Свидание после смерти

Отец и сын у тюрьмы Торгау

18 апреля 1948 года в тюремном лазарете у заключенной немки Урсулы Гофман родился мальчик, которого она назвала Сашей. Его отец, советский солдат Владимир Брючковский, днем раньше был этапирован из Германии в СССР, приговоренный за связь со «шпионкой» к шести годам лишения свободы. Спустя полвека сын нашел своего отца. Наш корреспондент Елена СВЕТЛОВА встретилась с Александром Латоцки в Берлине.

Ад в жизни Урсулы Гофман начался февральским днем 1946 года. В то время она жила вместе со своей матерью в западной части Берлина. Однажды вечером, вернувшись домой, девушка застала леденящую душу картину: мать была мертва. Ее изнасиловали и задушили. Рядом с трупом спали сном пьяных два солдата в советской военной форме. Их не остановил даже возраст жертвы, которой было пятьдесят восемь лет.

Урсула бросилась в полицию заявить о преступлении. Если бы она могла знать, какие страшные последствия будет иметь для нее этот поступок… Увы, двадцатилетняя девушка не осознавала, что город продолжал жить по законам военного времени, что факт изнасилования и убийства немецкой женщины бросал тень на героический образ советского солдата-освободителя.

Прокуратура возбудила уголовное дело. А три недели спустя советская военная комендатура в Берлине затребовала все документы. Материалы уголовного дела пропали бесследно, в архивах сохранилась лишь отметка об их выдаче. А вскоре произошло то, что и должно было произойти: Урсулу арестовали, обвинив в шпионаже в пользу иностранной разведки. Следователи НКВД даже не удосужились уточнить, на какую спецслужбу работала юная немка. На допросах ломались многие, вот и Урсула признала свою «вину». Быстрый суд вынес приговор – пятнадцать лет лишения свободы. Двадцать плюс пятнадцать. В тридцать пять она выйдет на свободу. Если, конечно, выживет. Простая арифметика.

– Я помню себя примерно с трех лет, – рассказывает Алекс, – но эти воспоминания отрывочны. В детском доме нас иногда фотографировали, это всегда было радостным событием. Чисто вымытые, одетые во все новое, с мишкой или куклой в руках, мы позировали на фоне красивых обоев в цветочек. Потом одежда и игрушки отбирались до следующего раза. Спустя годы я встретил женщину, у которой была похожая фотография: тот же мишка, те же обои.

Матери были в тюрьме. Если они хорошо работали и выполняли план, им давали фотографии детей. Всего на два часа. Урсула Гофман за семь лет получила пять фотографий сына. Десять часов «свиданий». Мальчик знал, что у него есть мама. Иногда от нее приходили письма. Ему читали их вслух, но никогда не давали в руки. На долю ребенка выпало столько испытаний, что их с лихвой хватило бы не на одну взрослую жизнь.

В архивах сохранился документ о том, что заключенная Урсула Гофман родила здорового ребенка – мальчика. Сразу после родов мать с младенцем перевели в лагерь Заксенхаузен, одно из мест, где отбывал наказание так называемый спецконтингент – бывшие надзирательницы концлагерей, сотрудницы гестапо. Но такие составляли меньшинство, остальные несли свой крест по абсурдным обвинениям типа «распространение порочащих антисоветских измышлений», «склонность к государственной измене», «шпионаж», «саботаж» или «незаконный переход границы».

Матерей с грудными и малолетними детьми поместили в двух бараках на краю лагеря. Тридцать женщин и тридцать детей в возрасте от девяти месяцев до трех лет. Дети в лагерных списках не значились. У них не было свидетельств о рождении. Официально их не существовало. Значит, не было ни детского питания, ни пеленок, ни ползунков. Стакан разбавленного молока считался роскошью. Ящики из-под угля превращались в детские кроватки. Из одежды умерших тайно кроились детские вещи. Мокрые пеленки матери сушили на себе. Смерть косила людей.

В 1950 году Заксенхаузен, Бухенвальд и другие спецлагеря расформировали. Интернированных выпустили, психбольных поместили в больницы, а тех, у кого срок не закончился, перевели в исправительные заведения ГДР. Урсула Гофман с маленьким Сашей оказалась в Хоэнэке.

Безымянный детский «контингент» все больше беспокоил лагерное руководство. С маленькими узниками надо было что-то делать. Решение нашли простое и жестокое одновременно. 28 февраля к воротам лагеря подкатили микроавтобусы. Детей собрали якобы для медицинского обследования. Пока матери терпеливо ждали окончания «процедуры», малышей сажали в автобусы. В последний момент страшная новость со скоростью звука распространилась по лагерю. Но всякая попытка матерей к сопротивлению подавлялась в корне. Окрестности оглашались криком женщин, плачем младенцев. Дико лаяли собаки охранников. Некоторые матери успели передать узелки с застиранной детской одежонкой, в которую спрятали записки, наспех написанные углем или известкой. «Саша спал только у меня на руках. Пожалуйста, будьте добры к нему», – умоляла Урсула незнакомых людей, к которым мог попасть ее ребенок

Фрау Науман, старшую медсестру Лейпцигской больницы на Вальдштрассе, вызвали в городское управление полиции. Начальник управления сообщил, что в клинике надлежит незамедлительно подготовить детское отделение на двадцать-тридцать мест. Предупредив сестру о неразглашении секретных сведений, он добавил, что на помощь властей рассчитывать не стоит.

За двадцать четыре часа фрау Науман удалось раздобыть самое необходимое: пеленки, одеяла, бутылочки. Персонал спешно освободил этаж для маленьких пациентов. А вечером в сопровождении полицейского врача и двух женщин-полицейских прибыли первые десять детей. В застиранных одежках, в парусиновых самодельных тапочках, в чулочках с меткой «Заксенхаузен». «У детей нет ни имен, ни фамилий. Вести картотеку строжайше запрещено. Утечка сведений за пределы больницы исключается», – предупредили старшую сестру.

Утром начались проблемы. Продуктовые карточки «мертвым душам» не полагались. Фрау Науман нашла выход из положения: раздобыла жестяные номерки, которые старшим детям повесили на шею, а младенцам – на спинки кроваток. Номер, конечно, не фамилия, но и не пустое место. Безымянных пациентов поставили на довольствие и даже выдали талоны на получение обуви.

Урсула Гофман

Через несколько дней доставили очередной детский транспорт. Улучив момент, когда она осталась наедине с полицейским врачом, старшая медсестра еще раз попыталась узнать имена детей. «А если какой-нибудь ребенок умрет? – выдвинула последний аргумент. – Как я смогу его похоронить? Мне никто не даст разрешение!» Железная логика убедила врача, и он на час нарушил инструкции, отдав медсестре документы. Она успела переписать фамилии детей.

Несмотря на строжайшую секретность, слухи о странных детях просочились сквозь больничные стены. У ворот появлялись родственники детей.

Вскоре приняли решение отдать малышей их родным. Тех, о ком некому было позаботиться, отправили в приют. У детей по-прежнему отсутствовали свидетельства о рождении. Имелась только справка с указанием имени, фамилии и вымышленного места рождения. Всем записали город Лейпциг. Дети превратились в сирот.

Воспоминания той поры такие тяжелые и мрачные, что хранить их можно лишь под слоем светлых и нормальных впечатлений, в самом дальнем уголке компьютера по имени «память». Какие-то эпизоды погребены навсегда, какие-то периодически всплывают на поверхность.

– С 1950 по 1957 год я жил в четырех разных детских приютах, – говорит Алекс. – Все они располагались в Саксонии. Дети только начинали привыкать друг к другу, как следовало очередное расселение. Так убивали привязанности и воспоминания. Человек, которого в детстве не раз разлучали с друзьями, будет инстинктивно опасаться сильных привязанностей. Приютский опыт оказал влияние на всю мою жизнь. У меня широкая натура, но только не в том случае, если речь идет о еде. Терпеть не могу, когда жена или дочь «крадут» кусочек с моей тарелки. Пусть на столе полно еды, но тарелка – это мое.

Принципы педагогики в ГДР были достаточно жестокими. Алекс так и не смог забыть, как однажды ночью намочил постель и его наказали. Он стоял на мокрой простыне, с головой накрытый влажным одеялом, которое ему, маленькому, казалось непомерно тяжелым.

«Сирот» воспитывали в духе социализма. На стенах висели портреты Маркса, Энгельса и Ленина. И воспитанники все как один мечтали стать народными полицейскими. Но им не раз давали почувствовать, что они не такие, как все. Их не принимали в пионеры, потому что «дети политзаключенных не достойны этого звания».

В лагере Урсула заболела тяжелейшей формой туберкулеза. Ее самочувствие ухудшалось с каждым днем. Она думала, что никогда больше не увидит своего сына. В пятьдесят шестом ее помиловали – выпустили на волю по состоянию здоровья. Умирать.

Через несколько дней Урсуле удалось нелегально перебраться в Западный Берлин. Уже в фильтрационном лагере, куда попадали беженцы, она принялась за поиски своего Саши. Куда только не обращалась бедная женщина за помощью! И в Красный Крест, и в правительство ФРГ, писала письма Вильгельму Пику, тогдашнему руководителю ГДР. Все напрасно. Кто-то посоветовал Урсуле обратиться к группе юристов, которые могут помочь. Она отправилась к ним, надеясь на чудо. Идея созрела сразу: выкрасть мальчика по пути из школы и тайно перевезти его в Западный Берлин. «У вас есть свидетельство о рождении ребенка? – спросили Урсулу. – А как вы докажете, что это ваш сын?» Доказательств, кроме материнской любви, у бедной женщины не было. А чувства, как известно, к делу не подошьешь

Как удалось Урсуле добиться невозможного, не знает никто. Даже сыну она не выдала эту тайну, предпочтя унести ее с собой.

– Это произошло в январе 1957 года, – рассказывает Алекс. – Вдруг меня повели мыться. Я испугался, потому что в будние дни это не практиковалось. «Что я натворил?» – спросил воспитательницу. «Ничего, – ответила она, – ты поедешь домой!» Домой! На следующий день рано утром меня разбудили, выдали новый спортивный костюм и в сопровождении сотрудницы детдома отправили на вокзал. Целый день мы провели в дороге, а к вечеру прибыли в Берлин. К нам никто не подошел, и мы никого не искали. Сопровождающая не знала, кто меня заберет. Вокзал постепенно пустел. В конце концов на перроне остались трое: мы и старая женщина. Неужели это моя мама? «Подойди к ней, – подтолкнула меня сотрудница детского дома, – может быть, это твоя мать?» Мы приблизились к старушке, и она тихо спросила: «Ты маленький Саша? Я твоя тетя Эрна». Меня передали этой незнакомой женщине без всяких документов.

Потом он узнал, что мать просто не отважилась приехать за ним в Восточный Берлин, опасаясь, что ее схватят и посадят за нелегальный переход границы. До самой последней минуты Урсула не верила в то, что ей вернут, наконец, ребенка. Она наняла женщину за пятьдесят западных марок – огромные по тем временам деньги.

В полночь они прибыли в Западный Берлин. Мальчик так устал в этой бесконечной дороге, что мечтал только об одном – оказаться дома. Хотя в свои девять лет он не знал, что такое родной дом.

На очередном вокзале им предстояло спуститься по лестнице, чтобы выйти в город. Внизу стояла маленькая женщина в кожаном пальто. Она была похожа на Дюймовочку – всего 147 сантиметров. Он никогда не видел, чтобы люди с такой бешеной скоростью летели вверх по лестнице.

Таким Урсула видела сына только на фотографиях

Ребенок, у которого не было матери, которого не любили и не ласкали, похож на дикого зверька. Его можно приручить, но для этого нужны любовь, время и терпение. У Урсулы было и то, и другое, и третье, но первые недели оказались трудным испытанием для обоих.

– Я должен был привыкнуть к ней, – помолчав, вздыхает Алекс. – Какой-то период нас разделяла дистанция, которая всегда существует между ребенком и взрослым. Я относился к ней с уважением и обращался на «вы». Это причиняло ей боль, но я ничего не мог с собой поделать. Через пару недель все наладилось.

О прошлом Урсула не любила вспоминать. Она рассказывала очень мало о том, что ей пришлось пережить. А когда сын задавал вопросы, умела найти такой ответ, который вполне удовлетворял ребенка. Как-то она призналась, что его отец был русским охранником, а потом добавила: «Его приговорили к смертной казни». С этого дня отец был для него мертв.

Перед сном она пела сыну русские колыбельные и «Стеньку Разина». А когда в Берлин на гастроли приехал ансамбль «Донские казаки», Урсула побежала за билетами. В антракте она рискнула направиться за кулисы, чтобы поговорить по-русски.

Русская речь часто звучала в доме. Отчим мальчика, давший ему при усыновлении свою фамилию Латоцки, недавно вернулся из советского плена. Когда взрослые не хотели, чтобы мальчик слышал какие-то разговоры, они, к большой досаде ребенка, переходили на русский язык.

Десять лет лагерей подкосили здоровье Урсулы. Видимо, последние силы мужественной женщины ушли на то, чтобы вернуть сына. Это была самая большая победа в ее многолетней борьбе за выживание.

Она все чаще болела. Врачи поставили страшный диагноз – рак. Последние три года своей жизни Урсула практически не вылезала из больниц. Изредка ее отпускали домой на выходные дни. Врачи пытались спасти свою пациентку, но опухоль пожирала ее изнутри, доделывая то, чего не смогли свершить все предыдущие испытания

Из больниц Урсула писала письма сыну. Порой она вспоминала какие-то детали заключения, которые ей казались важными. Алекс узнал, что однажды, к ужасу своей матери, он наелся табака – ценнейшей валюты в тюрьме. В другой раз Урсула написала, что до двух лет кормила его своим молоком, которого было так много, что хватало и на других младенцев.

В марте шестьдесят седьмого ее не стало. Ей был только сорок один год. Алексу должно было исполниться девятнадцать. Урсула умерла в пятницу, а в понедельник Алекса забрали в больницу с подозрением на злокачественную опухоль – по всему телу выступили увеличенные лимфатические узлы. Диагноз не подтвердился, но несколько месяцев пришлось провести в клинике.

Из больницы он вернулся в пустой дом. Отчим ушел к другой женщине, которой пасынок оказался не нужен. Отношения не клеились. Они расстались навсегда. У Алекса началась самостоятельная жизнь. Он получил высшее образование, женился. У него родились прекрасные дети – сын Давид и дочь Неле. Все складывалось удачно, он был счастлив и гнал прочь мысли о прошлом. Ведь эти воспоминания не приносили ничего, кроме печали. Даже жене Ирмгард он почти ничего не рассказывал.

Да и что он забыл в ГДР – стране, где прошло его «счастливое» детство, состоявшее из цепи приютов. Но когда рухнула стена и Запад соединился с Востоком, Алекс понял: то, чему он старательно противился многие годы, упрямо пробивает брешь в его внутренней обороне.

Третьего октября 1990 года он пересек невидимую границу и поехал с детьми в Заксенхаузен. «Я был там ребенком», – объяснил он свой порыв Давиду и Неле, которые не были в восторге от идеи отца. Они зашли в ворота Заксенхаузена.

Нет, он не врал никому и прежде всего себе, когда говорил, что ничего не помнит. Но стены лагеря, превратившегося в музей, словно сорвали корку с давно зарубцевавшейся раны. Алекс почувствовал, что его душат рыдания, он спрятался от своих детей, не желая, чтобы они видели его слезы.

Слишком долго судьба играла с ним втемную, пришло время открыть карты. С этого дня все изменилось. Алекс написал десятки писем, сделал сотни телефонных звонков. Он обращался в прошлое, но речь шла о его будущем.

Алекс Латоцки

Однажды женщина, занимающаяся историей Заксенхаузена, разыскала трех матерей и пятерых детей – бывших узников лагеря и пригласила их приехать. Алекс был в числе приглашенных.

– Я не знал никого из этих людей, – рассказывает он, – рядом со мной сидела женщина моего возраста. Вдруг она протянула мне фотографию: «Вы кого-нибудь знаете?» Если у вас за девять первых лет жизни было всего пять фотографий, вы точно знаете, как выглядели в три года или в шесть лет. На этом снимке я сразу узнал себя. «А это я», – молвила моя соседка. Напротив нас сидела женщина лет семидесяти. Она рассказывала свою историю, а потом, всмотревшись в мое лицо, спросила: «Ты Саша?» У меня остановилось дыхание. Я был потрясен. Так называла меня только мама, когда я был маленьким. Даже жена не знала этого имени. Для всех я был Алексом.

Саша «умер» в 1957 году в Западном Берлине. Это было время «холодной войны», русское имя никак не вписывалось в новую жизнь подростка. Он хотел все начать сначала, для этого следовало избавиться от двух вещей: имени Саша и саксонского диалекта, вызывавшего насмешки у одноклассников.

На Западе он стал Алексом. Все равно в школе его дразнили «русским ребенком». Первое время приходилось много драться, это был единственный способ самоутверждения. Что-что, а драться он умел. Слабым быть нельзя. Ты или внизу, или наверху – эти истины, которые хорошо усвоил Саша, пригодились и Алексу. Тот октябрьский день 1990 года перевернул его устоявшуюся жизнь. Жизнь без прошлого. Алекс обращается в Главную военную прокуратуру Российской Федерации, чтобы добиться реабилитации матери. Ответ не заставляет себя долго ждать. Написанный сухим канцелярским языком, он выворачивает душу наизнанку.

«Настоящим документом подтверждается, что гражданка Германии Гофман Урсула 12 мая 1925 года рождения, уроженка города Бад Шандау (Саксония), жительница Берлина-Шенеберг, немка, 3 апреля 1946 года необоснованно, по политическим мотивам была арестована следователем оперативной группы НКВД Советской военной администрации в городе Зенфтенберг и 11 июля 1946 года осуждена военным трибуналом 9-й механизированной дивизии в городе Берлине на основании статьи 58-6 УК РСФСР (шпионаж) к 15 годам лишения свободы с конфискацией имущества… Урсула Гофман реабилитирована с полным восстановлением прав».