Жизнь её окаянная

«Муля, не нервируй меня!» Фаина Раневская в знаменитом «Подкидыше» (1939)
Фаина Раневская, 1929 год
Кинематограф использовал исключительно комедийный талант актрисы. Драматических ролей в кино ей не предлагали, что всегда её огорчало. Фаина Раневская в фильмах
«Лёгкая жизнь» (1964)
«Золушка» (1947)
«Весна» (1947)
Анна Ахматова, Юрий Завадский, Марина Цветаева – люди, сыгравшие большую роль в жизни Фаины Раневской. С великими поэтессами она дружила, с великим режиссёром постоянно ссорилась
Театр открыл и драматическое дарование актрисы. С Ростиславом Пляттом в спектакле Театра имени Моссовета «Дальше – тишина» (1969)

Из дневников Фаины Раневской

Не буду писать книгу о себе. Не хочется делать свою жизнь достоянием публики. И к тому же у меня непреодолимое отвращение к процессу писания. Лепет стариковский, омерзительная распущенность, ненавижу мемуары актёрские.
Книга должна быть написана художником или мыслителем. Гений – это талант умершего.
Вот почему порвала мой опус.
Скромность или же сатанинская гордыня! Нет, тут что-то другое... Не хочу обнародовать жизнь мою, трудную, неудавшуюся, несмотря на успех у неандертальцев и даже у грамотных...

По всем публикациям о Раневской разбросаны упоминания об обидах и несправедливостях, которые выпали на долю актрисы. Ничтожное количество ролей в кино, одиночество, горечь отчаяния – рассуждения на эту тему давно стали хорошим тоном и общим местом. Но что и как происходило на самом деле, кто играл – как это принято выражаться – «неблаговидные» роли, порой уходит из кадра. Точнее, остаётся за полями той книги, которую так и не написала Фаина Георгиевна. Предлагаемый фрагмент рукописи (хранящийся в РГАЛИ и не публиковавшийся ранее – по крайней мере, в широкой печати), разумеется, лишь отчасти даёт представление об одном из самых драматичных периодов в жизни великой актрисы.
Почти полвека проработала Раневская в московских театрах. Шесть лет в Театре Советской армии, столько же – у Охлопкова, восемь – у Равенских в Театре им. Пушкина. В начале шестидесятых во время репетиции в этом театре ей сделали замечание: «Фаина Георгиевна, говорите чётче, у вас как будто что-то во рту». Напросились. «А вы разве не знаете, что у меня полон рот говна?!» И вскоре ушла.
Почти тридцать лет «прослужила» у Ю.А. Завадского в Театре им. Моссовета. Отсюда Раневская тоже несколько раз уходила, возвращалась и вновь писала заявление об уходе. Завадский старался не помнить обид. Точнее, не хотел на них сосредотачиваться. Он умел казаться великодушным. Иногда был таким. «Прохладный он у нас», – сказала его верная экономка Вассена влюблённой в Завадского Цветаевой.
О взаимоотношениях Раневской и Завадского можно написать отдельную книгу: извечный конфликт между КАЗАТЬСЯ и БЫТЬ нашёл в их личностях достойное воплощение.

Я никогда не испытывала того, что называется «травля». Видимо, это и есть то самое. Людей, самых различных по своей натуре, вкусам и воспитанию, можно легко спаять, крикнув им: «Куси!» И тогда начинается то, что так любят охотники. У всякого человека, тем более актёра, есть в его среде недоброжелатели, мелкие завистники, а когда это всё собирается воедино, подогреваемое начальством, – тут надо устоять одной против всех. Трудно это с грудной жабой в 60 лет. Молю об одном: «Господи, дай мне силы!»
Вновь вспоминаю точные слова Ларошфуко: «Мы не любим тех, кем восхищаемся».
Недавно перечитывала «Осуждение Паганини». Какой ерундой всё это представляется рядом с травлей этого гения.

* * *
Свердловск. Август 1955 года
Пишу это письмо, не зная, кому его адресовать, так как это никому и не надо, и неинтересно. Пишу, наверное, для того, чтобы не сойти с ума в одиночестве. Когда после долгих и мучительных колебаний и опасений ехать на Урал я всё же решилась поехать, первый человек, которого я встретила на вокзале, был Завадский. Он удивился, увидев меня, и спросил: «Зачем вы едете, ведь у вас бюллетень?» Я ответила, что еду, чтобы не сорвать «Сомовых», так как у меня нет дублёрши, и что Ирина Вульф очень не хочет никого вводить, опасаясь ослабить спектакль – как она мне сказала. Моей ошибкой было то, что я тут же не вернулась с вокзала. Я добавила, что еду с тем, чтобы репетировать «Министершу». В Челябинске репетиций не было: Завадский уезжал в Москву. Первая репетиция была 6-го числа в Свердловске. С первой же репетиции, которую повёл Завадский, было ясно и многим другим, что работать со мной он не хочет. Относился ко мне в процессе так называемой работы скучающе-снисходительно, рисовал, томился, предупреждал меня, что я роли не доиграю до конца, предлагал мизансцены, которые ни один нормальный актёр принять не может. К примеру: сесть на пол мимо стула и оставаться всю сцену на полу на карачках и в такой позе вести диалоги. Больше ничего не предложил, скучал, рисовал – вокруг все репетировали, все игравшие давали советы, указания.
(Приписка Раневской 1976 года: «...Без содрогания не могу вспомнить этой «репетиции». Я ушла из театра. То, к чему он и стремился».)
Атмосфера была мучительная, не творчество, что-то от самодеятельности. В зал репетиционный входили и выходили, разговаривали, мешали. Я понимала, что в таких условиях не охватить огромной, труднейшей роли. Сидели на первом акте, перевод последующих актов не был готов.

13 августа. Дикая боль в сердце.

19-го. Был спазм в сердце и мозговых сосудах, боль была такая невыносимая, что я кричала. Давление подскочило небывало: 165.
Двое суток держался спазм. Было много докторов – «укротителей».
Спазмы сердца и в голове начались после того, как я узнала, что обо мне было собрание, на которое меня не позвали, чтобы я не могла оправдаться во всех взваленных на меня обвинениях. Приходил Оленин, мучил несколько часов нотациями, потом приходил Мордвинов и тоже мучил упрёками в заносчивости, зазнайстве, в том, что я завладела машиной, лучшей гостиницей, что меня встречают аплодисментами, что я всегда лезла вперёд фотографироваться, что во Львове я вышла на одно собрание, где меня вызывали в президиум, на аплодисменты, относящиеся к Сталину, чтобы своим появлением сделать вид, что аплодисменты относились ко мне...

* * *
А вот черновик обращения в Министерство культуры, написанный рукой Раневской.

20.7.55 г.
Несколько дней до скандала на репетиции «Министерши» в театре шли разговоры о предстоящем производственном совещании, которое откладывала дирекция и парторганизация по разным причинам, одна из которых была недомогание С. Насколько мне известно, «недомогание» заключалось в том, что С. беспробудно пьянствовал, запершись у себя в номере. Я слышала о недовольстве рабочих сцены дирекцией и о требованиях рабочих провести производственное совещание, на котором они хотели высказать эти недовольства. И когда на следующий день после скандала на репетиции мне в частном разговоре Михайлов (актёр Театра им. Моссовета. – Д.Щ.) сказал о том, что идёт на собрание, я была уверена, что собрание это и есть то самое производственное совещание, которого все дожидались. Думала, что на этом собрании будут обсуждать будущее помещение театра и пр. Чувствуя себя физически не здоровой, решила на собрание не ходить. Когда Оленин сказал мне, что собрание было посвящено только мне и все выступления были только обо мне – где мне было предъявлено много обвинений, в частности обвинение дирекции и Завадского в срыве репетиций по выпуску премьеры «Министерши», – я поняла, что не была вызвана на это собрание ни парторганизацией, ни месткомом, ни дирекцией намеренно. Для того, чтобы не дать собранию разъяснений по поводу того, как велась работа над этим спектаклем, вернее, как НЕ велось никакой работы главным режиссёром, который в период гастролей не вёл никаких репетиций и которого я силой заставила репетировать в Свердловске, где было только пять репетиций, на которых главный режиссёр явно выказывал свою незаинтересованность в работе со мной, что меня глубоко огорчило и вызвало во мне чувство раздражения, так как я работала интенсивно и, видя пассивность главного режиссёра, была творчески активна, несмотря на сильное недомогание, работала увлечённо, стараясь своей увлечённостью заразить моих партнёров, которые, видя незаинтересованность Завадского, были раздражительны и недисциплинированны, что, в свою очередь, углубляло моё раздражение и что в результате явилось поводом к скандалу, который выразился в том, что главный режиссёр позволил себе крикнуть мне: «Убирайтесь вон из театра». На что я ответила ему той же фразой. (В другой редакции фраза Раневской звучала: «Вон из искусства!» – Д.Щ.) Не могла иначе прореагировать на оскорбление, нанесённое мне впервые в жизни, к тому же публично и никак не заслуженно. Идя навстречу театру, несмотря на запрещение врачей, я поехала на Урал, где в силу климатических условий чувствовала себя настолько плохо, что врачи настаивали на моем возвращении в Москву, в привычные для меня климатические условия. И всё же, преодолевая недомогание, я упорно работала над ролью, играла спектакли и даже в день, когда главный режиссёр оскорбил меня, играла, имея полное право не играть по состоянию здоровья. Чувство обязательства по отношению к театру и зрителю заставляло меня остаться до конца гастролей, несмотря на то что руководство театра и парторганизация не нашли нужным вызвать меня на собрание, где я подверглась незаслуженным нападкам руководителей, а также части актёров, недовольных мною по тем или иным причинам. После собрания ко мне заходили актёры Адоскин, Баранцев, Сошальская, Михайлов и другие и выражали своё сочувствие мне и возмущение поведением руководства и парторганизации, устроившей это незаконное собрание в отсутствие человека, которого обвиняют. <...>
Протокол собрания мне не показали из опасений усугубить моё болезненное состояние!!!
Узнав об этом собрании и о том, что меня сняли с роли Министерши, я перенесла тяжёлый спазм сосудов и сердца. Считаю поведение дирекции и парторганизации незаконным, бесчеловечным и жестоким в отношении актрисы моего возраста... Если я была в чём-то не права, руководство должно было объявить мне выговор, но такая мера воздействия представляется мне несовместимой с моими представлениями о советской законности.
По целому ряду фактов я поняла, что главный режиссёр не хотел, чтобы я играла роль Министерши. Показ спектакля должен был состояться в конце августа в Свердловске, и в то же время главный режиссёр из Челябинска уехал в Москву, сказав, что до его возвращения репетиций быть не должно. Вернувшись из Москвы, постановщик спектакля «Министерша» не приступал к репетициям. В Свердловске 4-го числа он вызвал участников в кабинет, где занимался рисованием, в то время как я сбивалась с ног в поисках мизансцен и решения кусков. Все последующие две репетиции тоже были посвящены рисованию, что вызвало во мне особое раздражение, так как нет ничего для актёра мучительнее, чем незаинтересованность, апатия и отсутствие интереса к его творчеству со стороны режиссёра-постановщика. <...>
Учитывая то, что помимо инцидента с «Министершей» я за годы пребывания в театре была мало использована, прошу Вас перевести меня в один из театров, где могу быть нужна и полезна. Однажды ко мне обращался режиссёр Туманов из Театра имени Пушкина с предложением с ним работать, и если он не изменил своего взгляда на меня как на актрису, я бы сейчас приняла это предложение.
По окончании гастролей в начале сентября буду в Москве, где надеюсь с Вами обсудить этот вопрос...

* * *
На меня вылили помойное ведро, и никто не встал и не сказал, что это всё результат недовольства отдельных актёров: одному не сказала похвальных слов, с другим не хочу играть в концертах, третьему не сказала, что он хороший артист, четвёртого разозлило, что меня встречают хлопками, а его нет, с пятым не общаюсь (было неинтересно), шестого обругала за то, что не профессионален, на репетициях не собран, распущен, не работает сам дома и т.д.
Предместкома сказал в кругу своих приятелей, после того как довели до припадка: «Пора кончать этот Освенцим Раневской».
Оленин инкриминировал то, что я, входя на собрание, сажусь в первый ряд!!! Значит, должна сидеть сзади. Что в каждом моём шаге – моя нескромность и самоуверенность. Говорят, чёрт не тот, кто побеждает, а тот, кто смог остаться один.
Меня боятся.
Как я могла всё это вынести? Перечитала своё заявление. Глупая, глупая.

* * *
Тетрадочка, подаренная Н. Сухоцкой

«Дни моей жизни под конец.
Sapienti sat».

Здесь прах почиет той, что славы и сребра
Средь мира тленного в сей жизни не снискала.
Державин

Прошу иметь в виду для надгробной эпитафии.
Сегодня Л., с которой мы гуляли в Ботаническом саду, шлёпая по лужам, сказала: «Я хорошо понимаю то, что вы теперь постоянно вспоминаете детство, эти воспоминания – «грёзы старости».

...Последний вечер в Малеевке, будь она трижды проклята. Доконали симпатиями, восторгами, комплиментами, болтовнёй.
Живу в домике на отлёте. Сторожей нет, горланят хулиганы из деревни. Прибежала соседка-криминалистка – пишет диссертацию. Посоветовала опасаться родственников и хороших знакомых, которые главным образом и убивают близких!
Никогда ещё так не уставала, как на отдыхе в Малеевке.

...Жаль, что не писала, не записывала.
А знаю многое, видела многое, радовалась и ужасалась многому.

И ещё одна неудача – дай Бог последняя – в моей неудачливой, окаянной жизни: «летний отдых».
Ниночка (Сухоцкая. – Д.Щ.) по свойству её характера видеть «прекрасное» во всём описала мне предстоящую райскую жизнь в августе на даче со всеми удобствами (кошмар со всеми удобствами).
Ушла бы пешком домой, но там никого нет, кто поможет и мне, и моей больной собаке.
Внуково, 1976 год

Встречи, встречи, письма, письма, письма, письма – это после показа моих старых плёнок. Неужели так мало сейчас хороших актрис?
...Звонила Маргарита Алигер, хвалила, хвалили её друзья, знакомые. Маргарита сердилась, даже ругала за то, что я не рада успеху, велела радоваться, а я не могу радоваться, не получается. Наоборот – тоскливо ужасно.
Нет рядом Павлы Леонтьевны – и всё в этом.
У меня сегодня особый счастливый день. Позвонил Райкин.
У меня теперь «жизнь в искусстве» – когда читаю жизнь и творчество Станиславского в четырёх томах. Театр? Его нет – есть пародия на театр.
1977 год

...Весна в апреле. На днях выпал снег, потом вылезло солнце, потом спряталось, и было чувство, что у весны тяжёлые роды.
Книжку писала три раза, прочитав, рвала.
...Меня терзает жалость. Кто-то сказал: «Жалость – божественный лик любви». Ночью болит всё, а больше всего – совесть. Жалею, что порвала дневники, – там было всё.

Есть имена, как душные цветы,
И взгляды есть, как пляшущее пламя,
Есть тонкие извилистые рты
С глубокими и влажными углами.
Есть женщины, их волосы, как шлем,
Их веер пахнет гибельно и тонко.
Им тридцать лет. Зачем тебе, зачем
Моя душа – Спартанского ребёнка.
Марина Цветаева

Почему, почему мне пришли сейчас на память эти стихи молоденькой Марины?
Стала учить старую пьесу Островского и вспомнила эти стихи. Откуда, зачем, почему? Ничего не понимаю и не пойму. Помню, как Марина читала, ни на кого не похожая, нездешняя. Потом вспомнила Марину старую, после Парижа, после гибели мужа. Я помогла ей, чем смогла. Потом война, я её потеряла. Потом её гибель.
...Скверно всё, ненужно.
27.2.80 г.

...Была Катя Дыховичная, без голоса, потеряла голос. Как же она, бедняга, будет теперь работать редактором на радио? Хочется мне записать на радио Лескова – «Полуночники».
Тоскливо. Книгу писала три года, потом порвала. Аванс выплатила наполовину, вторая – за мной.
Тоскливо, нет болезни мучительнее тоски.
Кому это пишу? Себе самой.

Как жестоко наказал меня «создатель» – дал мне чувство сострадания. Сейчас в газете прочитала, что после недавнего землетрясения в Италии, после гибели тысяч жизней, случилась новая трагедия: снежная буря. Высота снега до шести метров, горы снега обрушились на дома (очевидно, где живёт беднота) и погребли под собой всё. Позвонила Н.И., рассказала ей о трагедии Южной Италии и моём отчаянии. Она в ответ стала говорить об успехах своей книги!
...Как же мне одиноко в этом страшном мире бед и бессердечия.