по логике, как раз ему-то и не следовало подставляться. Он по совместительству был членом военного трибунала, и зачастую от его подписи зависело, куда попадет осужденный: в штрафную роту, где можно уже на следующий день сложить голову, или в строевую часть, где вероятность гибели хоть и сохранялась, но была не так высока.

Аркадий Васильевич знал, что в штрафные части многие попадали по глупости. Поэтому, получая списки, из сотен фамилий выуживал тех, кто, на его взгляд, не заслуживал наказания. Первым, кого он пожалел, стал молодой солдатик Витя Заболотный. Получив повестку, он не явился к назначенному часу в военкомат, потому что всю ночь прощался с любимой девушкой и проспал. Его осудили за «измену Родине» и отправили в штрафную роту. Если бы не Кирюшин, необстрелянный и необученный солдатик сгинул бы в первом же бою. Аркадий Васильевич решил сделать его своим адъютантом.

Пожалел Кирюшин и профессора из Владивостока, по фамилии Берг, который ставил опыты на водорослях из Японского моря, а его за это обвинили в пособничестве вражеским силам. Хорошо запомнил летчика, который провинился лишь в том, что закурил в кабине своего истребителя после объявления тревоги. Это сейчас Кирюшин может признаться, как тайком брал на себя роль последней судебной инстанции. А по тем временам он совершал должностное преступление, и его самого могли поставить к стенке.

– Помню, стоит в строю солдатик, а у него на груди блестит орден Боевого Красного знамени. Спрашиваю: что это у тебя? А он орден рукой закрыл, смотрит на меня с мольбой, говорит – я за него кровь проливал… Летчиком был. А по приказу № 227 все штрафники обязаны были ордена свои сдавать. Я его успокаиваю – мол, носи свой орден.

Передний участок фронта нужно было удерживать любой ценой. И Кирюшин договаривался с комбатом, чтобы ни профессора с Дальнего Востока, ни летчика с орденом в разведку не посылали, а ставили в группу прикрытия. Так больше было шансов сберечь их.

Тимофей Короткевич – на фото из газеты «Неделя»

Два года Кирюшин провоевал в штрафбате. Тысячи раз мог остаться на поле боя, но поймал свою пулю, когда Победа была уже рядом.

Где воевал его штрафбат и остался ли кто в живых, Аркадий Васильевич так и не знает. Вся информация по штрафным частям долгие годы была засекречена, справок не давали даже близким родственникам. А ему очень хотелось бы узнать, как сложилась судьба Вити Заболотного. Единственное, что помнит Кирюшин, – адъютант его родом был из Нижегородской области.

На лацкане пиджака старший лейтенант Кирюшин носит только орден Отечественной войны. Остальные награды никогда не надевает. Считает, что должны были достаться они не ему, а его штрафникам. Тем, кто своими телами мостил дорогу войскам, освобождавшим города, кто ценой жизни расчищал проходы в минных полях, ложился на амбразуры пулеметных точек. Ради единственной строчки в справке военного трибунала – «вину перед Родиной искупил».

«ГОЛУБУШКА МОЯ…»

У каждого из них был свой штрафбат. И у каждого о штрафбате остались свои воспоминания, свои памятки. У кого штык, у кого страшный синюшный шрам над лопаткой. У Ивана Петровича Горина – офицерская шинель, которую он, вопреки уставу, сшил на заказ у польского портного в Познани и за которую несколько раз отсидел на «губе». Он и сейчас в ней ходит, пока на даче живет, – и в сад, и в огород, и на крылечке посидеть, покурить. Ласково, нежно так с ней разговаривает: голубушка, говорит, моя, родная…

Горин попал в штрафную роту из ковровской пересылки, где дожидался отправки в лагерь за мошенничество. В голодное военное время надо было как-то выживать самому и кормить своего учителя, художника Юрия Куликова, вернувшегося с фронта с простреленными легкими. Пришлось заняться подделкой хлебных карточек. В сорок четвертом Ивана арестовали. Быстрое следствие, суд, приговор. Горину, с учетом предыдущей судимости, оставшейся от бесшабашной детдомовской юности, дали пять лет.

– Я попросил заменить мне срок штрафным батальоном, – вспоминает Иван Петрович. – Заменили. И из Владимира отвезли в леса под городом. Там, за тремя рядами колючей проволоки, располагался запасной штрафной батальон. Довольно большой. И во всей моей штрафной биографии вот этот запасной штрафбат был самым страшным…

Осужденный Горин именовался теперь «рядовой Горин». Однако от этой формальности положение ничуть не улучшилось – все та же серая, бесправная скотинка, не достойная человеческого обращения. Носили рваную одежду, спали на нарах, крытых соломой. В день давали по двести граммов хлеба и миску баланды.

– Страшно было, когда тебя утром, истощенного, раздетого, кладут в снег, ты занимаешься гимнастикой, потом по-пластунски ползешь, белье на тебе замерзает.

Некоторые не выдерживали, бросались на проволоку, пытались бежать. Ни один так и не смог уйти. Догоняли со специально натасканными собаками. Здоровые, как телята, они легко сбивали с ног, прокусывали ватники до кости. Тех, кого приводили обратно, расстреливали перед строем.

Рядовой Горин изо всех сил рвался на фронт, а его задержали на пять месяцев. Как-то выстроили всех в шеренгу, спросили, кто умеет рисовать. Он шагнул вперед. Ему привезли картон, холсты, краски, и пока остальные штрафники ползали по ледяному плацу, он в теплой каптерке копировал Шишкина и Перова. У энкавэдэшного начальства особой популярностью пользовались «Мишки в лесу» и «Охотники на привале».

– Долго не хотели отпускать, потом я уже стал настаивать – собственно, так и война кончится, и мне придется ехать в эти лагеря и отсиживать там пять лет?!

На фронте штрафников переодели в полушубки, дали шапки, варежки, котелки, фляжки – словом, все, что нужно пехотинцу. Оружия только не дали. И тогда им стало ясно, что это такое – штрафбат.

Искупать вину кровью отдельная 62-я штрафная рота в количестве трехсот шестидесяти человек отправилась в самое пекло, в прорыв.

Приговор военного трибунала приведен в исполнение. Так расстреливали паникеров

– Перед нами была поставлена задача войти в коридор между немцами и расширить его. Тебя поливают огнем и справа, и слева. А назад – останавливают свои, заградотряд. А район был очень укрепленным. Мы заняли один дом – его ни один снаряд не брал, немцы построили. Нам не разрешили применять артиллерию, авиацию. Брать живой силой. Хотели сохранить подземные заводы, там их много было настроено

Вооружили живую силу, брошенную на укрепрайон, карабинами. Правда, патронов дали не скупясь, полный вещмешок. И – вперед. Без огневой поддержки, без артподготовки, на ура. Пошли, не разбирая, кто зэк, а кто солдат, не деля шеренгу на политических и рецидивистов. Матерые уголовники дрались не хуже кадровых военных.

– Было часов пять утра. Прошли расстояние довольно большое. Где-то метров сто – двести. А потом огонь усилился. Там оказался очень укрепленный район смешанных войск. Немцы и власовцы. А поскольку власовцы знали, что все равно им конец один, они дрались как звери. Вползли мы в эту траншею. По нам открыли шквальный огонь. Справа, слева, спереди. Залегли. Я говорю: «Ребята, если мы будем так продолжать движение, нас всех тут так и оставят». И кричу: «В атаку!» Откуда это во мне взялось, никогда не кричал-то. Поднялись.

Идти можно было только вперед. Каждый знал: развернись они обратно, покосят из пулеметов свои. Возможно, заградотряды – мера оправданная. И, наверное, никто не вправе осуждать их – у них был один выбор: поменяться со штрафниками местами.

– Мы их не боялись. Просто о них не думали. Во-первых, потому, что не собирались отступать. Меня даже удивляло: штрафники – и хоть бы кто-нибудь удрал. Не было.

Смерть, казавшаяся наиболее логичным завершением той гиблой атаки, обошла его стороной, оставив в числе тех, кто искупил. Один из десяти. Тридцать два из трехсот шестидесяти. Все раненные.

– Я как-то сразу: хлоп! Даже не понял, что это такое. Заполз в воронку и в нейтралке остался, меня не захватили, думали, что убит. Видимо, долго пролежал. Очнулся, выглянул наружу, смотрю: впереди наши ребята. Бежит какой-то связной. Я кричу: «Братишка!» Он услышал. «Ты, мошенник? Да мы ж тебя списали!» Прибежали два бойца, взяли под руки, поволокли. Но не в тыл, а на передовую – до передка-то рядышком, а в тыл тащить… А места в доме уже нет. И сплошь лежат одни мертвецы. Ну и меня положили среди мертвых, куда ж деваться-то. Утром, чуть только начался рассвет, типичный такой звук снаряда на излете. И-и! И пробивает стену этого дома, разрывается на полу. Разбросало всех раненых, поубивало, покалечило. А много там было. Артиллеристы остались целы. И я с ними.

Повезло ему и в медсанбате. От потери крови почти терял сознание, хирург вытащил его карточку первой, выкрикнул имя. Он услышал и захрипел: «Вот он я, здесь…» Если бы он оказался хотя бы вторым, наверняка не дотянул бы до освобождения. Его подельник Колька Рогозин погиб в первые же секунды боя.

– Только сделали первый шаг, пуля угодила ему прямо посередке лба. И вот я жалею, что знаю, где он погиб, как погиб, а матери его не сообщил…

Вину Иван Петрович искупил дважды. Буквально через несколько минут после того, как в тело над левой лопаткой вошел осколок, руку разорвало пулей. Рука срослась, а пробитое легкое до сих пор может свободно дышать только на даче, где нет городского смога.

И еще. Один из его шрамов – от пули, выпущенной своими. Кто-то из штрафников хотел таким образом спасти ему жизнь, сберечь для будущего, чтобы стал он настоящим художником. Сегодня Иван Петрович – старший научный сотрудник ГосНИИреставрации.

127000, Москва, ул. Академика Королева, 12, комн. 364, т/факс 215-18-46,
программа «Забытый полк»